Так двуглавая птица поселилась на входе в нашу ВДНХ. А павильон все-таки пришлось немного расширять. Совсем чуточку. Магистрат принял решение собирать небольшой взнос в пользу города за участие в экспозиции. Часть особенно прижимистых купчин сразу куда-то испарились…
Ссыльных, признанных неблагонадежными, перевели в другие селения губернии. За тех, что остались, должен был кто-то из уважаемых горожан поручиться. Жандармский штабс-капитан генерал Сколков и мой полицмейстер решили, что этого будет вполне довольно, но я настоял на том, чтоб в домах, где было спрятано приготовленное для восстания оружие, поместили небольшие отряды солдат или казаков. И все равно на сердце было неспокойно, пока не стало известно, что кроме атаманцев с Никсой прибудут еще жандармский полуэскадрон и два эскадрона конногвардейцев. Ах, как красиво, должно быть, они, блестящие господа в парадных мундирах на великолепных скакунах, въезжали на улицы моего города…
Вечер третьего дня нашим планом отводился на большой бал. Утром Тецков с Тюфиным должны были сопровождать великого князя в Черемошники, где намерены были похвалиться только-только достроенным речным портом. Время примерно с обеда и до вечерних сумерек оставляли молодому наместнику на отдых и подготовку к вечернему мероприятию, которое должно было, словно царская корона, венчать всю эту трехдневную суету.
Вполне логично для меня было ждать посетителей в первой половине дня. Я и ждал. Как юный влюбленный в томлении от предстоящего свидания, прислушивался, не хлопнут ли входные двери, не заскрипят ли половицы под каблуками с последними новостями спешащих ко мне соратников. Я даже велел белорусу убрать из комнаты часы, чтоб не смотреть на то, как ленивая стрелка ползет от одной цифре к другой.
Потом Апанас принес опостылевший за прошедший месяц мясной бульон. Ни куриный, ни свиной, ни тем более говяжий уже в горло не лезли. Хотелось самых обычных пельменей или котлету с макаронами. Что-нибудь осязаемое, что-нибудь, во что можно было бы впиться зубами, а не цедить, как воду. Слава Богу, я хотя бы право на то, чтоб самому держать ложку дней десять назад отвоевал. Я понимаю – поначалу! Руки так дрожали от слабости, что я и капли бы до рта не донес. Но теперь-то! Теперь мне доктор разрешил даже иногда сидеть, обложившись подушками. И раз голову не простреливало при каждом произнесенном слове, значит, и кушать так, как это делают все обычные люди, я уже был вполне в состоянии.
Похлебал. Слуга крошил в тарелку хлебную мякоть, словно я беззубый старик, но я даже ругаться с ним не хотел. Маткевич и это пока запрещал. Благо у Апанаса было собственное мнение на процесс моего лечения.
То ли сравнительно более твердая пища так на меня подействовала, то ли снова переоценил свои силы, только сразу после трапезы меня потянуло в сон. Белорус убрал лишние подушки из-за моей спины, поправил одеяло и, шлепая задниками войлочных чуней, ушел.
Спал вроде бы не более получаса, а проснулся уже в серых сумерках. Почивал бы, быть может, и дальше, но кто-то догадался приложить тыльную сторону ладошки к свободной от повязок, правой стороне лба. Мне сейчас много и не нужно – муха по ставшей вдруг сверхчувствительной коже лица пробежит, у меня все внутри сжимается в ожидании нового всплеска боли. А тут – рука! Легкое прикосновение, словно аварийная катапульта, вышибла сознание из царства Морфея.
Я открыл глаза и попытался разглядеть человека, решившегося потрогать мой лоб в дюйме от раны. Лица из-за заслоняющей обзор этой самой пресловутой руки видно не было, но то, что у моей постели сидит женщина, определил со всей определенностью. Ладно, хоть не догадался вслух перебирать имена в попытке отгадать, кто из местных дам, может решить вот так – вдруг – почтить своим присутствием мою гм… больничную палату.
– Сударыня, – негромко выговорил я.
Она резко, будто испугавшись звука голоса, отдернула ладонь, и я, к вящему своему удивлению, узнал в посетительнице Надежду Ивановну Якобсон.
– Здравствуйте, Герман, – поджав нижнюю губку, строго сказала она.
– Здравствуйте, Наденька, – поздоровался и я. – Простите, не ожидал вас здесь увидеть. Тем более, сейчас.
– Отчего же? – укоризненно дернула бровью девушка. – Мы, кажется, уже договорились отринуть те глупые обиды! Жаль, что у вас не сыскалось времени еще тогда, в Петербурге, рассказать мне о ваших делах. Даже наш милый Бульдожка куда более меня осведомлен о том, что вы здесь затеяли!
– Как вам понравился Томск? – направление разговора мне не понравилось. Пришлось срочно менять тему.
– Интересный городок, – улыбнулась мадемуазель Якобсон. – Не ожидала, что здесь так много людей. И все эти толпы вдоль улиц… Ее высочество даже жаловалась, что это излишнее внимание начинает ее утомлять.
– Они искренни, – вернул я улыбку. – Они действительно рады… таким гостям.
– Да-да. Это понятно. Но… Нам говорили, вы уже больше месяца не встаете?
– Мне уже лучше. Думаю, уже через неделю доктор позволит мне…
– Вот как?! – Мне показалось, или она действительно оказалась слегка разочарованной? – Выходит, я могла зайти к вам завтра?
– Как вам будет угодно, сударыня. Двери моего дома всегда для вас открыты!
– Спасибо. Кстати, симпатичный у вас, Герман, дом. В Петербурге болтают всякое. Я опасалась увидеть здесь что-нибудь… этакое… Его высочество намедни даже изволил остановить санки, дабы получше рассмотреть ваше обиталище.
– Передайте Их высочествам мое приглашение осмотреть мой дом изнутри. Я, к сожалению, пока не в силах их сопроводить… Но секретарь, Михаил Михайлович Карбышев, я уверен, с большим удовольствием, сделает это за меня.
– Я передам. Боюсь, сегодня уже не выйдет. После бала у Их высочеств вряд ли найдется время…
– Ах, да. Сегодня же бал, – с деланным энтузиазмом воскликнул я. – Что же вы, Надежда Ивановна? Неужто ради меня решили отказаться от этакого-то развлечения?
– Да что бал, – с видом матерой светской львицы отмахнулась девушка. – Что такого в том балу? Мне право неловко, что я только теперь, на третий день после приезда, выбрала время вас навестить. Вам должно быть скучно и грустно здесь… одному.
– Последние несколько дней – да, – отчего-то вдруг решился признаться я, прекрасно осознавая, что наверняка сюда, вместо бала в бывшем доме Горохова, Наденьку отправила принцесса. И что теперь эта девушка ждет от меня оценки своей жертвы. – Прежде у меня было довольно гостей. Они не давали мне заскучать.
– Видно, снова какие-то заговоры?! – блеснула глазами фрейлина датской принцессы.
– Да. Сговаривались, как все устроить к вашему приезду…
– Фи. Это тоже скучно…
Если мог бы, я бы пожал плечами. Понятно, что она изо всех сил подводила меня к тому, чтоб я рассказал о творящихся здесь делах. Этакая разведка боем, едрешкин корень. Только я вовсе не намерен был доверять такую информацию этой девушке. Опасался, что после ее пересказа в этой саге останется мало правды…
Тем не менее, нельзя сказать, будто бы ее присутствие было мне неприятно. Честно говоря, рад был, что нашелся хоть кто-то, еще о моем существовании помнящий. Ну и, кроме того, прекрасно понимал, что рано или поздно, но нам с этой чудной девушкой придется обвенчаться. И жить вместе. Как-то терпеть друг друга. Быть может, даже родить и воспитывать детей.
В прошлой жизни я был, прямо скажем, никудышным супругом. У меня была своя жизнь, у жены – своя. Всегда был занят, всегда находились дела поважнее, чем пустые, как мне казалось, разговоры с человеком, воспринимающим меня этаким ожившим кошельком. Одушевленным носителем средств для осуществления доступных желаний. Меня это устраивало. В той среде, где я вращался, нельзя было оставаться холостым. Супруги, что первая, что вторая, блистали бриллиантами на приемах и фуршетах, а я делал свои дела.
Здесь, во второй, новой жизни, ни о каких серьезных отношениях с туземными женщинами я и не задумывался. Конечно, молодое Герочкино тело жаждало любовных утех, и мне пришлось пойти у покойного на поводу. Итогом стала связь со ссыльной полячкой, Кариной Бутковской, но даже мысль о возможности создать с кем-то семью приводила в ужас. Мне казалось, что серьезные отношения станут занимать существенную долю времени. Что, отвлекшись на устройство своей личной жизни, я не успею сделать что-то важное. Необходимое для того, чтоб чаша весов при определении места пребывания души в посмертии качнулась в ту или иную сторону. Одна из этих сторон вызывала у меня столь яркие чувства, что я готов был пожертвовать всем чем угодно, только бы никогда – никогда – никогда больше туда не попасть.
Потому столь спокойно, внешне – послушно, отреагировал на принятое за меня решение Густава Васильевича женить меня на дочери старинного его друга Ивана Давидовича Якобсона. Это был, по моему мнению, лучший выход. Навязанная чужой волей жена оставляла мне моральное право не задумываться о необходимости уделять ей чрезмерно большое внимание и в то же время удовлетворять сексуальные потребности ныне покойного Герасика.
А потом, точно не скажу – когда. Скорее всего, во время долгого, скучного пути из Санкт-Петербурга в Сибирь… О чем только не передумаешь на протяжении четырехтысячеверстного тракта… Потом, однажды – так будет верно – пришло в голову, что раз Ему было для чего-то нужно, чтоб именно так все произошло, чтоб Герман Густавович Лерхе женился на девице Якобсон, значит, так тому и быть. И кто я такой, чтоб спорить с Провидением?! Но, с другой стороны, что мешает мне получить от этой обузы, если и не любовь, то хотя бы взаимопонимание?! Супруга – друг. Что может быть лучше?
И вот суженая сидела у постели, трогала мой лоб ладонью, говорила какие-то бессмыслицы, а я смотрел на нее и решительно не находил ни единой точки соприкосновения. Ничего, что могло бы стать основой нашей будущей симпатии. И когда она наконец-таки ушла, я продолжил размышлять об этом.
Наденька не была красавицей, ни по каким канонам. По представлениям двадцать первого века, ее фигура отличалась излишней пышностью, кожа – болезненной белизной, а форма лица – простотой. В теперешнем же времени ее посчитали бы чрезмерно худой, что давало повод подозревать девушку в предрасположенности к чахотке. А высокие скулы и по-скандинавски глубоко посаженные глаза и вовсе не считали