Однако, если бы я не попыталась доказать себе, что, в сущности, ровным счетом ничего не случилось, и в который раз не начала вспоминать все заново, от моего внимания ускользнули бы те немногие детали, которые еще могли послужить мне утешением. Так, я не имела бы повода клятвенно заверить свою подругу, что ничем не выдала себя, – слава богу, хотя бы в этом не было сомнений. Мне не пришлось бы от нужды или отчаяния – уж не знаю, как правильно назвать то, что двигало мной, – в поисках все новых и новых доказательств с пристрастием допрашивать мою бедную наперсницу. Под моим натиском она слово за слово рассказала довольно много. Но все равно в ее признаниях оставалась некая недосказанность, она витала над нами, и порой я почти физически ощущала ее, точно крыло летучей мыши легко касалось моего лба. Помню, как все это вместе – и тишина спящего дома, и ощущение опасности, и наше невероятное душевное напряжение – заставило меня в последний раз попытаться понять, что скрывалось за этой завесой таинственности.
– Не верю я всем этим ужасам, – заявила я. – Скажу вам, моя дорогая, положа руку на сердце, не верю. Но знаете, если бы я думала иначе, то должна была бы задать вам один вопрос и потребовать – самым суровым образом! – чтобы вы чистосердечно ответили. Помните наш разговор перед возвращением Майлса, когда пришло то злосчастное письмо из школы? Я принялась расспрашивать вас, и вы сказали, что не рискнули бы утверждать, будто он никогда не шалит. Что было у вас тогда на уме? За все время, пока я здесь живу и внимательно наблюдаю за ним, не было случая, когда бы он «шалил». Это рассудительный чудо-ребенок, прелестный, ласковый, послушный. Вы могли бы с чистой совестью так и сказать мне, но что-то удержало вас. Что же вас смущает? Значит, был все же какой-то случай…
Признаться, я подвергла миссис Гроуз беспощадному допросу, но тут уж было не до церемоний, и к тому времени, когда за окном забрезжил рассвет, мне удалось многое узнать. То, что рассказала моя союзница, подтверждало мои самые худшие опасения. Оказалось, на протяжении нескольких месяцев Квинт и маленький Майлс почти не разлучались. Дело дошло до того, что миссис Гроуз, не на шутку встревоженная столь странной дружбой, решилась поговорить с мисс Джессел. Гувернантка резко осадила ее, посоветовав заниматься своими делами и не совать нос в чужие. Тогда добрая женщина попробовала объясниться с Майлсом. Как я выяснила после настойчивых расспросов, она сказала мальчику, что, по ее разумению, негоже молодым джентльменам забывать о своем положении.
– Вы напомнили ему, что Квинт всего лишь простой слуга?
– Ну да, прямо так и сказала. В ответ Майлс надерзил мне. Это одно.
– А что другое? – Выждав, я спросила: – Он передал ваши слова Квинту?
– Нет, на такое он не способен! – (Тут я была вполне согласна с ней.) – Во всяком случае, я так думала, – добавила она. – Нет, просто Майлс кое-что отрицал.
– Что именно?
– То, что они почти все время проводили вдвоем с Квинтом, будто тот был при мальчике воспитателем и вообще важной персоной, а мисс Джессел занималась только с Флорой. Майлс вместе с Квинтом уходил из дому, и они надолго пропадали.
– Майлс старался увильнуть от ответа, все отрицал? – Ее молчание красноречиво подтвердило, что все именно так и было, и тогда я сказала: – Понимаю. Он говорил неправду.
– О! – простонала миссис Гроуз, будто желая сказать, что не стоило придавать значение детским глупостям, и действительно, у нее тут же нашлось объяснение: – В конце концов, мисс Джессел-то не запрещала ему гулять с Квинтом.
Я задумалась.
– Майлс на это сослался в свое оправдание?
– Нет, он об этом не говорил, – уныло ответила она.
– И никогда не упоминал их имена вместе?
Поняв, куда я клоню, миссис Гроуз покраснела.
– Майлс умеет не подавать виду. Нет, он только все отрицал, – повторила она.
Господи, как же я терзала ее теперь.
– Но вы догадывались, что ему известно об их недостойной связи?
– Не знаю, не знаю! – простонала бедная женщина.
– Да все вы знаете, дорогая моя, – возразила я. – Просто в отличие от меня вам не хватает мужества признать это. Из робости, скромности и деликатности вы умалчиваете даже о переживаниях, терзавших вас в недавнем прошлом, когда вы не имели моей поддержки и страдали молча. Но теперь я помогу вам высказать все! Поведение Майлса наводило вас на подозрения, что он знал об их связи и скрывал это? – не сдавалась я.
– Но он не мог помешать…
– …вам дознаться до правды? Еще бы! Господи! – с отчаянием воскликнула я. – Ведь это доказывает, какую власть они уже имели над ним!
– Но сейчас-то все хорошо, – робко промолвила миссис Гроуз.
– Теперь я не удивляюсь, что вы так изменились в лице, – не унималась я, – когда я сказала вам о письме из школы?
– Вы бы тогда на себя поглядели, – простодушно парировала она. – Но если он так скверно вел себя в школе, то почему сейчас сущий ангел?
– Вот именно – если в школе был настоящим бесом? Как это объяснить, как, как? – с отчаянием повторяла я. – Еще раз вспомните все по порядку, хотя вряд ли я найду ответ и за неделю. Но скорее расскажите мне все сначала! – воскликнула я с такой мукой, что миссис Гроуз испуганно уставилась на меня. – Есть вещи, о которых даже подумать страшно.
Я решила подробнее расспросить миссис Гроуз о ее разговоре с Майлсом. Оказалось, мальчик порой бывал невоздержан на язык.
– Когда вы сказали Майлсу, что Квинт всего лишь простой слуга, то, вероятно, услышали в ответ, что и сами вы того же звания. – Она опять ничего не возразила, и я продолжала: – И вы простили ему эту дерзость?
– А вы бы не простили?
– Разумеется, как же иначе! – И посреди ночной тишины мы обе весьма некстати прыснули со смеха. Потом я вновь принялась за свое: – Итак, пока Майлс находился в обществе камердинера…
– Мисс Флора была при гувернантке. Это всех устраивало!
Это и меня устраивало – даже, пожалуй, слишком. Все подталкивало к тому страшному выводу, который я как раз запрещала себе делать. Но поскольку до сей поры мне удавалось скрывать свои опасения от себя самой, то и сейчас умолчу о них, упомяну лишь о том, что в конце нашего разговора я сказала миссис Гроуз:
– Ложь и дерзкий ответ, безусловно, серьезные провинности, но, честно говоря, не настолько, чтобы не объяснить их детской непосредственностью. И все же, – задумчиво проговорила я, – хорошо, что вы мне рассказали. Теперь я тем более должна быть начеку.
И в ту же минуту я устыдилась своих слов, поняв по лицу моей наперсницы, что мальчик давным-давно и от всей души прощен, а рассказала она об этом случае, чтобы и я могла отнестись к Майлсу с любящим снисхождением. Мне стало это вполне ясно, когда, прощаясь, она задержалась у дверей классной:
– Вы, конечно же, не вините его…
– В тайных сношениях, которые он скрывает от меня? Запомните, пока у меня не будет новых доказательств, я никого и ни в чем не обвиняю. – И обронила напоследок: – Мне остается только ждать.
IX
Для меня действительно настала пора выжидания. Каждый уходящий день уносил с собой и частицу моего страха. Я постоянно находилась подле своих учеников, и редкий день не дарил мне новые открытия, стиравшие, точно губкой, штрих за штрихом мои зловещие фантазии и мучительные воспоминания. Я уже говорила, что никогда не могла устоять перед прелестью детей, их обаянием и, более того, невольно лелеяла в себе эту отрадную покорность. Вот и на сей раз в надежде обрести душевное равновесие обратилась к испытанному средству. Какими только изощренными доводами не пыталась я опровергнуть новые факты, о которых мне стало известно от миссис Гроуз. Эта борьба с очевидным потребовала бы несравненно больших усилий, если бы порой победы не давались сами собой. Временами я с тревогой спрашивала себя, не догадываются ли мои маленькие подопечные, какие невероятные мысли приходят в голову их наставнице? Но чем с большим интересом наблюдала я за детьми, тем труднее было сохранять тайну, и меня приводила в ужас одна мысль, что они могут заметить мое обостренное внимание к ним. Как бы там ни было, даже если допустить худшее, то их поруганная невинность – при всей их чистоте и беззащитности – тем более побуждала, бросив вызов судьбе, пойти навстречу опасности. Бывали минуты, когда в безотчетном порыве я обнимала детей, но, прижимая их к своему сердцу, каждый раз задавалась вопросом: «Что они подумают? Не выдала ли я себя?» Легко было впасть в отчаяние, терзаясь мыслями о том, долго ли мне удастся их обманывать. Но в те уже немногие мирные дни, пока еще отпущенные мне, неотразимое очарование моих учеников сохраняло свою целительную силу, и умалить ее не могли даже смутные опасения, что они умышленно морочат меня. И если временами меня беспокоило, как бы мои горячие порывы не показались детям подозрительными, помню, с такой же тревогой старалась я понять, не мерещилась ли мне нарочитость в их бурном выражении чувств.
В ту пору они окружили меня пылким обожанием, но я приписывала это непосредственности детской души, с благодарностью отзывавшейся на непрестанную заботу и ласку. По правде говоря, почтение, которое дети так щедро выказывали мне, успокаивало мои взвинченные нервы вполне успешно, поскольку мне ни разу не удалось, что называется, поймать их, уличить в неискренности. Никогда еще они не старались с таким усердием угодить своей бедной воспитательнице: безупречно готовили уроки – и это естественно радовало ее больше всего, но главное – старались всячески развлечь ее, насмешить, удивить каким-нибудь сюрпризом. Они с восторгом читали, рассказывали сказки, разыгрывали шарады, в самых неожиданных местах как из-под земли возникали перед нею в костюмах животных или исторических персонажей, но удивительнее всего были «сцены», которые они тайком разучивали наизусть, а потом устраивали целые представления в лицах. Я никогда не позволяла себе – и даже сейчас не рискнула бы предпринять такую попытку – докопаться до тайного смысла тех непостижимых и не подвластных мне прозрений, которые перечеркивали в моем сознании, совершенно помимо воли, все самые вдохновенные затеи детей. С первого дня мои ученики показались мне феноменально способными. Природа наделила их той врожденной одаренностью, когда достаточно небольшого толчка, чтобы воображение воспарило в свободном полете. Любое задание мои подопечные выполняли с настоящим вдохновением и демонстрировали поистине чудеса памяти как бы играючи, не придавая значения такому сокровищу. Нежданно-негаданно являлись они передо мною то тиграми, то римлянами, а то персонажами Шекспира, звездочетами и мореплавателями. Судя по всему, исключительность нашей ситуации более всего повлияла на одно обстоятельство, относительно которого я по сей день теряюсь в догадках, не находя ему объяснения: дело в том, что я с каким-то непонятным спокойствием даже и не пыталась найти новую школу для Майлса. Помнится, я почему-то решила не предпринимать пока ничего. Скорей всего, меня усыпляло то, что я почти на каждом шагу убеждалась в незаурядном уме моего воспитанника. Мальчик был настолько умен, что даже плохая гувернантка, дочь приходского священника, могла не бояться загубить его способности. Самым удивительным, если не самым ярким в