– Вот зачем я живу? – задавала она вопрос Степану Ивановичу и тут же сама на него отвечала. – Я же девочка, мне рожать надо, пока не старая, как твоя тетя Валя.
Натаська не была невинной и знала, откуда берутся дети. Пять лет назад она окончила коррекционную школу-интернат, как ее семеро братьев и сестер. Не выговаривала шипящие звуки. Вместо «шапка» – «сяпка», вместо «шарик» – «сялик».
В детстве, когда спрашивали имя, она смешно выпячивала губки и отвечала: «Натаська». С тех пор и прилипло. Ее мать и отец тоже были «не от мира сего». Старшего сына они отправили учиться в общеобразовательную школу. За год его так и не научили ни читать, ни писать. Направили на специальную комиссию. Следом за старшим, с диагнозом – легкая дебильность, в коррекционную школу отправились остальные. Натаська родилась третьей.
В школе-интернате точные науки ей не давались, зато она в совершенстве освоила основы домоводства, цветоводства и швейного дела. Там ее научили всему необходимому для самостоятельной жизни: вкусно готовить, вести домашнее хозяйство. Она легко могла починить электрическую розетку и даже электрочайник. Хозяйка что надо, разве что с клеймом «дурочка».
Интимная жизнь тоже не прошла мимо Натаськи. Девственность она потеряла в восьмом классе со старшеклассником, крепким дебилом Никитой Савельевым. Взял он ее не в туалете, как делал это с другими девчонками, а ночью пришел в комнатку, где она проживала с двумя такими же одноклассницами. Цыкнул на соседок, и те сразу ретировались из комнаты, оставив их наедине. Натаська не сопротивлялась, когда он навалился на нее своим телом, ей самой хотелось испробовать то самое, о чем по ночам они шушукались с соседками. Было больно и душно, но Натаське понравилось сакральное действо, и теперь Никита, официальный «зених», регулярно появлялся в их комнате поздно ночью, когда воспитатели укладывались спать. «У нас любовь», – гордо говорила Натаська одноклассникам.
Она слышала ворчанье бабы Мани, их старенькой технички, мывшей полы в этом интернате еще со времен Брежнева: «Понаделали каморок, попробуй догляди теперь за ними. Раньше спальни большие, по сорок человек, и то не могли доглядеть, от ветра беременели, что ли? А сейчас? Успеешь ли в каждую комнату заглянуть? Интеграция да инклюзивное образование сплошные. Вот и возим каждый месяц».
Но, как и все вокруг, не обращала внимания на это ворчание. Мало ли, что бурчала старенькая уборщица? Разве прислушается кто, когда гормоны бурлят и вся жизнь впереди! Не до этого было Натаське.
Потом вспомнила, да пожалела, что вовремя никто не надоумил.
Грехопадение раскрылось при очередном медосмотре через два месяца. Беременность шесть недель… Срочно вызвали мать, подписали необходимые документы и отвезли четырнадцатилетнюю Натаську в больницу на аборт.
Аборт. Для кого-то страшное слово, здесь – решение проблемы. В палате женщины на сохранении с животами-арбузами. Насмотревшись на будущих мамочек, в тумане от наркоза после операции, Натаська вдруг остро осознала неправильность случившегося. В родительской семье она помогала нянчить младших. В отличие от старшей сестры, не отлынивала, а с удовольствием возилась с малышами. И так Натаське захотелось стать похожей на этих счастливых женщин! Так же ходить с большим «арбузом», переваливаться уткой, загадочно улыбаться и разговаривать с тем, кто внутри. И чтобы смотрели на нее с таким же обожанием.
Окончив школу и получив профессию швеи, Натаська вернулась в деревню, но не в родительский дом. После случая с нежелательной беременностью она даже на каникулы домой не приезжала. Жила у родной тетки, старшей сестры матери, в соседнем селе. Та перед смертью завещала свой дом Натаське. Вот после теткиной смерти девушка и поселилась в нем.
Кому сейчас нужен «домик в деревне»? Заброшенных и так уже с десяток наберется. Разве что обналичить материнский капитал? И в этой деревне уже стояло с десяток «домов малютки». Молодежь в город рвется. Там – работа, культурный отдых. Там – жизнь легче, не надо печку топить, воду носить, дрова рубить не надо, воду из колодца опять же носить не нужно. Но Натаська в городе жить не захотела. Роднее хутора места не оказалось. Получив образование, вернулась в хутор.
Домик свой она любила. Маленький, аккуратный, обшитый доской, с резными крашеными наличниками, с ярким палисадником в цветах. Вот тебе и дурочка – завидовали деревенские бабы – а цветы на клумбе самые красивые.
Модные хозяйки засаживали палисадники элитными розами, но все равно соглашались, что самый лучший цветник у Натаськи. И завидовали тихой завистью, не понимали, что каждый ищет счастье, и Натаськино, может, вот оно: да хоть бы и в цветах.
С ранней весны, как только первые теплые солнечные лучи коснутся земли, появлялись в ее палисаднике подснежники, пролески, крокусы, сменяясь голландскими тюльпанами с вкусной для насекомых черно-желтой серединкой и огромными алыми лепестками, лохматыми бело-розовыми пионами, нежно-белыми снежными ландышами. Потом приходила очередь цвести пестрым флоксам, кровавым макам, разноцветным ирисам, сладким петуниям, пахучим бархатцам. К сентябрю над заборчиком торчали шапки строгих георгин, звездочки школьной астры, в углу роскошный куст фиолетовых сентябрин привлекал внимание редких прохожих.
Жила Натаська на маленькую инвалидную пенсию. Держала десять кур и козу. Отец делился пайковым зерном, косил по балкам душистое сено.
Одевала Натаську вся деревня. Приносили в больших черных мешках одежду и обувь. Попадали и хорошие добротные вещи: чуть потертая натуральная шубка из козочки, кожаные сапоги, хоть и растоптанные, зато по ноге. Натаська была рада. Как ребенок, мерила обноски, крутилась перед большим ростовым зеркалом в старом шифоньере.
Однажды Натаська успела побывать замужем. Недолго. Дело было так. По соседству молодая семья купила пустующий, но еще не развалившийся дом за материнский капитал. Сделали в нем легкий ремонт и поселили дедушку – донского казака. Дедок лет шестидесяти еще был крепок во плоти, носил штаны с красными лампасами, зеленую форменную рубашку с дюралевыми медальками, а по праздникам надевал казачью фуражку. Две недели вся деревня наблюдала за конфетно-букетным периодом романа Натаськи и Иван Ивановича. Проморгали момент, когда он перетащил к ней в дом свои пожитки.
Неравный брак состоялся.
Дети Ивана Ивановича сначала молча наблюдали за амурами престарелого родителя. Пока чеканутая тащила на себе все бытовые заботы о престарелом отце, их все устраивало. Пока Натаська не произнесла вслух погубившую неокрепшую семью фразу: «Хосю ребенка!»
Вот после этой фразы родственнички заволновались, генетическим материалом не стали разбрасываться. Собрали пожитки горе-мужа и отправили его подальше – аж на Алтай к другим детям. Страдала Натаська недолго.
В мае того года начались плановые учения российских войск.
* * *
Через неделю всеобщее волнение утихло. Как будто все так и было. Военные, защитного цвета палатки гармонично вписались в местный пейзаж. Однако взгляд всяк проезжавшего или проходящего мимо все равно цеплялся за «городок». Всем было любопытно – «а как там у них?»
Стало привычным наблюдать утренние пробежки солдат, зарядку, а днем танковые учебные маневры на выжженных беспощадным солнцем буграх. В первые же дни местные перезнакомились с военными, многих угадывали в лицо и знали по именам. Деревенские подростки приходили по вечерам к самодельному шлагбауму поболтать с солдатами. Клянчили сначала подержать в руках настоящее оружие, потом сфотографироваться и тут же выкладывали эти фотографии в соцсети. Одноклассники и ВКонтакте пестрели этими картинками.
Каждый день солдаты приходили к Ивановым в колодец набрать воды. Легко тащили по два тяжелых бутыля в руках. Степан Иванович всегда смотрел на богатырей с уважением и, если ребята не спешили, любил поделиться байками на тему «А вот когда я служил…»
Чаще чем обычно сидела на лавочке у Ивановых Натаська.
– Вот где осуществится твоя мечта, генетического материала – бери не хочу. Кровь больную разбавишь. Все чистенькие, обследованные, уух! – дразнил ее Степан Иванович.
На что Натаська равнодушно водила глазами с одного солдата на другого. На снующих у Ивановых по двору не обращала внимания. На их подколы и подмигивания не реагировала. Но как только во дворе появлялась высокая крепкая фигура Федора, все менялось. Натаська тут же начинала без умолку болтать, смеяться, то и дело зыркая зелеными глазищами на солдата. И что она в нем нашла? Не красавец и не урод, простое русское лицо. Разве что глаза под густыми бровями синие, будто васильки в поле. А еще большое родимое пятно на полщеки под левым глазом. Федор на ее болтовню внимания, казалось, не обращал. Да только видели сослуживцы, как бледнела смуглая загорелая кожа на шее да как пытался сдержать он улыбку на губах. Тайком зыркал на Натаську и, смущаясь, отводил взгляд. Все всё видели, перемигивались между собой, но молчали. Приказ «с местным населением в близкие контакты не вступать» никто не отменял, однако. Да и подкалывать Федора остерегались. Знали, рука у того тяжелая, если приложится, мало не покажется. В «рукопашке» равных ему не было.
Меченый! – звали его сослуживцы. Так звали и в детском доме, где рос он при живой матери-алкоголичке, лишенной родительских прав. Исхудавшего от длительного голода, завшивленного, почти одичавшего трехлетнего пацана извлекли из-под кучи тряпья в нетопленной хате сердобольные соседи и отдали органам опеки.
Ту хату он так и не нашел, даже не пытался искать. Мать не простил. Время еще не пришло. Служил он в армии по контракту.
* * *
– Етить-колотить, Федька, я ж тебя спрашивал, выводить сегодня скотину или нет, – схватился за лысину Степан. – «Выводите, дядя Степа, они нам не мешают», – передразнил воображаемого виновника дед. – А теперь, Валька, глянь, что Тайфун наш вытворяет. Где ж я так нагрешил-то, а?