Ключевым для понимания этой неувязки оказывается само название. В оригинале произведение называется просто «повестью» (narrative), The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket, что удачно переводили как «Сообщение Артура Гордона Пима» или «Повествование Артура Гордона Пима»: слово «приключения» появилось во французских переводах. Артур Гордон Пим – и рассказчик, и герой рассказа; он связывает события в единое целое, но мораль этих событий всегда равно невероятна для героя, автора и читателя – именно из-за этой непостижимости морали так и не ясно, кто «автор».
Хотя отдельной книгой повесть была издана в престижном нью-йоркском издательстве «Харпер и братья», читательского успеха она не имела. Вероятно, техника «саспенса», напряженного ожидания худшего, причем ожидания героем, а не читателем, была еще непривычна. Благодаря Достоевскому такая техника стала нормой: Мышкин, в постоянном страхе перед возможным эпилептическим приступом, или Раскольников, понимающий, что все вокруг себя ведут нормально, но продолжающий оставаться в собственной тревожной ненормальности. В конце концов, саспенс стал основой кинематографического триллера, – но он бы никогда не заработал без литературных заслуг По и Достоевского.
Когда мы говорим о сюжете повести Эдгара А. По, важно отметить несколько важных моментов, не вполне ясных для нас, далеких от эпохи парусников. Прежде всего, первый большой эпизод книги герой проводит в трюме бывшего китобойного судна, в конце концов оставшись без еды, питья и помощи. Необходимо понимать, что для того, чтобы оставаться незаметным (учитывая, что матросы могут проверять трюм в любое время дня и ночи), надо было прятаться в пространстве между бочками – бочки единственные сохраняли форму, тогда как любые другие товары, как прямо подчеркнуто в книге, могли распухнуть от влажности, быть сжатыми бортами во время шторма и тем создать угрозу жизни нежелательному пассажиру. Эдгар А. По впервые писал о кораблях как о сложных инженерных сооружениях, товары на которых – тоже часть инженерного решения, а искусство корабельщика, который должен не просто не подвести корабль под волну, но не допустить, чтобы волны его разрушили, оказывается искусством не только быстрого расчета, но и быстрой интуиции. Капитан корабля в мире По – лучший образ романтического деятеля искусства, охотно слушающего музыку инструментов, но и сопоставляющего ее с внутренней музыкой.
Бунт на корабле, образующий сюжетную завязку, хотя и отсроченную для героя, интересен тем, что не является результатом сговора в чистом виде: между бунтовщиками, с излишней жестокостью расправившимися со всеми остальными на корабле, с самого начала не было никакого единства. Такое замечание в духе романтической иронии очень отличается от классического понимания сговора как нерушимой договоренности ради низких целей, которая непременно должна быть взломана извне, скажем, подкупом одного из его участников. Скорее, классический сговор образуют дикари во второй части повести – но оказывается как раз, что он не может быть уничтожен иначе, чем истреблением большей части всего дикарского племени взрывом на корабле, что и позволяет главному герою бежать. По сути, По дал очерк партийной демагогии, показав, как именно она работает.
Наконец, связывающий первую и вторую части повести эпизод дрейфа на перевернутом корабле – не просто одна из подробностей невероятных приключений. Перевернутый корабль, словно чудо-кит или земля, становится кормильцем героев (на дне оказывается множество моллюсков), а потом они пробиваются в трюм к съестным припасам. Поэтому это, наверное, одна из самых убедительных в мировой литературе метафора земли-кормилицы, а уж с чем сопоставлять ее – с чудо-юдо-рыбой-китом П.П. Ершова или с Моби Диком как бунтующей против людей землей – уже дело современного читателя.
Если «Моби Дик» Г. Меллвила (1851) – китобойная энциклопедия, то повесть об Артуре Гордоне Пиме – морская инженерная энциклопедия: мы узнаем, без каких частей корабль еще может остаться на плаву, а без каких – нет, при каких условиях потерпевших кораблекрушение подберут, а при каких – нет. Данный энциклопедизм нормативен для романа как жанра, который всегда может быть назван лавкой древностей уцененных жанровых форм; но особенность По – в исследовании минимальных условий того, что эти энциклопедические знания заработают. Перед нами не «сирота в лавке древностей» как в мире романов Диккенса и его бесчисленных последователей, а убежавший от родителей персонаж, с изумлением открывающий для себя, что на корабле существуют и древности, и странные предметы, и они непременно пригодятся для выживания. Именно такой мир странных необходимостей был не очень понятен читателю, пока не стал каноном в «Цветах зла» Бодлера, где самое причудливое и диковинное, отринутое хорошим обществом, и есть самое необходимое. «Падаль» Бодлера, лошадь, с чьим оскалом лирический повествователь сравнивает улыбку любимой женщины, которую все равно ждет гроб – не пришла ли прямо из мира приключений Пима, сначала задыхающегося в трюме после китовой падали, потом среди трупов матросов, потом на трупе перевернутого корабля пытающегося мешать вино с губительной морской водой, лишь бы выжить.
Повесть Эдгара Аллана По долгое время уступала по популярности его рассказам. Но зато в 1857 г. ее переводит на французский язык Шарль Бодлер, а в 1861 г. на русский – Егор Моллер под редакцией Ф.М. Достоевского. Бодлер переводил повесть для журнала «Монитёр», надеясь спастись от банкротства, одновременно вычитывая гранки «Цветов зла»: приближение публикации главной поэтической книги обнадеживало Бодлера-переводчика. Достоевский рассчитывал так же рассчитаться с долгами благодаря выпуску журнала «Время», который и украсила переведенная повесть – и Достоевский надеялся, что в журнале выступят и русские писатели, работающие в том же духе – хотя в конце концов главным русским учеником По остался он сам. После этого повесть и на французский, и на русский, и на многие другие языки переводилась многократно – не успевал ослабеть интерес читателей к одному переводу, как появлялся другой, охватывающий новую аудиторию: например, прежде читали ради экзотических приключений, теперь в дело включилась аудитория, любящая познавать строение планеты.
Самые известные подражания повести о Пиме – «Ледяной сфинкс» Жюля Верна (1897) и «Хребты безумия» Г.Ф. Лавкрафта (1931). В обеих повестях действие происходит в Антарктике, до которой как будто бы добрался Пим. Жюль Верн прямо заканчивает повесть похвалой Пиму (как если бы это реальное лицо) как пионеру антарктических исследований, а в повести Лавкрафта капитан цитирует По часами, потому что ценит писателя как «сделавшего Антарктиду местом действия своего романа». Хотя завершение пути героя не то в Антарктиде, не то внутри полой земли – не совсем ясный финал произведения, основные действия которого развертываются совсем в иных широтах, антарктический миф связался с книгой По очень прочно по вполне понятной причине: белизна, увиденная героем не просто как яркая, но как господствующая и подчиняющая себе все порядки вещей, проницающая все вещи как мельчайшие частицы и на всем оставляющая действенность собственной несомненности – не могла быть осмыслена в реалистическом ключе иначе, чем Антарктида, где снег не просто лежит, а стелется и сносится ветром, мешается с морской волной и остается единственным впечатлением. А что ищут в Антарктиде, вход в полую землю или общие законы белизны для всего мира – это уже обстоятельства образа действия мифа. Надо заметить, что эта белизна как общая тревога, как ощущение возможной всемирной катастрофы – это не только вера романтиков в новый сход ледников, но и белый кит в «Моби Дике». Кратчайшим конспектом мира повести о Пиме можно считать стихотворение Вячеслава Иванова, написанное в 1949 г. за полгода до смерти:
Сползая, медленно ль истают
Иль мир оденут ледники,
О том Природу не пытают
Платоновы ученики.
Умрем, – как от земли далеким
Себя почувствуем, когда
Взойдет над глетчером глубоким
Меня позвавшая звезда.
Гул сфер наполнит слух бесплотный…
Из гармонических пучин
Расслышу ль гор язык немотный —
Глухие грохоты лавин?
Нельзя сводить это стихотворение просто к противопоставлению платонической отрешенности и обывательских страхов, хотя с началом холодной войны появились новые, на этот раз в образе инопланетного вторжения. На самом деле, подготовка к смерти, завещанная Платоном – вовсе не равнодушие к обстоятельствам, а наоборот, повышенная чуткость к движениям небес и земли, благодаря которой только и можно распознать свое призвание. Платоник радуется освобождению от плоти, но не потому, что она ему слишком докучает, а потому что боится, что за слышанием музыки сфер он нанесет оскорбление плоти, поэтому он и предпочитает переспрашивать себя, не оскорбил ли он мир. Таким платоником был Эдгар Аллан По, страдающий и гонимый, переносящий оскорбления и недоверие, экзистенциальный алкоголик, как позднее Амедео Модильяни или Венедикт Ерофеев, и таким он остался для нас, увидевшим свои звезды и свой возвращенный рай.
Александр Марков
Профессор РГГУ и ВлГУ, в.н.с. МГУ имени М.В. Ломоносова,
25 февраля 2018 г.