— Вы убогая посредственная личность, вот вы кто.
— Значит, мы друг другу не понравились. Ну и что? Это вовсе не сделка…
— Я это понял, — согласился Эван.
— Пошли.
— Не так быстро, — твердо ответил Кендрик, отворачиваясь от Дэнисона и направляясь к окну, как будто кабинет принадлежал ему, а не этому человеку президента. — Так каков же сценарий? Ведь это термин, верно?
— Что вы имеете в виду?
— Что вы от меня хотите? — спросил Кендрик, выглядывая на лужайку перед Белым Домом. — Если вы занимаетесь умственным трудом, зачем здесь я?
— Потому что игнорирование наших требований приведет вас к обратным результатам.
— Правда? — Кендрик опять повернулся лицом к начальнику штаба Белого Дома. — К обратным результатам?
— Вас должны признать, разве это недостаточно ясно? Он не может просто сидеть и делать вид, что вы не существуете, ведь так?
— А, я понимаю. Скажем, во время одной из его занимательных, но не слишком просвещающих народ пресс-конференций кто-нибудь упомянет мое имя, что теперь неизбежно. Он же не может сказать, что не уверен, за кого я играю — за муравьев или за гигантов?
— Ты понял. Пошли. Я буду направлять разговор.
— Вы хотите сказать, что будете контролировать разговор, не так ли?
— Называйте это как хотите, конгрессмен. Он — самый великий президент двадцатого столетия, и не забывайте об этом. В мои обязанности входит поддерживать статус-кво.
— Зато в мои обязанности это не входит.
— Нет, черт побери. Это общие наши обязанности. Я участвовал в сражениях, молодой человек, я видел, как люди умирали, защищая наши свободы и образ жизни. Говорю вам, это было священное зрелище! И этот человек, этот президент вернул ценности, которых нам так не хватало. Он повернул развитие нашей страны в нужном направлении только силой своей воли, своей индивидуальности, если хотите. Он самый лучший.
— Но не обязательно самый умный, — перебил Кендрик.
— Это не значит плохой. Галилей был бы паршивым Папой и никчемным Цезарем.
— Я полагаю, вы схватили суть.
— Совершенно верно. Итак, сценарий: объяснение простое и хорошо знакомое. Какой-то сукин сын проболтался об истории в Омане, а вы хотите, чтобы все было забыто как можно скорее.
— Я?
Дэнисон замолчал, разглядывая Эвана так, будто перед ним стояло какое-то чудовище.
— Это прямо основывается на том, о чем этот подонок Сван рассказал председателю объединенного правления.
— Почему Сван подонок? Это не он проболтался. Он попытался вышвырнуть человека, который приходил к нему.
— Он позволил этому случиться. Он руководил этой операцией, и я позабочусь, что его повесят.
— Неправильное построение фразы.
— Что?
— Не имеет значения. Но только ради того, чтобы быть уверенным, что мы оба руководствуемся одним сценарием, объясните мне, почему я хочу, чтобы все было забыто как можно скорее?
— Потому что там могут начаться репрессии против ваших вонючих арабских друзей. Именно это вы сказали Свану, и именно это он передал своему начальству. Вы хотите что-то изменить?
— Нет, конечно, нет, — вкрадчиво сказал Кендрик.
— Хорошо. Мы проведем короткую церемонию, во время которой он будет благодарить вас от имени всей страны. Никаких вопросов, только небольшая серия фотографий, затем вы исчезаете, — Дэнисон показал рукой на дверь, и оба двинулись к ней. — Знаете что, конгрессмен? — заметил начальник штаба, положив руку на ручку двери. — Это ваше разоблачение разрушило одну из лучших кампаний по распространению клеветнических слухов, о которой могла только мечтать любая администрация — я имею в виду пропаганду.
— Кампания по распространению клеветнических слухов?
— Да. Чем дольше мы молчали, отклоняя наболевшие вопросы под видом охраны национальной безопасности, тем больше людей думало, что лично президент заставил Оман все урегулировать.
— Он действительно произвел такое впечатление, — сказал Эван, недобро улыбаясь.
— Говорю вам, что он, может, и не Эйнштейн, но все равно гений, мать его! — Дэнисон открыл дверь.
Эван не шевельнулся.
— Позвольте вам напомнить, что в Маскате было убито одиннадцать мужчин и женщин. Что двухсот других всю оставшуюся жизнь будут мучить ночные кошмары.
— Это так! — ответил Дэнисон. — И он говорил то же самое, и в глазах у него, черт побери, стояли слезы! Он сказал, что они были настоящими американскими героями, такими же храбрыми, как те, кто воевал в Вердене, Панмунйоме и Дананге! Президент сказал это, конгрессмен, и это было искренне, и это возвышает нас в глазах всего мира!
— Он сказал это, суживая выбор, чтобы слова его стали убедительнее, — согласился Кендрик. — Если какой-то один человек и мог спасти тех заложников, то это должен был быть он.
— А вам это не нравится?
— Неважно. Давайте покончим с этим.
— Ну вы и фрукт, конгрессмен. Да, вы правы, вы не вписываетесь в этот город.
Эван Кендрик встречался с президентом Соединенных Штатов только один раз. Свидание продолжалось приблизительно пять, ну, может быть, шесть секунд во время приема в Белом Доме, устроенного в честь новичков-конгрессменов партии президента. По мнению Энн Малкэйи О’Рейли, Эван был обязан там присутствовать, в противном случае она пригрозила ему взорвать кабинет. Эван постоянно говорил Энни, что он не то чтобы недолюбливает этого человека, а просто не согласен с тем, что делает Лэнгфорд Дженнингс. А в ответ на вопрос миссис О’Рейли, почему же тогда Кендрик победил на выборах, он ответил, что другая сторона просто не использовала всех возможностей быть избранной.
Основное впечатление, которое произвел на Эвана во время короткого рукопожатия Лэнгфорд Дженнингс на этом приеме, было скорее абстрактным, чем непосредственным. Кабинет был одновременно и устрашающим и подавляющим. То, что одному человеку доверена такая огромная власть над всей Землей, выходило за рамки сознания мыслящего человека. Любой промах, любой ужасный просчет мог взорвать планету. Тем не менее, тем не менее… Кендрик был очень невысокого мнения об этом человеке с далеко не выдающимся интеллектом, который был склонен к чрезмерному упрощению и терпим к таким ревностным клоунам, как Герберт Дэнисон, но, несмотря на это, он почувствовал в Лэнгфорде Дженнингсе нечто поразительное, нечто большее, чем жизнь — образ, который обыкновенный гражданин республики отчаянно желал увидеть в президенте. Эван пытался поднять ту шелковую вуаль, которая защищала этого человека от более тщательного познавания, и в конце концов пришел к заключению, что само познание его сущности не имело никакого значения по сравнению со значением того воздействия, которое он оказывал на окружающих. Таким же было воздействие Нерона, Калигулы, множества безумных властных пап, императоров и отъявленных негодяев двадцатого столетия — Муссолини, Сталина и Гитлера. Однако этот человек не был источником того злого начала, которое было присуще тем другим; вместо этого он излучал сильное, проникновенное чувство надежности, исходящее, казалось, из самой его сущности. Кроме того, Дженнингс был наделен очень большой верой, и чистота этой веры была для него всем. Он был также один из самых обаятельных и вызывающих расположение мужчин, каких Кендрик когда-либо видел.
— Черт побери, как приятно встретиться с вами, Эван! Можно мне называть вас Эван, мистер конгрессмен?
— Конечно, мистер президент.
Дженнингс вышел из-за стола Овального кабинета и протянул свою руку Эвану. Когда их руки соединились в рукопожатии, он коснулся ладонью левой руки плеча Кендрика.
— Только что закончил читать весь этот секретный материал о том, что вы сделали, и должен сказать вам честно: я очень горжусь вами.
— В этом деле участвовало много других людей, сэр. Без них меня бы убили.
— Я это понимаю. Садитесь, Эван, садитесь, садитесь. — Президент вернулся к своему креслу; Герберт Дэнисон остался стоять. — То, что вы сделали как отдельная личность, будет уроком для многих поколений молодых людей в Америке. Вы взяли кнут в свои руки и как следует щелкнули этой грозной штукой.
— Но я не один, сэр. Есть длинный список людей, рисковавших своими жизнями, чтобы мне помочь. Некоторые из них погибли. Как я уже сказал, я был бы уже мертвым, если бы не они. Там была по меньшей мере дюжина оманцев, включая молодого султана, и израильская диверсионная группа, которая добралась до меня, когда мне оставалось жить буквально несколько часов. Мое уничтожение уже было запланировано.
— Да, я все это понимаю, Эван, — перебил Лэнгфорд Дженнингс, хмурясь и сочувственно кивая. — Понимаю и то, что наши друзья в Израиле настаивают, чтобы и намека не было на их участие, а наше разведывательное сообщество здесь, в Вашингтоне, отказывается идти на риск и разоблачать наших агентов в Персидском заливе.
— В Оманском заливе, мистер президент.
— Извините, — Дженнингс улыбнулся своей знаменитой виноватой улыбкой, которая очаровала всю нацию. — Я не уверен, что знаю различие между тем и другим, но сегодня вечером я это узнаю. Как изобразил бы это мой карикатурист, моя жена не даст мне печенья и молока, пока я все это не усвою.
— Это было бы несправедливо. Та часть мира — географически сложная, и если человек с ней незнаком…
— Ну, думаю, даже я как-нибудь смогу разобраться при помощи парочки карт для начальной школы.
— Я вовсе не хотел сказать…
— Все в порядке, Эван, это моя вина. Я время от времени делаю оговорки. Сейчас главный вопрос в том, что будем делать мы с вами. Что мы должны делать, учитывая инструкции, которыми необходимо руководствоваться ради сохранения жизни агентов и их помощников, работающих на нас во взрывоопасных районах земного шара?
— Я бы сказал, что эти инструкции требуют сохранять молчание…
— С этим мы немного запоздали, Эван, — перебил Дженнингс. — Требования национальной безопасности идут не дальше этого. После определенной черты вы вызовете слишком большое любопытство; вот тогда ситуация может стать весьма напряженной и опасной.