газифицированный город Соединенных Штатов, давал много пищи фантазии: имена солдат на постаментах напоминали, сколь значим даже один человек для истории страны, а колеблющееся газовое пламя и верфи в тумане пугали неопределенностью будущего. Сразу скажем – брак счастливым не стал.
Медовый месяц супруги поехали проводить в Виргинию, где теплее; там у По возник замысел повести о Пиме. Редактор «Южного литературного вестника» жаловался, что рассказы проходят незаметно для читателей, и посоветовал автору для закрепления успеха написать большую повесть.
Эдгар По умел фантазировать с размахом: за год до свадьбы он напечатал в газете «Необыкновенное приключение некоего Ганса Пфааля», якобы подлинное письмо голландского воздухоплавателя, долетевшего на воздушном шаре до луны. В письме бургомистру Роттердама этот персонаж рассказывал об открытии сверхлегкого газа, знакомстве с обитателями луны и невольной расправе при взлете с кредиторами, которая и заставила его отправиться в вечное изгнание. Впрочем, герой еще надеялся послужить отечеству: Ганс Пфааль предложил бургомистру в обмен на амнистию за уничтожение кредиторов взрывом наладить дипломатические отношения с луной. Перед нами типичный «рассказ тайны»: всякий, кто узнает основную тайну главного героя, будет непременно убит, но при этом мы, читатели, узнаем ее с самого начала.
В этом рассказе отразились обычные мечты о полетах на луну, начиная с Ариосто и Сирано де Бержерака – например, в той подробности, что для снижения на луну надо перевернуться относительно земли, а значит, мир обитателей луны – перевернутый мир (при этом точкой отсчета оказывалась даже не земля, а положение главного героя!) Наивность этого рассказа вовсе не была наивной: Эдгар А. По придерживался популярной тогда гипотезы полой земли: внутри нее есть свои небесные тела и целые народы, живущие на вогнутой внутренней части земли, ничем не отличающейся от нашей, кроме особенностей горизонта. Теория полой земли, восходящая к Рене Декарту (этот философ думал, что земля – остывшая звезда, огненная глыба, и при остывании она превратилась в слоеный пирог с горячим еще не остывшим центром и атмосферной прослойкой между слоями твердой земли) позволяла объяснить и как возможна жизнь на Луне: одна и та же атмосфера, хотя и разной степени разряженности, охватывает подземное, надземное и подлунное пространство.
Названные идеи были популярны в Америке, чувствовавшей себя новой землей и желавшей вообразить новейшие земли для себя. Джон Кливз Симмс-младший и его сын Америкус предприняли в 1818 г. экспедицию к Северному полюсу, с целью проникнуть в воронку, ведущую на внутреннюю землю: Симмс думал, что встретит там пропавшие колена Израилевы и тем самым восстановит единство мировой истории. Президент Эндрю Джексон не дал разрешения на экспедицию, но вокруг Симмса сложились целые группы сторонников полой земли. Некоторые намеки на эту теорию можно увидеть и в последней фразе нашей повести, в движении героя-повествователя через всецелую белизну: если полюса покрыты льдом, то это лишь предвестие особого качества цвета и жизни по ту сторону воронки. Идея о внутреннем солнце земли, идеально белом в отсутствие рассеивающего горизонта, вдохновляла многих фантастов, начиная с «Путешествия к центру земли» Жюля Верна (1864).
Страх перед новым ледниковым периодом и восторг перед громадами льдов, будь то льды Альп или полярные торосы, был общим местом романтизма, проистекавшим из кантовской эстетики Возвышенного. Достаточно вспомнить картину Каспара Давида Фридриха «Крушение „Надежды“» (1824), посвященную гибели корабля арктической экспедиции Уильяма Перри. Перри, английский моряк, искавший проход из Англии в Америку через полюс, был выдающимся зоологом и ботаником, исследователем морских течений. При этом в молодости Перри разработал систему навигации для кораблей китобойного промысла – как раз на бывшем китобойном корабле и перемещался Артур Гордон Пим.
В ходе написания повести произошли важные события в жизни автора: к концу года он уволился из «Южного литературного вестника» на этот раз по собственному почину: он считал, что своей резкой литературной критикой, не щадящей ни одного из признанных поэтов, от Лонгфелло до Чарльза Ф. Хоффмана, он прибавляет популярности изданию; но издатели боялись новых конфликтов. В начале 1837 г. По вместе с семьей перебрался в Нью-Йорк, а в мае 1837 г. в стране грянул тяжелый экономический кризис: газеты и издательства закрывались, книги никто не покупал. По, чтобы выручить деньги прямо сейчас и спасти семью от банкротства, не успев закончить повесть, пишет рассказы, которые потом составили его всемирную славу. Это «Лигейя», «Черт на колокольне», «Падение дома Ашеров», «Вильям Вильсон» и другие.
«Лигейя» – образцовый мистический рассказ, посвященный узнаванию несомненных черт бывшей покойной возлюбленной в новой умершей возлюбленной. Хотя сам по себе мотив узнавания «той же самой» после чудесных превращений известен по волшебным сказкам или древнегреческому мифу о Прокриде, По вносит в рассказ особую ноту: невозможности сожаления. Рассказчик повествует о своей горести, – но именно поэтому он уже не может рыдать, сама чрезвычайность событий заставила его во всем признаться без слез.
В рассказе «Черт на колокольне» таинственный визитер, гражданин мира злых духов, заставляет часы бить в полдень тринадцать, а не двенадцать раз, и тем самым разрушает благополучное самодовольство голландского городка (явная карикатура на Нью-Йорк, изначально Новый Амстердам) – даже кошки и свиньи, не получившие вовремя пищу, устраивают бунт, что уж говорить о жителях, сразу после сбоя переставших следить за плитами и каминами. Известно, что дьявольские образы По вдохновили Достоевского на написание разговора Ивана Карамазова с чёртом: чёрт, пытающийся убедить Ивана Карамазова, что если земля много раз погибала от обледенения, значит, время относительно, и рай лишь иллюзия, до которой надо идти «квадрильоны лет», – философский собрат черта на голландской колокольне, только карамазовский пытается нарушить временную меру не отдельного города, а всего человечества.
«Падение дома Ашеров» – казалось бы романтическая история о том, как материализуются книжные фантазии, – на поверку оказывается совсем не такой простой. Книги до сих пор воспринимаются скорее как способ успокоить душевные переживания и тревоги, как лекарство от суеты и преждевременных решений. Для этого немало оснований: известно, как богатое воображение смягчает нравы, потому что человек с богатым воображением всегда может построить такую стратегию поведения, чтобы меньше ссориться с соседями и вызывать злобу и раздражительность. Да, это так, но По первым открыл, что наоборот, дурные предзнаменования в книгах могут стать дурными событиями реальности; а кончина сестры, которая, как кажется герою, была похоронена заживо – лучшая метафора творчества как умерщвляющей силы, препарирующей воспроизводимые им формы, о чем Александр Блок точно написал:
Душу сражает, как громом, проклятие:
Творческий разум осилил – убил.
«Вильям Вильсон» первый рассказ о двойнике, доппельгангере, в 1844-м переведен на французский – так По стал известен Европе. «Двойник» Достоевского (1846) и «Тень» Андерсена (1847). Вроде бы, любой такой рассказ – сатира на амбициозность маленького человека, способного воображать себя кем угодно, но в конце концов спотыкающегося о самого себя. Но у По герой вовсе не просто боится своего двойника, он боится, что он двойник несовершенного мира, и потому худший грешник на земле. Платоническая идея человека как микрокосма и мира как макрокосма оказалась вывернута наизнанку, – стоило только заменить зеркала божественной ясности на зеркала дьявольской гримасы: человек искажает до невыносимости тот мир, который и так полон подменами и искажениями. Таков ад художника – и по сути все рассказы – об этом аде.
Повесть о Пиме вписывается в ту программу, которая намечена в рассказах: невозможность правильно воображать себе время и, следовательно, спастись от рутины земного существования, превращающей в ад любые усилия художника. Главный герой – неопределенный искатель приключений, авантюрист, стремящийся разорвать со своими родными и отправиться на поиски счастья в иных морях и океанах. Но при этом он пытается не разрушить логику времени, подстраивая так, чтобы родители получали его письма до тех пор, пока он не исчезнет в океанской дали. Так дается новая версия грехопадения: грехопадение есть стремление любой ценой соблюсти некоторые правила временного взаимодействия, скрыться как прародители за листьями времени, хотя искомый идеал, океанское познание добра и зла, или как сказал бы Фрейд, «океанское ощущение», требует сломать всю структуру времени. Герой пытается угождать времени, отрицая его – и так оказывается изгнан в мир слез и страданий, которым и становится бескрайний и бесплодный океан, прикрываясь, как и было сказано в Книге Бытия, «одеждами кожаными», или «падалью» как в стихотворении Бодлера.
В «Философии сочинительства» (1846), теоретическом автокомментарии к «Ворону», По доказывал, что главное достоинство произведения, включая повесть и роман – читаться запоем, чтобы бытовая суета не смущала глубину переживания от созданного автором «поразительного эффекта». Но По сразу признался, что до конца этот принцип удается выдержать разве в стихотворении: при чтении повести всегда что-то заставит отвлечься. Вероятно, По имел в виду и обстоятельства публикации повести: она вышла в «Южном литературном вестнике», где По уже не работал в штате, несколькими выпусками, под действительным именем автора.
Мы привыкли, что сначала идет литературная мистификация, потом ее разоблачение: Иван Петрович Белкин, пасичник Рудый Панько или Черубина де Габриак появляются на обложке, но настоящий автор быстро становится известен. Здесь было наоборот: сначала повесть вышла как повесть Эдгара А. По, а затем была переиздана отдельной книгой как якобы подлинные записки Артура Г. Пима, с предисловием от лица Пима и указанием, что в журнале пришлось подписать ее именем одного из сотрудников, потому что иначе никто бы не поверил в достоверность описанных событий. «Пим» даже обвинил По в неумении понять намеки в его записках – но при этом одна неувязка осталась: записки обрываются «в связи с внезапной и трагической кончиной мистера Пима» – но кто о ней сообщил, если Пим погиб, а По – не достоверный редактор-свидетель? Неувязка тем ярче, что «Пим» разоблачает «По» как корыстного суетливого журналиста, который поторопился отдать в печать труд его жизни, даже не посоветовавшись.