— Да? — сказал Милош Варак; голос его звучал так, словно ему позвонили в контору, а не разбудили среди ночи.
— У нас возникла проблема. — Сэмюэль Уинтерс говорил из своего кабинета в Синвид Холлоу, Мэриленд.
— Вы можете говорить о ней, сэр?
— Я не вижу, почему бы и нет, по крайней мере — вкратце и с иносказаниями. Эта линия не прослушивается, и я не могу себе представить, кому придет в голову подключиться к вашей.
— С иносказаниями, пожалуйста.
— Приблизительно семь часов назад нечто ужасное произошло в доме, что в Виргинии…
— Шторм? — прервал его Варак.
— Если я правильно понял вас — да, ужасный шторм с огромными потерями.
— Икар? — Варак почти кричал.
— Его там не было. Не было его и в горах, где была предпринята подобная попытка, однако она провалилась.
— Эммануэль Уэйнграсс, — прошептал чех еле слышно. — Он был мишенью. Я предвидел, что это произойдет…
— На первый взгляд это так не выглядело. А почему вы так решили?
— Позже, сэр… Я приехал из Ивэнстоуна около двенадцати тридцати.
— Я знаю, что вас не было. Я к вам дозваниваюсь уже часами, но, конечно, не мог просить передать вам кое-что. Все идет по плану?
— События разворачиваются даже скорее, чем мы думали, но дело не в этом. По радио ничего не передавали ни о первом, ни о втором нападении, удивительно, не правда ли?
— Если все пойдет так, как я надеюсь, — отозвался Уинтерс, — вы ничего и не услышите по меньшей мере несколько дней, если услышите вообще.
— Почему?
— Потому что я сам все это и организовал. Человек, которому я доверяю, нанес частный визит на шестнадцать ноль-ноль при моем посредничестве. Он сейчас там. Если вообще существует возможность поймать тех, кто несет ответственность за это, то ему понадобится запрет на информацию.
С Милоша Варака вдруг свалилась огромная тяжесть — в эту минуту он понял, что Сэмюэль Уинтерс не предатель, который затаился в Инвер Брассе. Кто бы ни был тот информатор, он ни за что не стал бы продолжать охоту за убийцами, коль скоро их послали из Сан-Диего. Помимо частички уясненной правды и полученного облегчения, чех теперь имел человека, которому можно было довериться.
— Сэр, пожалуйста, выслушайте меня очень внимательно. Это жизненно важно и срочно — я повторяю: срочно. Вы должны завтра собрать встречу, и чем раньше, тем лучше. Она должна произойти днем, а не ночью. Каждый час имеет значение, в каком бы временном поясе мы ни находились.
— Это ошеломляющая просьба.
— Назовите это чрезвычайным положением. Это и есть чрезвычайное положение, сэр… И каким-то образом, каким-то путем я должен создать еще одно чрезвычайное положение. Я должен заставить кое-кого действовать.
— Вы можете назвать мне причину, не вдаваясь в подробности?
— Да. Единственное, что, как мы считали, никогда не может случиться с Инвер Брассом, случилось. Там есть некто, кто там не должен быть.
— Господи!.. Вы уверены?
— Уверен. Несколько секунд назад я вычеркнул вас как возможного кандидата.
Четыре двадцать пять утра в Калифорнии; семь двадцать пять в восточных штатах.
Эндрю Ванфландерен сидел в своем жестком велюровом кресле, глаза его остекленели, отяжелевшее тело раскачивалось, волнистые седые волосы растрепались. В бешенстве он запустил тяжелым стаканом с виски в телевизор, стакан задел шкаф красного дерева и, не причинив больше никакого вреда, шлепнулся на белый ковер. Закипая еще больше, Ванфландерен схватил мраморную пепельницу и послал ее в заставку двенадцатичасовых новостей. Картинка на выпуклом стекле разлетелась на мелкие осколки, внутри телевизора что-то взорвалось, и черный дым повалил из его электронных потрохов. Ванфландерен что-то нечленораздельно проревел. Секунду спустя из спальни выбежала его жена.
— Что ты делаешь?! — взвизгнула она.
— Там — ох! — ничего, ни черта там нет! — выкрикнул он. Лицо и шея у него налились кровью, на лбу и горле вздулись вены, он с трудом выдавливал из себя слова. — Ни единого звука! Что случилось? Что вообще происходит? Они же не могут! Я выложил им два миллиона чистоганом!
И тут совершенно внезапно Эндрю рванулся из кресла, его била дрожь. Трясущимися ладонями пытаясь оттолкнуть невидимую стену, он рухнул на пол. Когда его лицо уткнулось в ковер, яростный крик вырвался из его горла — и это был последний звук Эндрю Ванфландерена.
Его четвертая жена Ардис Войак Монтре Фрэзьер-Пайк Ванфландерен сделала несколько шагов вперед, лицо ее побелело, кожа на нем натянулась, словно пергаментная маска, огромные глаза не отрывались от мертвого тела мужа.
— Ты, сукин сын, — прошептала она. — Как ты посмел бросить меня одну посреди всей каши, которую сам заварил?
32
Ахбияд собрал своих четырех «святых отцов» в комнате мотеля, которую он делил с самым молодым членом группы, тем самым, что бегло говорил по-английски и никогда не был в Омане. Было пять часов в Колорадо, долгое ожидание подошло к концу. Свидания не будет. Команда номер два не дала о себе знать, что означало: Йозеф и его люди мертвы, другого объяснения не было. Закаленный ветеран, хотя и наполовину еврей, ненавидящий все, что связано с Западом или Израилем. Он никогда не позволил бы ни одному из своего отряда попасть в руки врагов живыми. Вот почему он потребовал, чтобы мальчик-калека, которого они не могли не взять с собой, должен постоянно быть рядом с ним.
«При первых же признаках того, что нас могут схватить, я прострелю тебе голову, мальчик. Ты это понимаешь?»
«Я сделаю это первым, старик. Славная смерть мне желанней моей жизни».
«Я верю тебе, юный глупец. Только помни слова Азры. Живой ты можешь сражаться, мертвый — нет».
Принявший мученическую смерть Азра был прав, подумал Ахбияд. И все же Азра не достиг той конечной цели, к которой стремились все, кто верил. А это — умереть сражаясь. А угрожающее молчание, последовавшее за атакой на дом в Виргинии, отсутствие Йозефа и его людей — все это могло быть только ловушкой. Типично западный образ мышления: отрицай достигнутое, не признавай ничего; замани охотников дальше в лес и приведи их в ловушку. Это настолько бессмысленно! Если приманкой в ловушке была возможность расправиться с врагом, что значила по сравнению с этим смерть? В мученической кончине им откроется такой экстаз счастья, какого они никогда не знали здесь, на земле. Нет и не было большей славы для правоверного, чем войти в нежные облака небесных садов Аллаха с кровью врагов на руках, добытой в священной войне.
Их образ мыслей всегда приводил Ахбияда в замешательство. Разве христиане сами не твердят о чести попасть в объятия Христа ради дела Христова, разве не призывают к войнам во имя его? Разве евреи не преисполнены гордости за то, что они избранный народ под дланью авраамова бога? Что́ все остальные в сравнении с ними? Они сражаются за свое спасение, как Маккавеи.[14] Что же, Аллах не достоин находиться в этой компании? Кто так постановил? Христиане и евреи? Ахбияд не был глубоко просвещен в подобных вопросах, если уж говорить начистоту. Он просто пытался разобраться в их сложных хитросплетениях, он слушал, чему учили его старейшины. Их уроки были ясны: враги были весьма скоры и изобретательны в придумывании нанесенных им обид в качестве предлога для схватки. Но еще быстрее они отказывались поверить, что причинили боль другим. Евреи и христиане весьма громогласно призывали всевышнего в любой переделке, где им могла грозить опасность. Они отказывали каким-то грязным палестинцам в праве на святость их дела, однако не могли отказать им в праве принять мученическую смерть за святое дело. Они не посмеют лишить их этого права в глухом местечке под названием Меса Верде, за тысячи километров от Мекки.
— Братья мои, — начал Ахбияд, обращаясь к своим четверым подчиненным, собравшимся в тесной убогой комнатушке мотеля. — Наше время пришло, и мы ступаем навстречу ему с радостным трепетом, зная, что впереди нас ждет мир гораздо прекраснее, спокойная пристань, где мы будем свободны. Если волей Аллаха мы останемся живы для новых сражений, то вернемся домой, к нашим братьям и сестрам, с чувством выполненного долга священной мести, долга, который уже давно вопиет к небесам об отмщении. И мир узнает, что мы это совершили, узнает, что пятеро смельчаков преодолели все преграды и смешали с землей две твердыни, которые выстроил наш главный враг, чтобы остановить нас… А сейчас нам пора подготовить себя. Сначала — с помощью молитв, а затем займемся более практическими делами. В соответствии с тем, что станет нам известно, мы нанесем удар тогда, когда они меньше всего ожидают нападения — не под покровом ночи, а при свете дня. К закату мы либо будем слушать священную молитву, либо очутимся в руках Аллаха.
Было всего несколько минут после полудня, когда Калехла спустилась с трапа самолета и вышла в зал ожидания международного аэропорта в Сан-Диего. Она сразу же поняла, что за ней следят, главным образом потому, что наблюдавший за ней человек и не думал притворяться. Грузный мужчина в плохо сидящем на нем габардиновом костюме жевал воздушную кукурузу из картонного пакетика, который держал в руках. Он кивнул ей, повернулся и двинулся по широкому заполненному толпой коридору к выходу. Это был сигнал. Через мгновение Рашад уже поравнялась с ним и пошла рядом, приспосабливаясь к его неспешной походке.
— Что произошло? — спросила она.
— Позвоните шефу. У меня такое впечатление, что началось светопреставление, только звоните из одного из этих телефонов, не от меня, если мы вообще отправимся ко мне. Я подожду вас там, впереди. Если мы работаем одной командой, просто кивните и идите за мной… на некотором расстоянии, естественно.
— Честно говоря, я не прочь бы была узнать ваше имя. Хоть что-нибудь.
— Пожалуйста — Шапов.
Калехла окинула идущего рядом с ней человека молниеносным взглядом, чтобы оценить, как выглядит секретный агент, который так прославился в управлении, что стал настоящей легендой.