На второй день после похорон Лидии Васильевны Таня принесла свои вещи к Валентину:
– Раз уж мы вместе спим, то будет разумно и вместе жить. Так? И тебе хорошо – я могу прибрать, приготовить, и мне – не надо платить Ольге Евсеевне. Так?
Валентин не нашелся, что возразить.
Через пару месяцев Таня продемонстрировала ему тест на беременность. Объяснила, что означают две полоски, и поставила условие:
– Или наш ребенок родится в полной семье, или я иду на аборт!
Ребенок! Валентин молчал ошеломленно. Растерянный вид никак не отражал сумасшедший вихрь эмоций, бушевавший в нем. Он сделал… Это не поделка, не пластилиновая фигурка, это… Человек! Он сотворил человека! Как Бог. Настоящего, живого человека! Таня хочет убить его! Нет!
– Нет! Не надо убивать. Давай, поженимся. Только… Кажется, после похорон год нельзя.
– Это если со свадьбой. А если просто расписаться, то можно.
На бракосочетании присутствовала только Танина мама Елена Тимофеевна. Такая же высокая и решительная, как Таня, с такими же яркими темными глазами.
– Ох, Валька, ну, держись. Сможешь с ней сладить, я тебе при жизни памятник поставлю! Танька же как клещ: к чему присосется – не отвалится, пока всю кровь не выпьет. Вишь, как быстро в городе-то устроилась!
– Что же вы так грубо о своей дочери? Она… Она хорошая хозяйка.
– Это да! Полы моет чисто, блины печет ловко, – Елена Тимофеевна с жалостью посмотрела на Валентина. – Ладно, живите уж, коли приспичило.
Жили молодые, по выражению самой Тани, параллельно.
Валентин уходил в архив к девяти утра, жена еще спала. До обеда она отдыхала, а вечерами допоздна учила детей и взрослых спортивным танцам. Когда муж возвращался, жена или собиралась на работу, или уже отсутствовала. И в выходные часто бывала занята то соревнованиями, то фестивалями, то дополнительными тренировками будущих чемпионов.
Выйдя в декрет, Таня стала нервной, язвительной, придирчивой. Ее возмущало, что муж много молчит и мало зарабатывает. Злило, что Валентин не способен себя защитить: когда она ругалась – громко и грубо, он не отвечал, не возмущался, а молча уходил в свою «нору» и закрывался там.
Сын родился в солнечный летний день.
Валентин несколько раз звонил в справочную роддома, чтобы снова и снова с замирающим сердцем услышать: «Мальчик, три пятьсот, пятьдесят пять сантиметров». Через неделю, принимая от медсестры тугой сверток, перевязанный голубой лентой, он так разволновался, что сел в такси, не дожидаясь, когда выйдет жена, и едва не уехал с ребенком без нее.
Жизнь покатилась по прежней колее. Таня все так же скандалила из-за денег, обзывала мужа квашней и настойчиво требовала избавиться от макета:
– Ребенку нужна отдельная комната!
Однако музей не спешил забирать подарок – то ремонт затягивался, то в концепцию выставки забыли вписать поход Пугачева.
Мальчик рос спокойным и очень похожим на отца – светловолосый, пухленький, послушный. Большие карие глазищи достались ему от матери, но ее горячности в них не было.
Валентин с радостью взял на себя большую часть родительских забот. До работы он успевал съездить на молочную кухню, переодеть, накормить сына и посадить в манеж, где малыш дожидался, когда проснется его мама – Таня долго спала.
Ничего не изменилось, и когда Димка пошел в детский сад – утром так же отец собирал и отводил сына, вечером забирал.
Четыре года пролетели как один день.
…Приближаясь к детскому саду, Валентин услышал звонкие крики, смех ребятишек и улыбнулся – эти звуки вызывали в нем умиление.
Воспитательница удивилась:
– Разве Татьяна Сергеевна не предупредила, что сегодня сама заберет Диму?
– Нет… Да… Когда?
Валентин встревожился. Впрочем, не сильно. Может, в школе танцев занятия отменили. Но почему Таня не позвонила?
Он быстро шел по улице, убеждая себя, что ничего страшного не случилось. Таня и Дима ждут его дома. Возможно, сегодня они поужинают все вместе, чего в их семье уже давно не случалось. Он взбежал на второй этаж, отпер дверь. Тесная прихожая выглядела просторнее… Присмотрелся. Исчезли Танины вещи и Димкин велосипед.
Не раздеваясь, Валентин прошел дальше. Открытый шкаф, разбросанные игрушки… Он понял: Таня от него ушла и забрала сына. Дверь в «нору» оказалась распахнутой настежь. Валентин вошел, включил свет и замер, не в силах впустить в сознание представшую перед ним картину: на фанерной основе вместо уникального пластилинового макета красовался бесформенный пестрый ком с торчащими из него там-сям проволочками многочисленных каркасов.
Десять лет жизни Валентина Квашнина, десять лет научных изысканий и кропотливого труда были безжалостно смяты и валялись перед ним грязной уродливой глыбой.
Валентин опустился на стул, прижал ладони к лицу и зарыдал.
Уже стемнело, когда он очнулся.
Странный покой охватил его. Словно внутри все застыло, оцепенело. Все, кроме сердца, в котором билась одна живая жилка. Одна очень тонкая, но полнокровная частица Валентина в ритме пульса выстукивала короткое слово «сын».
Избегая взглянуть на останки макета, Валентин погасил в «норе» свет и плотно закрыл дверь с чувством, будто похоронил за нею всю свою прошлую жизнь.
Записку, написанную почему-то красным карандашом, он обнаружил на кухонном столе: «Я ненавижу тебя! Я подала на развод. Сына я забираю, чтобы не вырос квашней, как ты. Квартиру разделим потом. Я пока поживу у мамы». Похоже, карандаш, сломался: в конце вместо точки – красные крошки, словно капельки крови.
«Пишет так, как будто ребенка у нее нет – я, я, я», – вздохнул Валентин и набрал в смартфоне поиск: «расписание электричек». Ближайшая в сторону Морокино уходила через час.
Надо предупредить на работе. Димку нельзя вести в детсад, Таня опять его украдет… Вера! Она поможет.
Валентин набрал номер Перовой.
– Это Квашнин. Извини, что поздно.
– Ничего, я не сплю.
– Мне нужно срочно уехать. Прикрой перед директором. Пожалуйста.
– Надолго?
– Не знаю. Таня от меня ушла. И сына увезла, надо его забрать. Это не далеко, но… Я потом не смогу его ни в сад отвести, ни дома одного оставить. Поможешь?
– Конечно!
– Спасибо.
– Позвони, когда вы с Димой вернетесь.
– Да. Прости меня, я виноват…
– Ничего не говори. Завтра, Валя. Мы обо всем поговорим с тобой завтра.
Последняя электричка уходила почти пустой.
Валентин привалился плечом к темному окну, в котором отражался грязный вагон с обшарпанными деревянными лавками, и закрыл глаза.
В архиве о женитьбе Квашнина узнали случайно от кадровички, вносившей в личное дело Валентина изменение семейного положения.
Женщины поздравили единственного коллегу-мужчину чаепитием с тортом. Вера произнесла вежливые слова о долгой совместной жизни и смерти супругов в один день. Легкость общения между ними куда-то пропала. Валентин отчего-то стыдился Веры, словно предал друга. Хотел даже стол переставить, чтобы не видеть ее, но получил новую должность и перебрался в хранилище.
Оторванный от родного коллектива, Квашнин ощущал смутный душевный неуют. По утрам он заглядывал в кабинет архивисток, говорил общее «Здравствуйте!», но смотрел только на Веру. Женщины отвечали ему, а Вера, приветливо улыбнувшись, молча кивала, от чего с ее глянцевых волос слетал лучик отраженного света.
Через сорок минут Валентин вышел на станции Морокино.
Дом тещи темнел всеми окнами, но, как ни странно, стучать не пришлось. Елена Тимофеевна вышла на скрип крыльца, словно ждала за дверью.
– Здравствуйте. Таня с Димой здесь?
– Здравствуй, Валя. Проходи тихонько, Дима спит. Танька приехала на такси, вещи выгрузила, скомандовала, чтобы я Диму ужином накормила и уложила спать, а сама куда-то усвистала. Сказала, ночевать не придет. Да что у вас случилось-то? Ты чего такой… Какой-то не такой. Не заболел?
– Мы разводимся, Елена Тимофеевна.
– Так я и знала! Не пара вы. Мягкий ты, а Таньку надо в ежовых рукавицах держать. Я хоть и мать ей, только…
– Диму не оставлю, – перебил Валентин причитания тещи. – В пять утра первая электричка пойдет на Буйск, мы с сыном на ней уедем.
– Божечки мои, зачем ребенка туда-сюда таскать? А что я Таньке скажу?
– Скажите правду. Я увез и не отдам. Пусть даже не надеется.
Сын спал на диване в «гостевой» комнате. Валентин примостился рядом. Дима вздохнул во сне и повернулся на бок, лицом к отцу.
Валентин чувствовал на своей щеке чистое детское дыхание и как будто выздоравливал от тяжелой болезни.
Спать он не собирался, но нечаянно задремал. Разбудил его гудок паровоза. Часы показывали полпятого. Скоро пойдет первая электричка, не опоздать бы. Да тут рядом, они успеют.
– Димитрий, подъем!
Ребенок посмотрел непонимающим сонным взглядом и вдруг улыбнулся радостно, обхватил отца за шею, крепко прижался:
– Папа! Папочка!
– Одевайся быстрее, нам надо ехать.
Покидая спящий дом, Валентин больше всего опасался встретиться с женой или тещей. Но Татьяна так и не появилась, а Елена Тимофеевна из спальни не вышла.
До электрички оставалось десять минут. Дима спотыкался и хныкал. Валентин взял сына на руки и пошел не по дороге, а по путям. Так идти было ближе, но с ребенком на руках труднее – не видно, что под ногами. Пришлось поставить мальчика и «включить игровой момент».
– Димитрий, мы спасатели! Горит кошкин дом! Скорее бежим ей на помощь!
Неуклюже перебирая толстыми ножками, мальчик пытался не отставать от отца, который тянул его за руку.
В густом утреннем тумане трудно было понять, далеко ли еще до станции.
Что-то скрипнуло, потом лязгнуло под ногами. Дима упал и заплакал. Вдруг совсем близко раздался жестяной звук тронувшегося состава и громкий свист локомотива.
– Дима, что с тобой? Вставай, сынок!
Мальчик лежал на рельсах, неестественно откинув одну ногу, кричал:
– Больно! Больно!