Я не мог сдержать улыбку. О таком подарке судьбы я и мечтать не мог. Появление в Томске отделения самого мощного в стране банка в одночасье решит проблему недостатка денег в губернии. Что просто обязано так подопнуть предприимчивость сибирских купцов, что только держись.
Штиглиц кончиками пальцев взбил белоснежные бакенбарды. И самодовольно добавил:
– И о визировании бумаг государем не беспокойтесь.
– Вы уже выбрали подрядчика? – подхватил Гинцбург. – Могу порекомендовать нескольких добропорядочных господ.
– Наш Герман Густавович и сам справляется, – улыбаясь и в это же время недовольно покачивая головой, пожаловался Асташев. – Я для его заводов с господином Обуховым сговариваюсь, а он уже генерала Чайковского в директора назначил.
– Что за Обухов?
– Так Павел Матвеевич Обухов. Он прежде горным начальником Златоустовских заводов был в чине генерал-майора. Потом на Неве завод основал, чтоб пушки для флота лить. А теперь-то в Морском ведомстве за долги. И на заводе его управляющим капитан-лейтенант Колокольцев поставлен, а по технической части полковник Мусселиус. Компаньон Обуховский, господин Путилов, от дел вовсе отошел. Так и Павел Матвеевич в стороны стал поглядывать…
– Кхе-кхе-кхе, – закашлял, засмеялся Гинцбург. – Отошел, говорите? Николай Иванович был недавно у меня… О кредите спрашивал. Казенный чугунолитейный завод, что в Северной гавани, хочет купить. Что ему ваш горный инженер…
– Кинул, – кивнул я сам себе. – Однозначно – кинул.
– Что вы сказали? – заинтересовался сидящий ближе всех Штиглиц.
– Обманул, говорю, – «перевел» я.
– Ну отчего же обманул? Все по совести. Каждый желает получить то, к чему стремится. Инженер Обухов все силы на литье пушек тратит, а Путилову богатства хочется. Как же им вместе-то на казенном кошту быть?
– И что, Иван Дмитриевич? Господин Обухов проявил желание поехать в Томск железо плавить?
– Не слишком, – признался Асташев. – Но обещался подумать…
– Только не нужно ему мешать, – пригладив бороду, самодовольно заметил Гинцбург. – Путилов сообщал, будто Обухов превосходнейший знаток. И чуть ли одержим мыслью устроительства завода наилучшим образом. Такие господа деньги только тратить умеют. А вот Николай Иванович совсем иначе устроен. Теперь я, пожалуй, дам ему средства на покупку.
– Итак, господа, – глянув на массивный «брегет», Штиглиц дал понять, что пора заканчивать заседание. – Надеюсь, мы пришли к соглашению. Бумаги у государя и не должны встретить препятствий. Капиталы готовы. Господина Рейтерна, касательно выпуска облигаций, я посещу в ближайшее же время. Что же об управляющем нашей сибирской дорогой, так наш Герман Густавович не откажет взять на себя труд по отысканию стоящего человека. Мы же, в свою очередь, станем ему помогать…
Моего мнения никто не спрашивал. Я чувствовал себя бумажным корабликом, попавшим в бурный весенний ручей. И мне это совсем не нравилось. Привык уже думать, что Томская железная дорога – моя. Полностью. От идеи до воплощения. От черты на карте до первого гудка паровоза. Столкнувшись с необходимостью участия в предприятии абсолютно беспринципных, готовых продать кому угодно, что угодно и финансовых акул, испытывал какое-то разочарование. И еще – едва сдержал себя от порыва пойти вымыть руки, после их рукопожатий…
– Вы уже решили, Герман, на сколько акций дороги станете сами подписываться? – дождавшись, когда все, кроме них с сыном, откланяются и уйдут, поинтересовался старший Асташев.
– Конечно, – улыбнулся я, допив прежде кружку пива. – На миллион. Как барон говорил? Подписаться – не значит немедленно выложить деньги?!
– Это хитрый еврей сказал, – уточнил Вениамин и засмеялся. – И мне это тоже по нраву. Так ведь, отец?
– Ну, ежели так, да еще и не сразу, и мы на миллион, – закивал Иван Дмитриевич. – Еще и наш покровитель…
– Николай Николаевич, – вставил ротмистр.
– Великий князь Николай Николаевич изволили на сию же сумму интерес проявить.
И снова моя догадка подтвердилась. Так и знал, что их предприятия «крышует» кто-то из родни императора.
– Михаил Константинович Сидоров был у меня вчера, – зачем-то понизив голос, таинственно выговорил Асташев. – Хвалился, будто бы вы с ним на доклады в Вольном обществе записаны.
– Точно так. Двадцать девятого числа, в Николаевском зале Городской думы.
– Эти… банкиры, должно быть, о том не ведают?
– Особенно я их в известность не ставил.
– Вот и ладно, – обрадовался старый седой лис. – Вот и славно! О прожекте вашем через этот доклад, подиткось, все Отечество узнает?
– Я на это надеюсь. Да к чему вы это, Иван Дмитриевич?
– А к тому, Герман Густавович, что вот и Сидоров очень рекомендовал подписку на акции публичной устроить. Он уже и письма разослал. И Григорию Петровичу Елисееву, и Василию Александровичу Кокореву… Помните, мы на его подворье в Первопрестольной останавливались? И Петру Ионовичу Губонину. Это тоже не последний человек и к чугунным дорогам интерес имеет. Они и сейчас у Мельникова прожект на Горнозаводскую дорогу держат. Все к государю дорогу не найдут…
– Ого!
– Этим-то господам, чтоб нехристям вороватым нос утереть, и по мильену поди жалко не будет, – кавалерист, успевший расстегнуть шитый камзол и допить обе заказанные в самом начале кружки, чувствовал себя вольготно.
– Оно, может, и жалко, – подмигнул отец ротмистра. – Так и подписка на акции – это не нож к горлу.
– Я, вы, Сидоров, – я загибал пальцы, опасаясь ошибиться. Забавно было считать, таким образом, миллионы в драгоценном металле. – Елисеев, Кокорев и Губонин. Всего шесть. Против их…
Махнул головой за плечо.
– Против их двух, – поддакнул золотопромышленник. – А ежели вы упрямиться не станете да к князю Константину на поклон пойдете, так и с Михаилом Христофоровичем стакнуться не сложно станет. Да и с государем…
– А Штиглиц с Гинцбургом останутся не у дел, – согласился я. – И прав у них будет не больше, чем у прочих. Прекрасно!
– Барыши свои они все одно получат. Однако же не со всего капитала, а с малой части. Оно, конечно, вроде и не мое дело, Герман Густавович. Только не по-людски как-то в государеву казну руки-то совать. Поделом им…
– Можно подумать, великие князья… – начал я и был тут же прерван ставшим вдруг жестким, как отцовский ремень, Асташевым.
– А не нужно! Не думайте, Герман Густавович. Не наше это. Они внутри семьи всегда сговорятся, а мы от дум сих скорбных волосья с головы теряем.
– Möchten Ihre Geste noch was? – не глядя на Асташевых, спросил у меня подошедший половой.
– Nein, danke, – ответил, опередив меня, ротмистр. – Мы уже уходим… Putain allemand!
Графа Строганова было трудно не узнать. Высокий, прямой, как жердь, седой насупленный старик в генеральском мундире. Он него веяло таким аристократизмом, такой привычкой властвовать, что, хотел он того или нет – вокруг его стула образовалось свободное, никем не занимаемое пространство.
Честно говоря, не ожидал его увидеть в Николаевском зале Санкт-Петербургской городской думы, снимаемом Вольным экономическим обществом под публичные доклады. Была крошечная, микроскопическая надежда, что лекцию посетит кто-нибудь из царских детей – Александр, а еще лучше – Николай. Но сколько бы я ни вглядывался в лица, царевичей не опознал. А вот Строганова было невозможно не заметить.
Артемка развешивал заранее приготовленные карты, схемы и графики, а я продолжал выискивать знакомые лица.
Сидоров – это понятно. Его доклад только что кончился. Купец ответил на несколько вопросов и занял место в первом ряду. Хотел и меня послушать. Жаль красноярского золотопромышленника и энтузиаста Северного морского пути. Он готовился, нервничал. В Кронштадт ездил на первый и единственный в мире ледокольный русский буксирный пароход «Пайлот» смотрел. С хозяином его, Михаилом Бритневым, разговаривал, чертежи выкупил. А публике не угодил. Не нашлось в спиче той изюминки, что разжигает в сердцах любопытство. Оставалось после его слов ощущение, будто сибирский богатей с жиру бесится. Будто проводка караванов кораблей через Северный Ледовитый океан – это такая изощренная прихоть. Вот уж не хотелось бы, чтоб и моя речь о «чугунке» была воспринята обывателями как оправдание для относительно честного разворовывания казенных средств. Не хотелось так сильно, что я намеренно убрал из доклада все абсолютные финансовые показатели, выраженные в рублях. Оставил только относительные – вроде «стоимость перевозок снизится втрое, от того, что есть теперь».
Артемка – молодец. Если бы не его твердая рука и верный глаз, и не знаю, удалось бы воплотить идею с наглядными материалами. Из меня-то художник никакой. От слова «худо», только если. А вот у молодого Корнилова рисование здорово получается. Буковки вывел – одна к одной. Стрелки все ровненькие, круги, что характерно, круглые, а не как у меня получались – гибрид дыни и кляксы. Я денщику своему, как тушь на плакатах подсыхать стала, предложил художествам учиться отдать. Так он застеснялся. Покраснел, бубнить что-то про братьев и настоящих казаков принялся. Ну не дурень ли? Пообещал его в галерею какую-нибудь сводить. Настоящие картины показать. Может, тогда решится…
Лица, лица, лица. Много студентов. Несколько офицеров – издалека не разглядеть ни знаков различия, ни полковой принадлежности. Вон те господа с толстыми блокнотами и карандашами в руках – наверняка журналисты. Или, как их сейчас называют, корреспонденты. Чиновники. В основном в черных мундирах Департамента путей сообщения, но некоторые и из МВД, и даже из Морского министерства. Этим что здесь надо?
Купцы. Их ни с кем не спутаешь. Бородатые и держатся кучкой. Пытаются казаться невозмутимыми, а глазами так и стреляют по сторонам – оценивают, запоминают. Этих явно авторитет Сидорова привлек. Но ведь не ушли! Значит, и в моей губернии интерес имеется.
Черт возьми! Наверняка где-то в зале, под чужой личиной скрывается кто-то из государевых детей! Иначе с чего бы Строганову этак-то вот головой крутить?! Только который из этих двух сотен человек?