«С крысой…» — беззвучно прошептал Рвинчев.
Густо падал снег, в крохотную кухню ползли сумерки. Чтобы не упасть, Рвинчев вцепился в дверную ручку, застыл, глядя на кипящую воду. Он вспоминал отца, который топорщил усы и, зажав его шею коленями, шлепал ладонью по ягодицам: «Лучше я накажу, чем Бог». И Спиридону казалось, что тогда в его детских слезах не было злости, а обиды тонули в безграничной любви.
«А когда нет любви, — думал он, механически помешивая пустую воду, — остаётся одно…»
Годы, как зубы, собираются всю жизнь, а сыплются в одночасье. Рвинчев засыпал лапшу в кастрюлю, подождал, пока сварится, и налил в тарелку. Не вставая из-за узкого стола, протянул руку за ложкой и, зачерпнув лапши, стал на неё дуть. «У каждого своя цикута, — думал он, — но не каждый её распробует». Уставившись в угол, он уже видел, что жизнь уместилась в мгновенье, и это последнее мгновенье надо запечатлеть в памяти, чтобы предъявить высшему судье. «Ты принёс в жертву Сына, а я — себя ради сына, — скажет он, — и мы оба сделали это во имя любви!» Рвинчеву стало легко и спокойно, он больше не чувствовал себя спицей чужого колеса. Он уже поднёс, было, ложку ко рту, но вдруг подумал, что делает из Алёши убийцу. «Вырастет, не простит себе», — испугав канарейку, закричал он, отодвигая тарелку.
Раз голодала собака: скулила, жаловалась Богу. Было время обеда, Господь порылся в бороде и бросил ей кость. Но человек перехватил. С тех пор и пошла наша собачья доля.
Рвинчев вылил похлебку в раковину.
«Мир стоит не на том, что случилось, а на том, чего удалось избежать», — обжигая пальцы горячей струей, мыл он тарелку.
И вдруг увидел в ней своё отражение.
«Брось, — ухмылялось оно, — про крысу долго не помнят».
Страшно качались занавески, Рвинчев боялся выйти на кухню и выплеснуть кастрюлю. Он лежал, скрещивая в темноте брови, и пересчитывал свои сорок два года.
Раздался звонок. Алёша бросился открывать. Рвинчев вздрогнул, и, проснувшись, стал судорожно ощупывать диван. «Слава богу! — прошептал он, придя в себя. — Слава богу!» От животной радости закружилось голова, и он мелко перекрестился. В коридоре вспыхнул свет. Раздвинув паутину в ушах, Рвинчев прислушался к шёпоту и частым поцелуям. В прихожей было тесно, и жена, опустив сумки на пол, загородила проход. Рвинчев перешагнул через них, притворив кухонную дверь, глубоко вздохнул. Обжигаясь каплями, он высыпал в кипяток суп, побросал мороженых овощей и, словно алхимик, стал колдовать над мутным, дымившимся отваром.
ПРОВЕРКА
Джон Уильямс опаздывал на работу. Третий раз за месяц. «Вышвырнут», — с ужасом думал он, вспоминая про невыплаченную страховку и рождественские каникулы, которые жена с детьми собирались провести на побережье.
— Уильямс? — выросли перед ним двое в плащах.
Тот, что пониже, сунул жетон.
— Проедем в контору, — скороговоркой выпалил другой, подталкивая к припаркованному «форду».
Уильямс остолбенел:
— Меня ждёт работа…
— Не волнуйся, уладим.
Дорогой молчали. Стиснутый по бокам, Уильямс держал руки на коленях и дышал в затылок шофёру.
— Меня в чём-то обвиняют? — решился он, когда машина подъехала к серому зданию.
— Тебе объяснят.
Тот, что повыше, шёл первым, открывая двери носком ботинка, и Уильямс едва поспевал в захлопывающуюся щель. В кабинете без вывески их ждал толстый мужчина в тёмных очках и канареечном галстуке.
— Грэм Фостер, — протянул он из-за стола ладонь такую широкую, что в ней мог бы уместиться младенец. И уткнулся в бумагу. — Что-то не могу найти, — сняв очки, пробегал он карандашом, — Уильям Джонс, Уильям Джонс…
— Джон Уильямс, — поправил тот, что пониже.
Толстяк сразу поставил галку:
— Столько народа за день…
Улыбка сделала его лицо шире, и у Джона отлегло от сердца. В конце концов, он в Америке, его защищает закон, а со стены косится избранный им президент.
— Видите ли, Уильямс, — вертел очки Фостер, закинув ногу на ногу, — наша обязанность — защищать общество, а для этого его надо постоянно изучать. Особенно после одиннадцатого сентября, когда от всех, как никогда, требуется бдительность… — Он бросил очки на стол. — Конечно, для этого есть закрытые опросы, однако нам нужны исследования серьёзнее…
Заложив руки за голову, толстяк стал раскачиваться на стуле.
— Терроризм — страшная угроза, вы согласны, Уильямс?
Джон кивнул, не понимая, куда он клонит.
— Террорист не заслуживает снисхождения! Он — бешеная собака, и тот, кто его пристрелит — герой. Вы — патриот?
Джон опять кивнул.
— И готовы это доказать?
Уильямс заёрзал:
— К чему столько пафоса?
Фостер пропустил мимо.
— Недавно мы задержали боевика из Аль-Каиды… — сощурился он. — Его взяли, когда он закладывал бомбу в магазине детских игрушек. И приговорили к электрическому стулу…
— Но в штате нет смертной казни!
— В том то и дело, Уильямс, — расплылся толстяк. — Для такой собаки сделали исключение, его и пять раз мало изжарить! Но даже у дьявола сыщутся адвокаты, вы же знаете, все эти либералы, готовые драть глотку. Поэтому судили закрыто: официально он нигде не числится, ни в одной бумаге, его уже нет…
До Уильямса стало доходить:
— Так вы хотите, чтобы я…
— Нет-нет, палачей и без вас хватит! Я бы сам с удовольствием, слышите, Уильямс, с удовольствием, отправил эту гадину на тот свет. Но раз подвернулся случай, мы хотим поставить обществу градусник. Согласитесь, сенатор Маккарти был не так уж не прав, бывают времена, когда жесткость оправдана…
— А при чём здесь я?
— При том же, что и все! Мы предлагаем вам выразить своё отношение к терроризму. Мы выявляем настоящих американцев с крепкими нервами и твёрдыми руками…
Уильямс выглядел растерянным.
— И мы не болтуны, — всё больше раздражался Фостер, — просто хотим знать, на кого можно положиться. А у вас прекрасная репутация. Впрочем, — пожал он плечами, — вы можете отказаться…
— Я согласен, — хрипло произнёс Уильямс, не понимая, о чём идёт речь.
Араб сидел в кресле. Кисти рук были приклеены скотчем к подлокотникам, а лодыжки — к массивным гирям. К телу отовсюду шли провода, так что араб напоминал паука, запутавшегося в паутине.
— Омар Шейх, по прозвищу «Тротил», — представил Фостер через окно в стене. — Прежде чем забросить к нам, его готовили в лагерях Бен Ладена…
Уильямс поймал на себе пронзительный взгляд араба и, не выдержав, опустил глаза.
— Представляете, что начнётся, если про него разнюхают газеты? — щурился Фостер. — Но вам мы доверяем… — Он сунул Уильямсу пульт с цифровой шкалой. — Смотрите, здесь каждое деление отмечает ток: чем дальше отодвинуть рычаг, тем больше достанется этой гадине!
Уильямс побледнел. Резким движением Фостер ослабил галстук, расстегнув верхнюю пуговицу:
— А эта красная полоса означает смерть. Доводить до неё необязательно, но если это случиться — мы скажем только спасибо…
Уильямс застыл, опустив руки. Ему по-прежнему казалось, что араб глядит прямо на него.
— Окно звуконепроницаемое, — прочитал его мысли Фостер, постучав по стеклу костяшкой пальца. — К тому же свет проходит в одну сторону, так что он нас не видит…
Уильямсу сделалось страшно. Ему захотелось всё бросить и убежать. Но он вспомнил про работу.
— Смелее, Джон, — склонился над ухом Фостер. — Задайте ему жару!
Уильямс зажмурился и тронул рычаг.
Лицо араба исказилось.
— Никакой жалости, — щекотал ухо Фостер. — Представьте, как это чудовище взрывает детей…
Рычажок двинулся дальше. Губы у араба скривились, было видно, как с них слетают проклятия.
Уильямс впился глазами в провода, точно видел ток, который посылает.
И вдруг остановился.
— У меня не хватает духа…
Фостер нахмурился. Бычья шея стала багровой.
— У него не хватает духа! — визгливо передразнил он. — А нашим парням, думаете, легко в Ираке? — Огромная ладонь рубанула воздух. — А лётчикам над Афганистаном?
Но они исполняют долг, защищая, между прочим, и вас, Уильямс! Каждый должен вносить свою лепту…
— Но это убийство!
— А убивать из-за угла? — взорвался толстяк. — Нет, Уильямс, вы судите его от имени всей Америки! — Он вдруг пристально посмотрел на Джона. — И не бойтесь, он — вне закона…
Вздрогнув, Уильямс передвинул рычаг. Сразу на несколько делений. Араб подскочил в кресле с перекошенным ртом.
— Покажите ему… — барабанил по стеклу Фостер.
Уильямс почувствовал возбуждение.
Он смотрел, как араб покрылся испариной, как корчится, пытаясь разорвать липкую ленту.
— Он хотел убить наших детей, — подстёгивал Фостер.
— Наших детей… — эхом откликался Уильямс.
На шее араба вздулись жилы, его воловьи глаза налились, как спелые вишни.
И Уильямс вошёл в раж. Он ненавидел этого человека, ему хотелось, чтобы тот мучился.
— Подожди, — накрыл его руку Фостер, — ты убиваешь слишком быстро.
Он установил рычаг на «ноль». Араб тут же обмяк. Из горбатого, низко опущенного носа потекла кровь.
Фостер достал дорогой портсигар.
— Теперь мы знаем, на кого положиться, — похлопал он по плечу, угощая Уильямса.
Молча выкурили по сигарете. Уильямс не сводил глаз с араба, его ноздри жадно раздувались.
— Согласитесь, такие упражнения разгоняют кровь, — перехватил взгляд Фостер. — Чувствуешь себя сильным… Хочешь ещё?
Глаза Уильямса лихорадочно заблестели.
Он тяжело засопел, передвигая рычаг то вправо, то влево.
— Правильно, Уильямс, — трещал над ухом Фостер. — Поиграй с ним, как кошка с мышкой…
Уильямс дрожал, не спуская глаз с араба. Казалось, он впитывал каждое его движение, испытывая от этого невероятный подъём. Вот араб дёрнулся так сильно, что огромные гири на ногах оторвались от пола.
— Жена может вами гордиться, Уильямс! — не умолкал Фостер. — И мать…
Уильямс раскраснелся. Ему нравилось то, что он делал, он готов был длить это вечность. Ему казалось, что араб виноват в его опозданиях на работу, невыплаченных кредитах, предстоящей ссоре с женой.