— О дедушка, я не могу представить, что это возможно.
Да, она не лгала: представить такое ей действительно было трудно; но такие времена настали, и только гордость да сила воли помогли ей выжить. «Шварцен Арвиях! Грязный араб!» — таково было ее первое знакомство с ненавистью. Это оказалась не просто слепая, иррациональная ненависть толпы, бегущей по улице, размахивающей плакатами и делающей похабные жесты. Она столкнулась с ненавистью, общаясь с молодыми людьми, которые ей нравились, которые находились вместе с ней в классных комнатах и посещали тот же кафетерий. В этой среде очень высоко ценили личность.
Но как же тяжело было стать личностью ей; она теряла себя, ее не выделяли из общей массы людей, именуемых арабами. Грязными арабами, ненадежными арабами, кровавыми арабами. Араб, араб, араб — она не могла выносить этого больше. После занятий она обычно возвращалась в студенческое общежитие и оставалась там. Но ей все же довелось принимать участие в студенческих вечеринках. Двух раз оказалось более чем достаточно.
Собственно, уже первый случай мог бы переполнить чашу терпения. Она пыталась пройти в комнату для дам. Дорогу ей преградили двое американских студентов-евреев.
— А я думал, что вы, арабы, не пьете! — крикнул подвыпивший молодой человек слева.
— Это личное дело каждого, — парировала она.
— А мне говорили, что ваше племя мочится прямо на пол в своих шалашах! — крикнул второй, глядя на нее со злобой.
— Вас дезинформировали. Мы весьма аккуратны и брезгливы. Вы позволите мне пройти?
— Не сюда, арабка. Неизвестно, что ты оставишь после себя на сиденье унитаза.
Но самое ужасное произошло в конце второго семестра. Она посещала курс, который вел знаменитый еврейский профессор, один из лучших преподавателей. Она добилась в учебе наибольших успехов. В награду ей был подарен экземпляр книги профессора с его автографом. Все сокурсники — и евреи, и неевреи — поздравили ее, но когда она покинула здание, трое в масках из чулков, натянутых на голову, остановили ее на полпути к общежитию.
— Что ты ему сделала? — спросил один из них. — Пригрозила, что взорвешь его дом?
— Или что прирежешь детей острым арабским ножом?
— Да нет же! Она позвонила Арафату.
— Сейчас мы тебя проучим, грязная арабская свинья!
— Если эта книга так много для вас значит, заберите ее!
— Нет, арабка! Можешь теперь оставить ее себе!
Ее изнасиловали.
— Это за Мюнха!
— Это за детей в Голанских кибуцах.
— Это за сестру, которую вы, подонки, убили на побережье Ашдода.
Они не искали сексуального удовлетворения; этим отвратительным действием они хотели унизить и оскорбить ее — арабку.
Она то ползла, то, шатаясь, брела к общежитию.
В это время в ее жизнь вошел очень важный человек. Звали ее Роберта Олдридж, бесценная Бобби Олдридж, борец с предрассудками и догмами, дочь Олдриджей из Новой Англии.
— Подонки! — кричала она, и слышали ее деревья Кембриджа.
— Никогда не говори так, — просила ее юная египтянка. — Ты не понимаешь!
— Не беспокойся, милая! У нас в Бостоне есть выражения и похлеще. Попомнишь мои слова, эти сволочи еще наплачутся.
— Нет, моя дорогая подруга! Я не питаю неприязни к евреям, моя ближайшая, с детских лет, подруга — дочь рабби, с которым дружит мой отец. У меня нет ненависти к евреям. Враги мои будут утверждать обратное, потому что в их представлении я просто грязная арабка. Моим родителям очень не понравилось бы это. Ненависть губительна!
— Верь в это, козочка! Я ничего не говорила о евреях! О них заговорила ты! Я сказала «подонки», а это понятие международное.
— Все кончено. Я ухожу.
— Черт возьми! Если так, то уйдем вместе; у меня давно уже возникло такое желание.
«Слава Богу и Аллаху, всем святым, у меня есть друг», — обрадовалась Калехла.
И в эти времена горя и ненависти родилась основополагающая идея ее жизни. Восемнадцатилетняя девушка решила, чему посвятить остаток жизни.
Телефонный звонок. Прошлое испарилось, как туман. Настоящее стало всем. Она подбежала к аппарату.
— Да?
— Он здесь.
— Где?
— Посольство.
— Боже мой! Он пытается туда пробраться? Что он делает?
— Он тут с двумя…
— Их всего трое, не четверо?
— Мы видим только троих. Один из них у ворот, среди нищих. Он разговаривает с террористом внутри.
— Где американец?
— Недалеко, рядом со вторым беглецом. Оба притаились в тени. Вот один показался. Тот, второй, не американец, принимает какое-то решение.
— Что ты имеешь в виду?
— Они, кажется, обсуждают, как проникнуть в посольство.
— Нет! — воскликнула Калехла. — Они не могут! Он не может! Он не должен! Остановите их! Остановите его!
— Такой приказ может быть отдан только из дворца, мадам…
— Такой приказ отдаю я! Делайте, что велено. Мы не планировали, что он попадет в посольство. Только не он! Остановите их; если не сможете — убейте! Убейте его!
— Быстро! — крикнул араб в бурнусе, подбежав к коллеге у стены ресторана, на ходу передергивая затвор автомата и снимая его с предохранителя. — Приказано остановить их, остановить американца. Надо убить его, если не сумеем остановить.
— Убить его? — переспросил удивленный офицер из дворца.
— Это приказ. Убей его!
— Приказ отдан слишком поздно. Они ушли.
Максимальная надежность.
Защита от перехвата обеспечена.
Продолжайте.
Фигура в темной пустой комнате коснулась клавиш компьютера — быстро и сердито.
«Мне удалось разгадать код Лэнгли, пробраться в него. Этого сумасшествия ЦРУ не смогло сдержать. Вместо этого еще большее безумие — отправили в посольство! Он не выживет. Его — изуродованного — обнаружат в туалете. Я рассматриваю варианты каждой ситуации и вижу, что все же маленькая надежда остается. Возможно, мои программы несовершенны. Возможно, наш национальный мессия не более чем дурак, но тогда любой мессия должен считаться глупцом и идиотом, пока не будет доказано обратное. Это моя надежда, моя вера».
11
Три беглеца пробирались в темноте по старой, поросшей мхом канализационной трубе вверх, к зарешеченному люку в мощенном камнем дворе посольства. Их руки и ноги были исцарапаны в кровь. Они появились во дворе, когда уже сверкали солнечные лучи, и Эван стал свидетелем сцены, которую лучше было бы не видеть. Шестьдесят или более заложников перевели с крыши во двор для скудного завтрака и гигиенических потребностей. Туалет, сбитый из деревянных планок; женское отделение отделялось от мужского прозрачными перегородками, сделанными из вырванных оконных блоков посольства. Деградация среди стражей оказалась полной; они шатались по двору, отпуская громкие шуточки по поводу физиологических затруднений пленников. Роль туалетной бумаги здесь играли куски бумаги из принтера посольства.
Через дорогу — дальше к тылу — испуганные, униженные люди могли видеть три длинных узких стола, на которых стояли ряды металлических мисок с сухим хлебом и маленькими кусочками сомнительного вида сыра. Между мисками стояли грязные кувшины, наполненные белесой жидкостью — скорее всего, разведенным козьим молоком, которое группа вооруженных террористов, находившихся за столом, скупыми порциями разливала в деревянные кружки заключенных. Время от времени какому-нибудь заложнику не доставалось миски или черпака молока. Просить было бесполезно, любая просьба кончалась пощечиной, ударом кулака или черпака по лицу, если плакали слишком громко.
Кендрик, глаза которого еще не привыкли к яркому свету, заметил юного пленника — мальчика не старше четырнадцати-пятнадцати лет. Его мокрое от слез лицо вдруг исказила гримаса, и он закричал с вызовом:
— Вы, вшивые ублюдки! Моя мама больна! У нее рвота от этой дряни, которой вы нас пичкаете! Дайте ей что-нибудь приличное, сукины дети!
Мальчика тут же заставили замолчать, ударив прикладом винтовки по левой щеке. Вместо того чтобы утихомириться, мальчик рассвирепел еще больше. Резко перегнувшись через стол, он схватил мужчину с винтовкой за рубашку и разорвал ее на груди. Со стола с грохотом полетели миски и кувшины. В считанные секунды на мальчика набросились террористы, пытаясь оторвать от бородатого мужчины, которого тот прижал к земле. Скрюченное тело подростка, лежавшего на земле, били прикладами винтовок и пинали ногами. Размахивая в воздухе кулаками и издавая слабые хриплые звуки, вперед ринулось несколько других заложников, потрясенных поступком мальчика, пробудившим в них ненависть к врагам и придавшим им силы. Но враги были намного сильнее их. Мини-восстание было жестоко подавлено. Упавших заложников жестоко избивали до потери сознания, затем пинали ногами, словно это были туши животных.
— Зверье! — завопил преисполненный решимости и чувства собственного достоинства пожилой мужчина. Придерживая брюки и пошатываясь, он шел из туалета. — Арабские твари! Арабские дикари! Неужели у вас нет ни грамма элементарной порядочности? Неужели вы становитесь героями ислама, избивая до смерти слабых, беззащитных людей? Если это так, растерзайте меня и подцепите себе еще медаль. Но, во имя Бога, прекратите эту бойню!
— Чьего бога? — крикнул террорист, склонившийся над телом потерявшего сознание мальчика. — Христианского Иисуса, почитатели которого вооружают наших врагов, чтобы те могли убивать наших детей, используя бомбы и пушки? Или странствующего Мессии, люди которого захватывают наши земли и убивают наших отцов и матерей? Вот вам ваши боги!
— Хватит, — быстро шагнув вперед, приказал Азра.
За ним шел Кендрик, с трудом державший себя в руках. Еще пару минут назад он был готов схватить висевший через плечо Голубого автомат МАС-10 и разрядить его в террористов. Стоявший над истекающим кровью юношей Азра небрежным тоном продолжал:
— Урок был преподнесен. Но не переусердствуйте… Отправьте этих людей в лазарет, к врачу заложников… и найдите мать юноши. Отведите и ее туда, да не забудьте накор