Ха! Я прямо вижу эту картину!
– Что же милая Надежда Ивановна не рассказывает нам, как поживает ее жених? – скучающим тоном спрашивает великая княгиня Мария Федоровна. – Неужто этот отважный господин ничем больше не успел отличиться? Признайтесь, душечка. Он ведь пишет вам о своих делах?
– Мы в некотором роде в ссоре, Ваше Императорское высочество, – лепечет мадемуазель Якобсон. – И оттого Герман Густавович не часто радует меня вестями из своей Сибири.
– Да? – разочарованно тянет Дагмар. – Очень жаль, что вы все еще не нашли в себе смелости писать ему первой. Ваш жених весьма интересный господин. Было бы занимательно узнать о его новых свершениях с ваших, милая, слов.
Вот и вся разгадка этого, неожиданно проснувшегося ко мне, интереса госпожи Якобсон. Датская принцесса была бы не против узнавать новости не только из моих сообщений и писем ее мужу, но и из, так сказать, неформального источника. А для Наденьки – заинтересованность принцессы, как красная тряпка… гм… как новое платье на сопернице. Как это? Она что-то разглядела в сибирском затворнике, а я нет?!
«Я нынче молилась за вас, Герман. Моя госпожа иногда дозволяет мне ездить в Петеркирху. Она сказала, в вашем положении не помешает заступничество Всевышнего. Молитесь и вы, сударь. И забудем на том нашу небольшую размолвку».
Да я разве против? Тем более, что спинным мозгом чувствую – от свадьбы нам с тобой, Наденька, не отвертеться. А значит – и от моей поездки в столицу. Что-то слабо мне верится, что ты, аки жена декабриста, решишься приехать ко мне в Тмутаракань.
А вот с молитвами все сложнее. С туземным пастором у меня все как-то нормального контакта наладиться не может. Особенно после того, как я узнал о его как бы приработке в Третьей канцелярии. Благо, в моей сегодняшней Сибири сам черт ногу сломит с религиями. Томск – вроде деревня деревней. Все друг друга знают, и большинство друг другу родственники. А кого только нет! Об обычных православных я даже не говорю – их конечно же большинство. Пара сотен лютеран и с полтысячи католиков, но это тоже вполне признаваемые государством, уважаемые религии. Мусульман, особенно татар в Заисточье, тоже полно. И мечеть имеется. А вот дальше начинаются прямо чудеса.
Иудаизм официально не приветствуется. Евреи сильно ограничены в правах. Но, тем не менее, синагога в городе есть, а из десятка богатейших людей губернской столицы – пара точно евреи.
А вот староверов как бы вовсе не существует. Соответственно и православной, старообрядческого толка, церкви быть не может. Однако Успенский молельный дом есть, а на службы иногда приезжает епископ «Тобольский и всея Сибири» Саватий. И купцов из чалдонов тоже полно. Как бы – не половина. Живут себе, дела делают и жизни радуются. Время от времени в фонд Гинтару деньги носят. Это Стоцкий таким образом с них денежный штраф по екатерининскому закону «О нарушении религиозных традиций» собирает. А сколько других прочих сект и течений, о том даже моему другу и полицмейстеру неведомо. Слышал только о существовании каких-то «каменщиков», «часовщиков», «беспоповцев» и прочих. Так что я, кирху ни разу не посетивший, в этом котле с кипящей кашей попросту потерялся.
И тут, кстати, без слухов не обошлось. Зазвал меня очередной раз к себе на ужин Иван Дмитриевич Асташев. Я думал – успехами нашего банка станет интересоваться, а он чуть ли не с порога пенять стал, чего это я, дескать, староверов привечаю, а с епископом Томским и Семипалатинским Виталием до сих пор повстречаться не удосужился?!
– Какие еще старообрядцы, Иван Дмитриевич?! Побойтесь Бога! – взмолился я. – У меня к ночи пальцы от пера скрючивает. Дел столько, что разогнуть спину некогда, а вы о ерунде какой-то…
– А это вы, батенька, зря! – Блин! Ну как же он похож на Владимира Ильича! Чуточку подстричь, бородку добавить – и на броневик. – Знали бы вы, какие нынче слухи поползли. Болтают, что вы оттого на достройку собора еще томичей не сподвигли, что к чалдонам переметнуться хотите. Мальца того помните ли? Сеньку Тыркова, что своими копейками нам плебисцит, прости Господи, закончил?
– Ну конечно, помню. С ним-то у меня чего? Только не говорите, будто молва называет этого мальчишку моим внебрачным сыном…
– Да не удивлюсь, Герман Густавович, – засмеялся миллионер. – Ничуть, знаете ли, не удивлюсь.
– Полно вам, – я тоже хихикнул. – Как я успел-то. Я в губернии-то едва полтора года как.
– А ведь и верно, сударь, – вдруг стал серьезным Асташев. – А я ведь вас давно уже в приходимцах не числю. Да и прочие сибиряки, верно, тоже.
– Как вы сказали? В ком, Иван Дмитриевич?
– Что ж вы, молодой человек, столько для края нашего сделали, а как мы присланных из столиц никчемных чиновников зовем, и не ведаете? Приходимцами их сибирцы кличут. Это вроде…
– Да я догадался уже, – засмеялся я. – А меня, значит, из их числа уже вычеркнули?
– Как есть, – охотно поддержал мое веселье золотопромышленник. – Оттого и забочусь о вас, что много вы полезного сделали и, даст Господь, еще сделаете. И только глупых домыслов да обвинений в потворстве беспоповцам нам с вами, Герман, не хватает.
– А Сенька-то тут при чем?
– Так и малец этот, и родитель его в Успенский молельный дом по воскресеньям ходят, а не в храм. А на чьи деньги этот самый вертеп выстроен был, вам сказать или сами знаете?
– И на чьи же? На средства прихожан, я полагаю?
– Как без этого. Только выходит, что самыми почтенными прихожанами там известный вам господин Цыбульский с супругой числятся. Вот так-то, сударь! А ведь и с Захарием Михайловичем у вас доверительные отношения…
– Ух ты!
– Вот и я о том, Герман Густавович. Вы послушайте совета. Я в Сибири-то всю жизнь прожил. Здесь многое могут понять и простить. Лишь бы человек был хороший. Но если о храмах заботы не проявляете, значит, вы странный и опасный чужак. Вот пока доносы на вас в канцелярию Главного управления не пошли, съездите-ка вы к владыке Виталию, да спросите, чем помочь матери церкви сможете. А заодно справочку другану своему, Захарию Михайловичу выправите. Вам-то, поди, отказать не посмеют.
– Что за справочку, Иван Дмитриевич? – я уже признал, что дело было серьезное, и достал блокнот с карандашом. Асташев приосанился и принялся объяснять.
– Чтоб без лишних вопросов в «пробирку» песок золотой принимали, чтоб в ярмарках участвовать или в суде рядиться, бумажку нужно предоставить. И чтоб там прописано было, дескать, имярек в ересях не замечен, у Святого причастия и на покаянии исправно бывает. И детей, коли Бог дал, воспитывает в истинной православной вере. И чтоб не менее шести попов подписали сие. Ну, или сам владыко…
Офигеть! Вот это да! Вот это рэкет и смычка с властными структурами! Полностью подконтрольная государству церковь и добровольно-обязательная религия. Как же мне повезло, что я попал в тело лютеранина!
В общем, в середине июля я изыскал время для посещения его преосвященства епископа Томского Виталия в его резиденции в Богородице-Алексеевском монастыре. Ничего, конечно же, не мешало вызвать туземного церковного патриарха к себе. По большому счету – как высший гражданский чиновник края имею право. Но не стал. И пренебрежение показывать не хотелось, и на огромный, голосящий на всю Юрточную часть города, трехсотпудовый «Торжественный» колокол взглянуть хотелось. Его ровно за год до моего появления в Томске на колокольню подняли.
Я понимаю, почему в России практически все старые монастыри окружены высоченными стенами. Слишком много бродило в стародавние времена всяких вражин, жаждавших добраться до хранящихся в церквах богатств. Иные обители и роль приграничных оборонительных крепостей исполняли, а братия умела не только хоругви в руках держать, но и меч с копьем, если понадобится. А вот для каких целей каменная стена с башнями и коваными воротами были возведены вокруг мужского монастыря в Томске – неизвестно. Как там в том старом анекдоте? Зачем этот тюнинг в совершенно безопасной столице моей губернии? Особенно, учитывая, что с помощью пары не слишком больших пушек, эта гм… оградка сносится за десяток залпов. От воров обороняются или от излишне любопытных глаз?
– Ты проходи, милый, – отвлекла меня от созерцания причудливой кованой решетки распахнутых экономичных ворот монастыря какая-то, несмотря на жару, укутанная во множество слоев одежды, старуха. Грязная, дурно пахнущая бродяжка, совершенно по-хозяйски рассевшаяся в проходе, с легким пикардийским акцентом говорящая по-французски. – Тебя там ждут уже. Старичок станет тебе жаловаться, а ты не верь. Он злое замыслил, но ты все равно соглашайся. То зло в добро обернется.
– Что? – словно в забытьи, донельзя ошарашенный контрастом, я тоже говорил не на русском. – Что вы сказали, мадам?
– Ты добрый, – у нищенки были идеально белые зубы. Мечта голливудских звезд. И классический берлинский выговор немецких слов. – На вот. Как старичок начнет плакаться, ты пальцем потри и смотри. И басурманам потом покажешь… Не забудь! Непременно покажи. А думать станешь, будто все совсем плохо – так снова три пальцами. Господь с тобой, Он худого не допустит. Иди.
Бабка вложила мне в ладонь небольшой, с фалангу пальца, серый камушек. Несколько спящих в тени ворот псов, таких же бродяг, как и их хозяйка, приподняли головы, но с места не тронулись.
– А волкодавам своим, – строго закончила, теперь на русском, юродивая и махнула черной от грязи рукой на казаков и Мишу Карбышева, – вели им хлебушка мне дать. Ты Бога не гневишь, вот и они пусть…
Секретарь, не дожидаясь моего приказа, уже отправлял кого-то к ближайшей лавке.
– Иди-иди, – сварливо прокряхтела старуха. – Я сейчас петь стану, и околоточный меня в острог потащит. А при тебе не посмеет. Он не ведает, что ты добрый…
Карбышев взял меня под локоть и чуть ли не силой потащил в глубь огороженной территории, к видневшемуся сквозь кроны яблонь особняку епископа.
– Кто это, Миша? – шепотом, ловя себя на мысли, что не хочу, чтоб нищенка слышала, поинтересовался я. – Зачем она это мне…