– Виш омсам огыт поч[16]. Ты ломишься в открытую дверь, Радимир, – улыбнулся черемис. – Я готов и лапоть сжевать сей миг.
– Жареный да с маслом, так и старый лапоть можно съесть, – уел наконец того Радимир, отчего оба они осклабились, донельзя довольные своей словесной баталией.
Глава 20Трудовые будни
Тонкая рука потянулась к свету и неосторожным движением задела край столешницы, прислоненной к потемневшей от дыма бревенчатой стене. Отсвет догорающей лучины, воткнутой в стоящий на столе светец, отразился от плошки с дрожащей водой, стоящей точно под тускнеющим пламенем, и мигнул своим отражением на потолке. Бледные пальцы сомкнулись на обгоревшем кончике щепочки, и еле тлевший огонек канул в сумрак, подсвеченный бледным лунным светом, проникающим в небольшое распахнутое оконце под потолком.
– Ты спишь? – Еле тихий шепот понесся в дальний угол комнаты.
– …Нет, – отозвался сумрак, приглушенный мягким кудрявым ворсом овчинного полушубка, кинутого на тесаные доски невысокой лавки.
– Расскажи, – понеслось опять в мягкой тишине.
– …О чем? – вопросила темнота, перекликаясь с шелестом забравшегося под дверную щель ночного ветерка, принесшего с собой горький запах полыни.
– О сверчке, который живет под третьей справа половицей и каждую ночь не дает тебе уснуть…
– Он противный… – хмыкнул сумрак, коротко вздохнув и отпустив с губ горячий осторожный шепот.
– Зато он всегда с нами… и ничто его не заставит уйти и прервать свою цокающую трель.
– Ты… говори еще, мне нравится…
– А когда ты засыпаешь, то вздрагиваешь, будто у тебя перехватило дыхание и остановилось сердце на мгновение… а потом сопишь и швыркаешь во сне носом.
– Неправда, не швыркаю я… – тихонько заскрипела лавка под легкой тяжестью поворачивающегося тела.
– Швыркаешь, швыркаешь, – тихонько хохотнуло из другого угла избы.
– Может, оттого, что по носу меня ударили и горбинка появилась. Егда заживут все болячки на теле, то и это пройдет. А покуда буду назло тебе швыркать…
– Ну вот… опять твое «егда». Уже вроде научилась говорить как я, а потом опять «сказывать, баять, ажно»…
– Ну а твои родичи? – Лавка протестующе скрипнула из-за приподнявшегося на локте тела. – Вечор внимала им, бают как мы… А скажи, пошто ты меня по-своему учишь?
– Хочется… А ты днесь разговорчивая.
– А «днесь» по-вашему как? Забыла…
– Сегодня… но мне по-вашему больше нравится…
– Разговорчивая… но лишь начнет кто выспрашивать, как я да что, так меня мутить начинает и язык немеет…
– Ништо, все пройдет. – Торопливый шепот раздвинул сумрак. – Ты давеча совсем молчала, только «да» и «нет» говорила, а теперь оживать начинаешь…
– Угу… однако как все окрест засыпает, мне мнятся шорохи всякие, будто я на поляне вслушиваюсь, идет ли буртас али нет…
– А ты вспомни, как птицей взлетела, меня спасая, – сразу все и пройдет. Это ведь последнее, что я запомнил.
– Ну! Спасла, называется… Чуть погодя сызнова в полон завела. Все! Не хочу о том более! – Голова категорично опустилась на лавку, промахнувшись мимо подложенного воротника полушубка. – Ой-йой-ой!..
– Тише ты, башкой биться хватит уже. Ты своей головой и так все кулаки стесала у… ой, прости… – Покаянный шепот понесся навстречу замершему от воспоминаний существу.
– Да… не тревожься, твое слово не такое страшное. А другие… я ведь не упомню, что было со мной на ушкуе… А вдруг?..
– Не было ништо и не думай даже! Знахарка тебя смотрела, и дядя Слава ей сказал все, что знал об этом! Не думай!
– А люду другое мнится… Вслух не всякий скажет, а чураться будут все одно…
– И не думай даже! Попробуют у меня почураться…
– Хах!.. – Девичий смех захлебнулся в овчине. – Да я про ребят толкую. Ты что, их силком ко мне толкать будешь?
– А… Ну тогда да, не буду… Тебе меня мало, что ли?
– А ты что, ну… люба я тебе, что ты мне себя предлагаешь?
– Кха-гха! – закашлялся ответный голос от возмущения, однако стал играть в несознанку: – Спать давай, любопытной Варваре что оторвали? Знаешь?
– Знаю, баял ты о том…
– Вот и спи.
На другом конце избы хихикнули, раздался скрип лавки и ерзанье устраивающегося удобнее тела. Спустя пару минут тихое сопение наполнило комнату, а чуть погодя завел свою беседу и сверчок, подпевая своим собратьям снаружи и заполняя щелкающей трелью просторную комнату, освещенную луной, все еще заглядывающей в приоткрытое оконце под потолком.
– Леность в сем деле токмо к скудности вашей воинской приведет. – Свара подумал и употребил новое выражение, подхваченное у полусотника: – Гуляйте отседова, дубины стоеросовые. Геть сызнова к мамке под юбку… Давай, Юсь, переводи сим отрокам мое напутствие.
Юсь, младший отпрыск Пычея, обратился к двум подросткам лет десяти, сопровождая свои слова пренебрежительным тоном и взмахами ладони в направлении новой веси. Те стояли насупившись, но, выслушав перевод, с решительным видом замотали головами и что-то залопотали.
– Говорят, им батька всыплет, если они не отработают на плинфе али на добыче руды. Так что они не домой пойдут, а глину таскать, – перевел Юсь.
– Кто бы их пустил… шаромыжников таких… – Переяславский ратник оскалился, вспоминая тот словесный разгром, который не далее как вечор учинил полусотник в лагере, представляя Свару как главу над всеми отроками в воинском деле. А также те выражения, которые Иван удосужился им с Юсем объяснить. – У нас работать дозволяют токмо тем, кто обучение проходит воинское! – рявкнул он на насупившихся ребят. – А где вы были начиная со второго часу дня? Часа с рассвета хватит, чтобы все дела со скотиной переделать, а себя оприходовать да сюда добежать – еще час. Солнце же в полудне стоит! Где были?!
– Так они во вторую э… смену, у них с полудня работа зачинается, Свара, – поправил того Юсь.
– А меня не… волнует! – поправился Свара, учтя, что перед ним стоят сопливые мальчишки. – С утра пробежки и воинские упражнения, а дальше хоть баклуши пусть бьют!
– Бают они, что отец их на сенокосе заставил помогать, – перевел опять Юсь.
– Вот пусть бегут домой и передадут ему, чтобы он им сам оплату за сей день выставлял, а до работы я их не допущу без воинского обучения.
Один из мальчишек, всхлипнув и утерев нос замызганным рукавом исподней рубахи, торопливо что-то начал доказывать Юсю.
– Выпорет их отец, – участливо заметил пычеевский сын. – А они говорят, что отработают. Может, пустим, а? Свара?
– Отработают… В последний раз такое. Так и скажи им… А сей миг – бегом вокруг лагеря три… нет, четыре круга, а бадейки с рудой на вытянутых руках у меня носить будете… И не вздумайте сызнова в рубахах исподних прийти! Штаны надеть – не мальцы уже, делу воинскому обучаетесь!
Юсь прокричал перевод уже вслед убегающим мальцам.
– А ты, Юсь, собирай после работы всех своих и учи их нашему языку. А то без тебя я с ними как немой с глухими толкую. И ставь их в пятерки вместе с переяславскими, а тех над ними. Пусть тоже помучаются, не мне одному… – продолжил Свара.
– Так сызнова передерутся, – заметил Юсь.
– Пусть их, сызнова и поучим, как намедни было. Учителя имеются. О! – поднял палец переяславский ратник. – А ты меняй у них тех, кто над пятеркой верховодит. Каждый день. А как все поменяются, лучший будет назначен верховенствовать на седмицу. Потом опять меняться. А к зиме постоянных назначим, токмо они должны оба языка знать… Мне уж тяжко учиться по-вашему балакать, а мальцы пусть стараются. И на трудах болотных их бы так же разбить.
– Угу, уговорюсь о том… Свара, спрос у отяцких воев есть, не знаю токмо, к тебе ли… Батюшку не решились тревожить. Про казнь ту новгородев…
– Да не мнись ты, аки красна девица. Есть спрос – спрашивай.
– То, что полусотник наш приговор копный сам чинил, то как? Воям мнится, невместно по воинскому чину такое сотворять…
– Вот ты о чем. Невместно, это верно. И полусотник так мыслит, баял я с ним по дороге сюда. Но что воевода сказал, а? – Свара угрюмо посмотрел на собеседника и выставил вперед указательный палец: – Ну… Воям его сие учинить али самому. Вот! Не дал он воям своим руки марать, сам на себя взял. Так и передай им. Самое тяжкое для настоящего воя взял на себя. Неоружных, да повязанных к тому же, смерти предавал. Ты еще спрос учини – отчего воевода такое повелел?
– И… отчего?
– Гхм-м… Да, заставь такого Богу молиться. Оттого, что желания нет людина в веси иметь, кто смерти других подвергает. Его же сторониться всякий будет. Пусть уж по выбору воеводы того же. Высунулся полусотник с судом своим – будь добр приводи в исполнение.
– А могли без суда? Могли? – недоуменно переспросил Юсь.
– Пошто не мочь-то? Разбойные людишки, как выяснилось на суде. Да и другие были бы, все одно… Вира за пролитую кровь али за поднятый над тобой меч токмо кровью смывается. Для воя невместно щеку поставить после удара по другой. Ответ все одно за это держать придется, но судом мы окрест всем громко прокричали: «Вот мы какие, не тронь нас!» А тронуть еще есть кому. А так бы удавили новгородцев тихонько да ушкуй пожгли. Глядишь, несколько годков правда и не выплывала бы.
– А выплыла бы?
– Выплыла, куда ей деваться… Но позднее, а ныне новгородцев в скором времени ждать надобно да стеречься при этом каждого куста.
– Это ты их имел в виду, егда молвил, что ответ все одно держать придется?
– Ну да, – кивнул Свара. – Пред Богом мы за все ответим в свое время, а ныне токмо перед Новгородом.
– Так разбойные были эти людишки! С чего мы ответ держать должны перед остальными?
– Это для нас разбойные, а кому-то они братья да сыновья. Не все же родичи их разбойным промыслом занимаются. Коли кто из них повыше стоит, в дружине той же, али при князе, то и нас разбойными величать будут с той стороны.