— Послушай меня, — мягко проговорила Калехла. — Я собираюсь сообщить тебе кое-что, чего, наверное, не должна тебе говорить, но иногда приходится нарушать правила, потому что надежда — это тоже очень важно… Произошло еще кое-что, о чем ты не знаешь, и каждый новый факт приближает нас к истинному значению всего этого клубка ужасных событий.
— Довольно загадочно, юная леди.
— Менни, постарайся понять. Эван понимает, потому что с ним мы уже говорили об этом. Он знает, что иногда я не могу объяснять некоторые вещи.
— А может старик, которому приходилось раз или два быть резидентом на вашей территории, спросить — почему?
— Если вы подразумеваете свою работу на Моссад, то вам этого объяснять не следует — простите мою резкость… В основе лежит непременное желание выведать, ибо чего не знаешь, того не выдашь.
— Амиталы и пентоталы? — спросил Уэйнграсс. — А в прежние времена — скополамин? Да ну, моя милая девочка, мы же не в подворотнях Марракеша и не в партизанских горах Ашот Яаквов. Кому здесь на нас испытывать химикаты?
— Я не сомневаюсь, что юный пленный, которого опознал Эван, тот, что сейчас на пути в Виргинию, тоже так думал. Не пройдет и суток, как вся его подноготная будет зафиксирована на пленке.
— Не имеет законной силы, — не соглашался Уэйнграсс.
— Может быть, но кое-что другое — имеет. Как и шесть часов назад, у нас есть нить — возможная нить — которая может привести нас к таким высоким фигурам в этом правительстве, о каких никому из нас не хочется даже думать. Если же мы неправы, конгрессмен Кендрик из Колорадо не может быть частью этого; он просто-напросто ничего не может знать об этом. А посему вы тоже ничего не должны знать, Менни.
— Этот разговор по радио на самолете, — заговорил Эван, пристально глядя на Калехлу, — ведь это не был начальник отделения в Каире, правда?
Калехла пожала плечами, выпустила его руку и потянулась за своим бокалом на кофейном столике напротив дивана.
— Ну ладно, не надо фактов, — продолжил Кендрик. — Тогда давай поговорим о том, что является правдой. И забудь о моей непричастности, плевал я на нее. О какой правде ты говоришь? Обрисуй мне общий план — я наслушался этого термина до тошноты в Вашингтоне. Что это за люди и что они пытаются сделать? Кто бы они ни были, они убили моих друзей — наших друзей. Я имею право знать.
— Имеешь, — медленно проговорила Калехла. Она сидела очень прямо, переводя взгляд с Эвана на Эммануэля Уэйнграсса и, в конце концов, остановила его на Кендрике. — Ты сам об этом говорил, ты сам задавался этими вопросами. Ведь кто-то и в самом деле впустил сюда этих фанатиков и дал им возможность убивать. Им обеспечили паспорта без всяких оговорок. Чтобы проскочить людей из службы по антитерроризму, которых и мы, и союзники держим на каждом иммиграционном пункте дома и за границей, включая, между прочим, и Советы, все бумаги должны были быть высочайшего класса. Помимо этих бумаг, есть еще каналы поставки, без которых не может обойтись ни один террорист. Оружие, боеприпасы, деньги, водительские права, заранее нанятые в прокате автомобили; явки, где они могут прятаться и доставать все необходимое, включая костюмы с иголочки, сшитые по последней моде здесь, на тот случай, если их арестуют и им придется отвечать на вопросы. Затем есть еще такие вещи, как бронь на поезд или самолет, все это готовится заранее, билеты доставляются до того, как они придут на вокзал. А иногда — наоборот: прямо на платформу или в зал ожидания аэропорта в самую последнюю минуту. Вы же понимаете, для этих людей нет ничего несущественного, все до самой мельчайшей детали должно быть предусмотрено, ведь это вопрос жизни и смерти — и успеха их задания. — Калехла помолчала, переводя взгляд с одного мужчины на другого. — Кто-то подготовил для них все это, и этот кто-то, кем бы он ни был, не должен занимать своего места в правительстве и владеть возможностями, которыми он сейчас владеет. Я даже не могу выразить, как важно разоблачить его. Или их.
— Ты говоришь о тех, кто выкрал досье Омана?
— А ты веришь, что это одни и те же люди?
— По-моему, это совершенно очевидно.
— А если они все-таки не связаны друг с другом? — упрямо сказала Калехла. — Если одно послужило отправным толчком для другого? Прошло ведь десять недель, не забывай этого. Порыв убить тебя, взрыв жажды мщения уже миновал.
— Ты просто указала все детали, недостававшие в картине. Месть требует времени.
— Если у них были возможности сделать то, что они сделали за десять недель, они, при желании, могли бы сделать то же самое за десять дней, Эван.
Эммануэль Уэйнграсс поднял руку ладонью вперед — приказ успокоиться.
— Не хотите ли вы сказать, что вместо одного врага у моего сына их двое? — спросил он Калехлу. — Арабы из долины Бекаа и кто-то здесь, кто работает на них или против них? Моя милая девочка, это звучит не слишком убедительно.
— Две силы, обе невыясненные, одна, без сомнения, враждебна… о второй я просто ничего не знаю. Я только чувствую ее. Нет, я не пытаюсь уклониться от ответа. Когда Эм Джи не может найти ответа, он всегда винит в этом «неясности». Похоже, я заразилась от него этим. Здесь слишком много неясностей.
Уэйнграсс скривился, беззвучная отрыжка раздула его впалые щеки.
— Я согласен с вашими предчувствиями, — промолвил он. — Если Митчел когда-нибудь вас выбросит на улицу, я найду вам уютное местечко в Моссаде, подальше от его бухгалтера, который уморил бы вас голодом.
Пожилой архитектор вдруг глубоко вздохнул и откинулся на спинку кресла.
— Менни, что с вами? — спросила Калехла.
Ее вопрос заставил Кендрика в тревоге повернуть голову.
— С тобой все в порядке? — спросил Эван.
— Могу выступать на Олимпийских играх, — отозвался Уэйнграсс. — Вот только в один миг мне холодно, а в другой — жарко. Это все оттого, что я вздумал носиться по лесам, как мальчишка. Лайонз сказал мне, что артериальное немного подскочило и что у меня пара синяков там, где их быть не должно… Я объяснил ему, что укладывал быков за рога на сороковой широте. Мне нужно дать отдых своим старым костям, детишки. — Старик выбрался из кресла. — Ведь я уже не мальчишка, не так ли, Калехла?
— По-моему, вы не только замечательно молоды, но и вообще потрясающи.
— Может быть, может быть, — проворчал Менни. — Однако сейчас на мне слишком сказываются последствия моей доблести. Я отправляюсь в кровать.
— Я позову одну из сиделок, — сказал Кендрик.
— Зачем? Чтобы она воспользовалась моим беспомощным состоянием и станцевала качучу на моих костях? Мальчик, мне нужен отдых. К тому же, Эван, им тоже нужен отдых. Бедняжкам пришлось столько пережить, о, они даже не знают, что им пришлось пережить. Я в порядке, просто устал. Попробуй-ка сам побегать на олимпийских состязаниях, когда тебе стукнет шестьдесят.
— Шестьдесят?
— Заткнись, сын. Я еще могу с тобой потягаться на пари за эту прелестную девушку.
— Это что, побочное действие каких-нибудь лекарств, которыми напичкал вас врач? — поинтересовалась Калехла, весьма довольная комплиментом.
— А что он дал? Ничего. Взял только немного крови для своей дурацкой лаборатории и предложил мне какие-то пилюли, которые, я ему честно сказал, я спущу в унитаз. Это, наверно, были образцы, которые достались ему даром, а теперь он хочет содрать за них столько, чтобы воздвигнуть еще одно крыло к своему шикарному дому… Чао, ребятки.
Они оба наблюдали, как старик шагал через арку в гостиную, твердо ставя вперед ногу, перенося на нее вес, затем — следующий шаг, словно он пытался собрать все свои силы и чувствовал, что их у него не осталось.
— Как ты думаешь, с ним все в порядке? — спросил Эван, когда Уэйнграсс скрылся из глаз.
— Я думаю, он выбился из сил, — ответила Калехла. — Ты сам попробуй сделать то, что он сделал этим вечером — и неважно, шестьдесят ему или восемьдесят.
— Я буду время от времени поглядывать, как он там.
— Давай по очереди. Таким образом нам обоим будет спокойнее, да и медсестер не придется будить.
— Это надо понимать так, что они лишний раз не будут высовываться в окна?
— Вообще-то да, — признала Рашад.
— Хочешь еще выпить?
— Нет, спасибо…
— А я хочу, — Кендрик встал с дивана.
— Я еще этот стакан не допила.
— Что? — Эван повернулся как раз в тот момент, когда Калехла поднялась и встала перед ним.
— Мне не нужна выпивка… но мне нужен ты.
В последовавшем затем молчании Кендрик смотрел на нее, его глаза пытливо оглядели ее лицо и, наконец, остановились на ее глазах, заглянули в них.
— Это что, жалость? Ты хочешь проявить милосердие к запутавшемуся человеку, видя, как он мучается?
— От меня не ожидай жалости, я тебе уже говорила это. Я слишком уважаю тебя — и это я уже говорила тебе. А что касается запутавшегося человека, который мучается, то кто кого жалеет?
— Я не это имел в виду.
— Знаю. Я просто не очень уверена, что именно ты имел в виду.
— Я тебе уже говорил. Мне не нужна скоропалительная интрижка — только не с тобой. Если это все, на что я могу рассчитывать, что ж, я соглашусь и на это, но это не то, что нужно мне.
— Ты слишком много, черт побери, говоришь, Эван.
— А ты слишком легко ускользаешь от ответа. Ты уверила Менни, что это не так, но это правда. Вот уже шесть недель я пытаюсь достучаться до тебя, заставить тебя говорить о нас, стараюсь разбить эту стеклянную стену, которую ты возвела вокруг себя, но: «Ничего не выйдет» — говорит благоразумная юная леди.
— Потому что я боюсь, черт бы тебя побрал!
— Чего?
— Нас обоих!
— Теперь уже ты слишком много говоришь.
— Да, прошлой ночью ты уж точно был не слишком разговорчив. Ты что же, думаешь, я не слышала тебя? Не слышала, как ты топтался взад-вперед, будто орангутанг в клетке, перед моей дверью?
— Почему же ты тогда не открыла?
— А почему ты ее не выломал?
Оба негромко засмеялись и обнялись.