Дворецкий взял у меня поводок Неда.
– Ничего, молодой господи Картер. Все уладится.
– Уладится? Каким образом?
Он посмотрел на меня.
– Вы научитесь улаживать все сами.
Я сильно засомневался, что научусь, но не мог же я так ответить – потому что, если бы я об этом заговорил, обязательно бы разревелся.
– Что ж, не пойти ли нам домой? – спросил Дворецкий. – Ваша матушка скоро вернется.
И мы пошли домой, но, когда мы поднимались по ступенькам к черному ходу, я прямо на пороге обернулся к Дворецкому и сказал:
– И все равно вы слили.
А Дворецкий сказал:
– Да, я это сделал.
В субботу пошел дождь – точнее, град – и крикетную тренировку отменили. В воскресенье снова пошел дождь, и Дворецкий рассудил, что нам остается только одно – делать домашку, и Энни, Шарли и Эмили разделались со своей примерно за десять секунд. Дворецкий сказал, что для Энни это великолепный шанс посвятить чуть больше времени гаммам, а затем перейти к игре под метроном, – короче, сослал ее на час в гостиную.
Дворецкий сказал, что Шарли и Эмили, потому что они чересчур радовались ссылке Энни, проведут этот час в своей комнате, практикуясь в археологии. «У вас есть шанс, – сказал он, – выяснить, какого цвета ковер, скрытый под культурным слоем вашего хлама».
– Он синий, – сказала Эмили.
Дворецкий наклонился к ней.
– Ловлю вас на слове: докажите мне, что он синий.
Чтоб вы знали, я ничем не показал, что радуюсь ссылке Энни. Не обронил ни слова, ни полслова.
Но это ни на что не повлияло.
Дворецкий встал с дивана.
– Ваш черед, молодой господин Картер.
– Мой?
Он открыл учебник обществоведения, полистал.
– Вы изучаете мятеж американских колоний?
– Американскую революцию, – сказал я. – Мне задали написать доклад о Декларации независимости.
Дворецкий вздохнул.
– Тема и впрямь не самая увлекательная.
– Вот-вот.
– С другой стороны…
Знаете, в книжках иногда пишут: «Он встрепенулся». Уж не знаю наверняка, что такое «встрепенуться», но, по-моему, именно это и проделал Дворецкий. Заулыбался, в глазах блеснула какая-то искра, и он сказал:
– Возможно, ваш доклад стал бы интересным, если бы вы изложили точку зрения британской стороны на этот документ и прозвучавший в нем опрометчивый призыв к независимости.
Я посмотрел на него.
– Зачем я буду так писать? Британцы вообще-то считали, что для Декларации независимости не было никаких веских причин.
– Весьма проницательно с их стороны, – сказал Дворецкий.
– Что это значит?
– Это значит, что Декларация была совершенно беспричинным шагом, – сказал Дворецкий.
– А налоги без представительства[22]? Это разве не причина?
– Явление, несомненно, досадное, но с ним ежегодно сталкиваются обитатели вашего Федерального округа Колумбия, где ныне пребывает ваше правительство. Но что-то не видно, чтобы эти граждане строили баррикады и провозглашали независимость.
– Да? А там вообще много народу живет? Человек четырнадцать типа?
– Но, молодой господин Картер, вы же не станете всерьез утверждать, что в вопросах истины и справедливости все решается количеством – якобы кого больше, те и правы?
– Ну хорошо, а Бостонская бойня[23]? По-вашему, нормально, когда солдаты стреляют в безвинных мирных граждан?
– Нападать на безвинных мирных граждан – специализация террористов. Однако Джон Адамс – а он был из ваших – на судебном процессе доказал: когда солдаты защищаются от толпы, которая на них уже напала, это далеко не стрельба по безвинным мирным гражданам. А Джон Адамс, не премину вам напомнить, стал вторым президентом вашей страны, и это свидетельствует о том, что хотя бы некоторым мудрым и порядочным американцам удается прийти к власти.
– А все угрозы британского правительства?
– Это британское правительство арестовало чиновников, вымазало их дегтем и вываляло в перьях? Это британское правительство врывалось на борт британских торговых судов и громило там все, выбрасывая их грузы за борт? Это британское правительство напало на дом губернатора Массачусетса и расшвыряло почти все листы рукописи, подготовленной к изданию? Вот какова была судьба книги об истории колонии Массачусетс! Это британское правительство…
– Ну ладно, ладно. Но я же помню, кто я. Я американец и такие вещи писать не могу.
– Конечно, не можете, молодой господин Картер. Ведь попытки мыслить беспристрастно, чтобы проникнуть в истину и высказать ее, – занятие куда менее похвальное, чем повторять, как попугай, пропаганду двухсотлетней давности.
Я уставился на Дворецкого. Он брал верх в нашем споре и прекрасно это сознавал.
– А как же Бенедикт Арнольд[24]? – спросил я. – А? Как же Арнольд?
– Я не вполне уверен, каким образом существование Бенедикта Арнольда оправдывает вашу Декларацию независимости, если только вы не хотите сказать, что этот документ подводит рациональную базу под хамские и противозаконные выходки, – а он и впрямь таковую подводит. Однако во имя беспристрастия отмечу, что патриот Бенедикт Арнольд, когда ваш Конгресс пренебрежительно отнесся к его беспримерным подвигам, решил взамен на скудную, что показательно, денежную сумму передать крепость, находившуюся в руках американцев, ее законным владельцам. Потому что он ставил перед собой благородную цель – прекратить войну, гибельную для обеих стран, хоть и сознавал, что для его личной безопасности и материального благополучия этот шаг станет катастрофой. Вы говорите об этом джентльмене?
Я посмотрел на Дворецкого.
– А помните, вы меня недавно слили? Язык без костей!
Дворецкий посмотрел на меня.
– Молодой господин Картер, разрешите дать вам один совет: попробуйте преодолеть предвзятость, обусловленную вашей позицией, и начните доклад такими словами: «Поскольку то было время помрачения умов…» Или: «Революционеры самонадеянно вздумали…» Или: «Отказываясь замечать многочисленные благодеяния метрополии, они поддались своей безрассудной амбициозности…» Смею предположить, любой из этих вариантов подойдет.
– И все они такие непредвзятые, что дальше некуда, – сказал я.
– Позвольте, я заварю чай, чтобы разбудить в вас вдохновение, – сказал Дворецкий. – Но при условии, что вы не поступите по примеру предков и не выбросите весь «Эрл Грей» в соседский бассейн.
– Язык без костей, – сказал я.
Дворецкий пошел на кухню заваривать чай. Но сначала зашел в гостиную и попросил Энни погодить с гаммами и сыграть «Правь, Британия, морями!». Фортиссимо, пожалуйста.
16Сухая калитка
«Сухой калиткой» иногда называют питч, на котором вытоптана трава. На таком покрытии обычно удобно выполнять быстрые подачи, но оно выгодно и бетсмену: отскоки мяча легче предсказать, а боулеру хуже удаются крученые подачи. Но если калитка очень сильно пересохнет, грунт может растрескаться, а трещинами ловко воспользуется мастер крученых подач.
Как-то утром в Голубых горах в Австралии я проснулся раньше отца. Попробовал разжечь костер: хотелось самому приготовить завтрак, но костер отказывался разгораться, потому что дрова отсырели. Пришлось ждать, пока встанет отец. Он что-то буркнул под нос, а потом разжег костер, словно дрова были совершенно сухие, – вот что умеют американские военные со стажем. Он пожарил бекон с яичницей из яичного порошка, и мы позавтракали и почти не разговаривали. Слушали, как переругиваются у нас над головой визгливые птицы, и как со всех сторон шумит вода, и как ветер раскачивает верхушки эвкалиптов. Потом собрали все свои вещи. Большую часть отец сложил в свой рюкзак.
Это было наше последнее утро в Голубых горах. Помню, днем, когда мы лезли по склону, покидая долину, воздух стал голубым-голубым – таким, каким я его даже там не видел. А потом мы сели в джип и поехали обратно в город.
И я расплакался.
Девочкам мы до сих пор ничего не рассказали.
Была минута – в следующую субботу днем, – когда я едва не рассказал. Еще чуть-чуть – и рассказал бы.
Я стоял рядом с Дворецким и смотрел, как Шарли играет в футбол: она бегала взад-вперед по полю, а я кричал: «Молодец!» Иногда она пыталась пнуть мяч, катившийся мимо, но всякий раз мазала мимо мяча. Почти все время болтала с какой-то девчонкой из команды Элленвиллской начальной школы, и под конец они обе уселись на поле и стали выдергивать травинки.
Когда матч кончился, она спросила:
– Мы выиграли?
Я обнял ее крепко-крепко.
В воскресенье утром мы с Дворецким повезли Эмили завтракать в город, потому что она провела субботу не на футболе, а у стоматолога: ей ставили пломбу. И теперь ей захотелось чего-нибудь необыкновенного, и Дворецкий сказал, что мы пойдем в приличный ресторан, где не подают «Сахарные звездочки Аса Роботроида», а Эмили предложила: «Давайте возьмем маму!», но Дворецкий ответил, что маме сегодня как-то не до ресторанов и лучше мы пойдем втроем, а мама побудет дома в тишине и спокойствии. И мы поехали – кстати, за рулем Баклажана был я, – и Дворецкий заказал нам всем овсянку из резаного овса, сваренную на цельном молоке. – Может быть, побалуем себя и посыплем ее клюквой? – сказал Дворецкий. Но, когда он сделал заказ, я сказал, что мне нужно в туалет, а сам нашел нашего официанта и спросил, не мог бы он посыпать овсянку не клюквой, а «Сахарными звездочками Аса Роботроида». Он сказал: «Конечно». И действительно посыпал.
Увидев «Сахарные звездочки», Эмили завизжала. Давно мы их не ели.
– Вы осквернили овсянку, – сказал Дворецкий официанту.
– Заказ есть заказ, друг мой, – сказал официант. И кивнул мне.
Эмили вскочила, полезла ко мне обниматься.
– Ты мой самый любимый брат. Можно я скажу в школе, что ты мой «Человек недели»?
Я обнял ее.