– Зря, – поморщился я. – Не я же один… Да и как-то это…
Чертовски приятно, конечно. Но стоит лишь на минуту задуматься… А станут ли досужие кумушки разбираться в том, кто именно отдал это самое распоряжение? Или сразу решат: Лерхе, дескать, гордыню тешит.
– Написали-то на столбе чего?
– Так сейчас и сами… ваше превосходительство.
На счастье… Или… Черт его знает, в общем. К добру ли, к худу – столб оказался всего-то с метр высотой. На маковке – золоченый двуглавый имперский орел, а по самой чугунной чушке надпись: «Во славу Российской Империи железо сие здесь делать. Герман Густавович Лерхе. 1865 г.» Ладно хоть так. Кто-то умный догадался Империю ввернуть. Иначе совсем было бы… Не комильфо.
– Саму площадь уже назвали как-нибудь?
– Нет… Землемеры только весной из губернии прибыть обещали… А народ… Вы простите, ваше превосходительство. Это само собой как-то вышло. Кто-то из чумазых первым сказал, тут и все подхватили…
– И все же?
– Германской называют, – тяжело вздохнул Пятов.
– Да? – засмеялся я, расслабляясь. Если бы кому-то в голову пришло обозвать административный центр поселения Лерховской, все было бы намного хуже. Оставалось только себе еще памятник прижизненный поставить, и все. Конец всему. Этого бы даже самые покладистые мои покровители не простили бы.
– Перед церковью нужно другой столб поставить. Александровский. Выше и… больше. Такой, чтоб это… недоразумение и вовсе малюсеньким казалось. И ту площадь Александровской назвать. Хорошо бы и памятник государю-императору, но на то его дозволение требуется. А столб… гм… От чистого сердца, от верноподданных. Понятно?
– Точно так, ваше превосходительство, – инженер только что честь по-военному не отдал. Надеюсь, он действительно осознал насколько это важно. И как меня расстроил этот символ признания заслуг моего Герочки.
Даже присутствие в Троицком жандармского поручика не так сильно могло по мне ударить. Понятно, что он немедленно отправит донесение в Томск или Омск о моем пребывании на заводе. Но в этом случае за меня само время. Телеграф сюда придет только вместе с железной дорогой. А пока бумага, вместе с угольными караванами, доберется до того, кого это может действительно интересовать, я уже буду на пути в Колывань.
В конторе кроме собственно заводчан, бывшего учителя и редактора неофициального приложения к «Томским ведомостям», и коменданта Колосова меня ждал пухлый, перевязанный нитками и заляпанный сургучом в пяти местах пакет. От Карбышева, пояснил Кузнецов, окончательно лишая большей части моего внимания для своей новой игрушки – литографии. Супруга Варежки закончила подбирать фотографии для давно нами задуманного альбома, должного продемонстрировать потенциальным переселенцам, как вольготно и богато живется в Томской губернии.
По мне так совершенно ничем не примечательные фото. Какие-то люди, позирующие на фоне обычных домов. Пасущееся на лугу, судя по пейзажу – где-то в Барабинской степи в окрестностях Каинска, небольшое стадо коров. Группа дородных теток в расшитых узорами платьях, со щекастыми детишками на коленях. Вид с Оби на вытянувшиеся вдоль реки громадные амбары. Эти я своими глазами еще не видел. Только отчет читал о завершении их строительства и начале процесса заполнения припасами для переселенцев. Несколько изображений пароходов – на середине реки с тремя баржами на прицепе, у причала на погрузке… Горы мешков, коробок и ящиков, из-за которых едва видно краешек трубы и мачту «Ермака» – это уже Черемошниковский порт, трудно спутать с каким-то другим местом.
Казачья станица. Почтовая станция – как фон для подбоченившихся, накрутивших усы кавалеристов. Торговый караван подвод в пятьдесят под сенью двухсотлетних, реликтовых сосен – это место тоже мне хорошо знакомо…
А вот литографии пока у Кузнецова выходили отвратительные. Резкие, излишне контрастные границы изображений практически не наполненных полутонами. Германа заинтересовала сама возможность печати изображений, а мне так эти оттиски напомнили первые опыты копирования на «ксероксах» годов этак восьмидесятых… другого мира, конечно.
Колосов порадовал куда больше. По его сведениям, число работающих на самих заводах и смежных, включенных в общую структуру, предприятиях превысило полторы тысячи человек. Добротным жильем обеспечены были еще далеко не все, но и в землянках, как это было летом, никто больше не теснился. Дома строили одновременно три артели, невзирая на протесты заводских специалистов, отбирающие больше половины выделенных на расширение производства стройматериалов.
Появилась насущная необходимость в возведении больницы и школы в Троицком. С ростом количества цехов инженеров и опытных мастеров больше не становилось. И, как следствие, из-за недостаточной квалификации росло количество несчастных случаев. На счастье, пока обходилось без смертей, но врач, всегда готовый оказать помощь, нужен был уже сейчас.
А школа при заводах вообще-то уже была. Появилась чуть ли не сразу после того, как сюда стали переносить основное производство и Колосов стал местным комендантом. Скучающие без привычных, присущих крупным городам, развлечений инженеры охотно откликнулись на предложение подпоручика в отставке – поработать преподавателями различных дисциплин детям рабочих и селян. Потом, когда о проекте прознал Чайковский и на содержание этого, так сказать, учебного заведения стали выделяться средства из бюджета концерна, при школе появились мастерские. Вечерами желающие претендовать на звание мастера рабочие проходили там подготовительные к экзамену курсы. Тем не менее, количество учеников росло, и выделенного помещения уже не хватало.
Мне тут же был предъявлен прожект, включающий в себя специальные классы для начального образования детей и небольшой цех с кузницей и учебными помещениями при нем. Эти мастерские, к слову сказать, предлагалось включить в общий комплекс механического заводика, который планировалось начать возводить нынешней же весной.
К нашему с Герочкой удивлению, оба строения и предварительная смета на их содержание не превышала губернаторское жалованье, которое я еще недавно ежемесячно получал в казначействе. Так что раз, по нашему мнению, никаких сверхбольших расходов не предполагалось, я с легкой душой подписал предложенные документы.
Но самый главный подарок ждал меня на одном из столов, накрытый рушником. И конечно же Пятов не преминул похвастаться, жестом фокусника сдернув полотенце. Рельс! Кусок в пол-аршина самой настоящей, с клеймом моих заводов, рельсины! И чтобы уже добить меня окончательно, заявил, что точно таких же, только стандартной – в три сажени – длины, в Тундальской изготовлено уже штук пятьсот!
Вот тогда я окончательно уверился, что моя мечта, моя палочка выручалочка, тонкая серая линия на карте необъятной Родины моей, мой Транссиб все-таки будет воплощен в металле.
И все-таки, как бы рад я ни был, как бы ни силился вникнуть в местные нужды и проблемы, как ни пытался разделить радости этих, несомненно, замечательных людей, серый пакет из серой оберточной бумаги куда больше занимал мои мысли. Но и терять лицо, рвать непокорные нитки, ломать печати, жадно кидаться изучать спрятанные внутри известия я себе позволить не мог. Хотя бы уже потому, что боялся не совладать со своей мимикой, выдать, раскрыть всю глубину ужаса, которую испытывал перед возможно содержащимися внутри плохими новостями.
Но и оставшись наедине со своим внутричерепным спутником, не торопился вскрывать посылку. Следовало сперва решить для себя, что стану делать, если вдруг сейчас выяснится нечто этакое…
Честно говоря, даже мысль о том, что можно легко укрыться от любого преследования за границей, вызывала… омерзение, что ли. Да и куда ехать? В Пруссию? Это было бы естественно для Германа Лерхе, но совершенно неприемлемо для меня. Нет, с деньгами, что отец выручил за алтайские изумруды, прожить можно и там. Быть может, даже найдется, чем себя занять. Там сейчас Отто Бисмарк пытается собрать из осколков Великую Германию. Все кипит, все меняется. С деньгами и знаниями мне и там найдется место. Только…
Только я ничего не должен жителям Гериного Фатерлянда. Как и англичанам, французам, американцам и прочим испанцам. Можно, конечно, попробовать как-то договориться с собой, проявить смекалку и убедить работодателя в том, что пользу Родине могу приносить и оттуда. Но ведь сам-то я точно буду знать, что это ложь! И чем больше будет приходиться себе лгать, тем хуже мне будет. Тем больше станет заедать ностальгия, которая приходится родной сестрой банальной русской совести.
Заграница – не вариант. Сменить имя, сделать новые документы, отрастить бороду, обзавестись брюшком и купеческим свидетельством и то ближе к сердцу. Долго, муторно и очень дорого, но вполне реально со временем переписать на нового себя свои же доли в различных предприятиях… И ходить день через день в церковь – пытаться отмолить страшный грех. Потому как старый доктор права генерал-майор Лерхе, вдруг потерявший младшего и, смею надеяться, любимого, сына, скорее всего, эту весть не переживет. Сдайся я на милость имперского правосудия – и то не такой удар для старика будет. Уж кому как не ему знать, что я ни в чем не виноват…
И все-так, глупо будет сгинуть в глубине каких-нибудь там руд, на каком-нибудь Сахалине. Глупо и не продуктивно. Вряд ли именно этого хотел от меня Он, позволив снова наслаждаться жизнью. И ведь, что самое поганое – не верю я, что начатые в краю преобразования могут успешно продолжаться уже и без моего участия! Не верю и все тут! Дорогу, быть может, таки и построят, но точно не такую и не так качественно, потому как часть денег обязательно попилят и взлохматят еще в столице. И заводы быстренько к рукам приберут. Тот же незабвенный господин Фрезе и приберет! И будут в моем Троицком такие же порядки, как на Барнаульской сереброплавильной каторге.
Вот Гилев с Куперштохами те выплывут уже и без меня. Первый – потому как нужное для любой власти дело делает, а второму поддаваться невзгодам вообще вера не позволит. И Тецков с Асташевым не утонут. Исаеву Гинтар не даст пропасть, Кухтерин и Ермолаевы – сами с усами… Но ведь все они – только побочное дело. То самое сопутствующее производство, что, конечно, идет на пользу, но и без чего как-то можно выкрутиться.