— Если вы считаете, что я стану по сетевому телевидению подвергать риску национальную безопасность… Мистер Кендрик, я искренне сожалею, что вынужден сказать это, но я не думаю, что вы имеете право представлять американский народ.
— Весь народ? Никогда не считал, что я это делаю. Мне сказали, что эта программа рассчитана на диалог между нами, что я оскорбил вас по телевидению, и вы имеете право ответить мне на той же арене. Вот почему я здесь. Отвечайте, полковник. Не бросайтесь в меня пентагоновскими лозунгами: я слишком уважаю нашу военную службу, чтобы позволить вам этим отделаться.
— Если, говоря о лозунгах, вы критикуете бескорыстных руководителей наших оборонных учреждений — людей честных и преданных, которые превыше всего ставят мощь нашей нации, тогда мне жалко вас.
— Бросьте. Я здесь не так давно, но среди появившихся у меня немногочисленных друзей есть несколько парней в Арлингтоне, которые, наверно, морщатся, когда вы вытаскиваете на свет Божий свой способ предотвращения просчета. Что я терпеливо пытаюсь вам втолковать, так это то, полковник, что у вас не больше прав на карт-бланш, чем у меня или у моего соседа по улице. Мы живем в реальном мире…
— Тогда позвольте мне объяснить, что такое этот наш реальный мир, — прервал его Бэрриш.
— Позвольте мне закончить, — сказал Эван, теперь уже улыбаясь.
— Джентльмены, джентльмены, — призвал их к порядку известный ведущий.
— Я нисколько не сомневаюсь в значимости вашей деятельности, полковник, — не унимался Кендрик. — Вы делаете свою работу и защищаете своих людей, я это понимаю. — Эван взял листок бумаги. — Но когда вы сказали во время слушаний — я это записал — «малозначительные академические фидуциарные процедуры», я заинтересовался, что это может значить. Вы действительно никому не подотчетны? Если вы так полагаете, скажите об этом выброшенному на улицу Джо Смиту, который пытается свести концы с концами в своей семье.
— Этот же самый Джо Смит станет перед нами на колени, когда до него дойдет, что мы обеспечиваем его выживание.
— Мне кажется, я только что слышал в Арлингтоне гул недовольства, полковник. Джо Смит ни перед кем не должен становиться на колени.
— Не выхватывайте мои замечания из контекста! — злобно промолвил полковник. — Ты прекрасно знаешь, что я имел в виду. И не говори мне о людях с улицы, притворяясь, будто ты такой, как все. — Бэрриш остановился, затем, будучи не в силах больше сдерживать себя, закричал: — Ты даже не женат!
— Это самое точное утверждение, которое вы здесь сделали. Я действительно не женат, но если вы хотите назначить мне свидание, то я должен согласовать это со своей девушкой.
Силы оказались неравными. Выстрел большой пентагоновской шишки обернулся против него самого.
— Кто это, черт побери? — спросил мистер Джозеф Смит с Семидесятой Седар-стрит в Клингтоне, штат Нью-Джерси.
— Не знаю, — ответила миссис Смит, которая сидела перед телевизором рядом со своим мужем. — Однако он довольно остроумный, не правда ли?
— Я ничего не понимаю в остроумии, но он только что отбрил одного из наглых офицеров, от которых мне чертовски доставалось во Вьетнаме. Он — наш парень!
— А он хорош, — заявил Эрик Сандстром из Инвер Брасса, вставая и выключая телевизор. Дело происходило в его квартире, выходящей окнами на парк Грамерси в Нью-Йорке. Он осушил свой стакан с монтраше и посмотрел поверх него на Маргарет Лоувел и Гидеона Логана, которые сидели в креслах напротив. — У него быстрый ум, отличная реакция, трезвая оценка ситуации. Я знаю эту кобру Бэрриша; для него нет большего удовольствия, чем вкусить крови при свете прожектора. Кендрик облил этого типа его собственным дерьмом.
— Наш парень, кроме всего прочего, еще и остроумен, — добавила миссис Лоувел.
— Что есть, то есть, — согласился Логан. — А это весьма ценное качество. Он умеет быстро переходить от серьезного к смешному, как это он делал во время слушания. И это не случайность. У Кеннеди был тот же дар. В любой ситуации он умел выделить что-то комическое, двусмысленное. Люди это любят… И тем не менее, мне кажется, я вижу серые тучи на расстоянии.
— Таким человеком будет нелегко управлять.
— Если он тот человек, что нам нужен, — заявила Маргарет Лоувел, — а у нас есть все основания так полагать, то это не будет иметь значения, Гидеон.
— А если нет? Предположим, есть что-то такое, чего мы о нем не знаем? Ведь мы тогда запустим его, а не политический процесс.
А в это время в Манхэттене, в городском шестиэтажном доме из коричневого камня седовласый Сэмюэль Уинтерс сидел напротив своего друга Джекоба Менделя. Они уединились в большом кабинете Уинтерса на верхнем этаже. Несколько изумительных гобеленов висели на стенах между книжными полками, мебель тоже можно было отнести к произведениям искусства. Тем не менее комната была уютной. Ею пользовались; она была теплой и обжитой, шедевры прошлого находились здесь, чтобы служить, а не просто чтобы ими любовались. Используя дистанционное управление, историк-аристократ отключил телевизор.
— Ну? — спросил Уинтерс.
— Я должен немного подумать, Сэмюэль. — Глаза Менделя блуждали по кабинету. — Тебе все это принадлежало со дня твоего рождения, — как бы подтверждая этот факт, произнес биржевой маклер. — Но невзирая на это, ты всегда так много работал.
— Я выбрал ту сферу, где деньги все значительно облегчали, — ответил Уинтерс. — Иногда я даже чувствовал себя виноватым. Я всегда мог поехать туда, куда хотел, получить доступ к архивам, который не могли получить другие; учиться столько, сколько желал. Какие бы вклады я ни делал, они всегда были гораздо менее значительными по сравнению с тем удовольствием, которое я получал. Моя жена всегда это говорила. — Историк посмотрел на портрет прелестной темноволосой женщины, одетой в стиле сороковых годов; он висел за письменным столом между двумя огромными окнами, выходящими на Семьдесят третью улицу. Работая за столом, можно было всегда повернуться и посмотреть на него.
— Ты скучаешь о ней, не так ли?
— Ужасно. Я часто подхожу к портрету и разговариваю с ней.
— Я не думаю, что смог бы прожить без Ханны, однако, как это ни странно, принимая во внимание то, что она пережила в Германии, я молю Бога, чтобы она ушла первой. Смерть еще одного любимого человека будет для нее слишком болезненной утратой, которую она не сможет пережить в одиночестве. Я говорю ужасные вещи, да?
— Это звучит удивительно благородно, как все, что ты делаешь и говоришь, мой старый дружище. Надеюсь, Бог воздаст тебе за это.
— Кстати, когда ты последний раз был в церкви, Сэмюэль?
— Дай подумать. Мой сын женился в Париже, я же тогда сломал ногу и не мог присутствовать, как и моя дочь, сбежавшая с тем очаровательным умником, который зарабатывал денег больше, чем того заслуживал, сочиняя фильмы, которые я не понимаю. Значит, это был сорок пятый год, ну да, только-только вернулся с войны. Собор Святого Джона, конечно. Она заставила меня пойти туда, тогда как я в то время хотел одного: раздеть ее.
— Нет, это возмутительно! Я не верю ни одному твоему слову.
— Ты меня обижаешь.
— Он может быть опасен, — неожиданно сменил тему разговора Мендель и переключился на Эвана Кендрика. Уинтерс уже знал, что его старый друг может говорить об одном, а думать совершенно о другом.
— Каким образом? Все, что мы о нем узнали — а я сомневаюсь, что что-то еще осталось неизвестным — как будто отрицает наличие в нем стремления к власти. Тогда где же опасность?
— Он чересчур уж независим.
— Все это к лучшему. Он вполне может стать хорошим президентом. Никаких связей с болтунами, соглашателями и подхалимами. Понятно, что такой человек всегда будет яростно отстаивать свою точку зрения.
— А вот для меня еще далеко не все понятно, — вздохнул Мендель.
— Что ты имеешь в виду, Джекоб?
— Предположим, он о нас узнает. Предположим, ему станет известно, что у него кодовая кличка Икар и он является продуктом Инвер Брасса.
— Это невозможно.
— Это не ответ. Перепрыгни через невозможность. Предположи, что случилось невероятное, и он узнал. Так какова, по твоему мнению, будет его реакция? Помни, ведь он ужасно независим.
Сэмюэль Уинтерс поднес руку к подбородку и задумчиво посмотрел в окно, выходящее на улицу. Затем его взгляд переместился на портрет жены.
— Понимаю, — задумчиво промолвил он; неясные образы из прошлого проносились перед ним. — Он будет считать, что им манипулировали коррумпированные элементы. Он будет в гневе.
— И в таком гневе, — настойчиво продолжал Мендель, — как ты думаешь, что он сделает? В такой ситуации, я думаю, на разоблачение нас он все-таки не пойдет. Это было бы похоже на слухи о трехсторонней комиссии, поддерживающей Джимми Картера, потому что Генри Льюис поместил на обложке «Тайм» портрет малоизвестного губернатора Джорджии. В этих слухах было больше правды, чем лжи, но никого это не волновало… Так что сделает Кендрик?
Уинтерс взглянул на своего старого друга, глаза его расширились.
— Бог мой, — тихо сказал он. — Это вызовет в нем чувство отвращения, и он сбежит.
— Ситуация знакомая, Сэмюэль?
— Прошло так много лет… все было по-другому.
— Да не так уж и по-другому. Гораздо лучше, чем сейчас, но не по-другому.
— Я не был у власти.
— Это зависело только от тебя. Блестящий, необыкновенно богатый преподаватель из Колумбийского университета, совета которого спрашивали сменяющие друг друга президенты и чье появление в комитетах Палаты Представителей и Сената изменяло национальную политику… Тебя сватали на губернаторство в Нью-Йорке, буквально вытащили в Олбани, как вдруг за несколько недель до съезда ты узнаешь, что неизвестная политическая организация запланировала твое выдвижение и неизбежные выборы.
— Это был абсолютный шок. Я никогда не слышал ни о ней, ни о них.
— Тем не менее, ты сделал выводы — правильные или нет, не знаю, — что эта молчаливая машина ожидает от тебя выполнения всех распоряжений, и ты исчез, разрушив всю комбинацию.