печатлением среди всей путаницы, которая тогда царила у меня в голове, было отчетливое ощущение – хотя я не позволяла себе в него вдумываться, – что Майлс словно бы находился под сильнейшим скрытым воздействием, непрестанно возбуждавшим его детский ум.
Однако если сама собой напрашивалась мысль, что можно и не торопиться отправлять в школу такого необыкновенного мальчика, то столь же естественно возникал неразрешимый вопрос, как можно было «выгнать» его из школы. Теперь, когда я неусыпно находилась при детях – а я старалась не оставлять их без своего присмотра, – все мои попытки обнаружить какие-либо улики, изобличавшие его, кончались ничем. Между тем мы жили в блаженном царстве музыки, любви, радости и театральных затей. Брат и сестра были необычайно музыкальны, но в особенности Майлс отличался поразительной способностью схватывать мелодию и воспроизводить ее. Под его пальцами фортепьяно в классной звучало бесконечными причудливыми импровизациями. Когда же у детей не было настроения музицировать, они принимались шептаться в уголке, а потом кто-то один радостно убегал и вскоре появлялся в новом неожиданном образе. Я росла в семье, где было много детей, и по опыту знала, что маленькие девочки могут рабски благоговеть перед старшими братьями. Но мне еще никогда не встречался мальчик, который бы так бережно относился к младшей сестренке, опекал ее как представительницу слабого пола, маленького несмышленыша. Дети были на редкость дружны, и поставить им в заслугу, что они никогда не ссорились и не ябедничали друг на друга, значило бы грубо исказить особый характер их отношений, проникнутых трогательной нежностью. В тех редких случаях, когда я бывала строга с ними, от меня не ускользало, как они заговорщически переглядываются, а потом кто-то один старается отвлечь меня, чтобы дать другому улизнуть. Без подобных наивных ухищрений, как я полагаю, не обходится ни одна дипломатия. Но хотя мои ученики и пускались на столь невинные хитрости, в их поведении не было и намека на грубость. Все изменилось потом, когда кончилось затишье, взорванное грубой силой.
Но полно, я лишь тяну время, не решаясь заговорить о главном. Рассказывая о страшных событиях в усадьбе Блай, я понимаю, что рискую подвергнуться нападкам просвещенных умов, даже самых снисходительных, – но, признаться, не это меня волнует. Другое чувство заставляет медлить мое перо – страх пережить заново весь этот ужас, заново пройти от начала до конца весь крестный путь. После внезапно наступившего перелома начались события, оставшиеся в моей памяти как одна беспросветная мука. Однако ничего не поделаешь, я уже достигла середины своего повествования, а самый короткий путь, как известно, прямой, так что остается только продолжить. Однажды вечером – хотя никакие предчувствия не встревожили меня – я внезапно ощутила то холодное дуновение, которым повеяло на меня в первую ночь после моего приезда. Холодок этот, как я уже упоминала, был тогда едва различим и вряд ли бы запомнился, если бы впоследствии не произошли ошеломившие меня события. На этот раз я не спала, читала в кресле, рядом на столике горели две свечи. В усадьбе была богатая библиотека, где хранилось множество романов прошлого века. Некоторые из них пользовались столь скандальной славой, что лишь редкие экземпляры случайно проникали в наше захолустье, будоража мой неискушенный ум. Помню, я читала «Амелию» Филдинга, и сна у меня не было ни в одном глазу. Припоминаю также одно существенное обстоятельство: я отчетливо сознавала, что уже глубокая ночь, но почему-то избегала смотреть на часы. Ясно вижу я и белый полог, задрапированный по моде тех лет в изголовье кроватки Флоры и надежно оберегавший ее безмятежный детский сон. Словом, хотя автор целиком завладел моим вниманием, чары его мгновенно рассеялись, когда я перевернула страницу и взгляд мой, поднявшись от книги, остановился на двери моей комнаты. Я прислушалась, и мне почудилось какое-то движение, напомнившее первую мою ночь в усадьбе, – будто пробежал по дому легкий сквозняк, и я заметила, как шевельнулась штора, наполовину закрывавшая приоткрытое окно. Тогда, сохраняя полное спокойствие, – будь у меня свидетели, их привело бы в восторг мое хладнокровие, – я, отложив книгу, встала и вышла из комнаты в коридор, где мою одинокую свечу едва не поглотил мрак, и, тихо прикрыв дверь, заперла ее.
Не знаю, откуда взялась у меня смелость и какая сила вела меня, но, как бы то ни было, высоко подняв свечу, я шла прямо через холл, когда глазам моим открылось большое окно, выходившее на широкую площадку лестницы. И здесь я, к своему ужасу, осознала разом три обстоятельства. Точнее сказать, они отразились в моем сознании в определенной мгновенной последовательности, как яркие вспышки. Сначала я резко отпрянула и свеча погасла, но вокруг не стало темно, ибо через незавешенное окно уже струился серый свет пробуждавшегося утра. И в тот же самый миг, как погасла свеча, мой взор заметил, что в полумраке на лестнице кто-то стоит. Я излагаю происходившее как некую протяженность во времени, но на самом деле мне не потребовалось даже доли секунды, чтобы внутренне собраться, приготовившись к третьей встрече с Квинтом. Призрак достиг уже лестничной площадки и приблизился почти к самому окну. Там он, заметив мое появление, сразу остановился, вперив в меня тот же тяжелый взгляд, каким смотрел с башни и из сада. Он узнал меня, как и я его. В холодном сумраке бледным пятном светилось лишь высокое окно, бросая слабые отсветы на полированную поверхность дубовой лестницы, и мы стояли лицом к лицу, меряясь напряженными взглядами. На сей раз он казался мне совершенно живым, омерзительным и опасным существом. Но еще более меня поразило другое, неожиданное обстоятельство: я совершенно не ощущала страха и всем своим существом готова была к поединку.
Слава богу, я не испугалась, хотя эта встреча и сжала мое сердце щемящей тоской, и он прекрасно понял, что я его не боюсь, – уже в следующее мгновение мне это стало ясно, и неописуемая радость захлестнула меня. Я вдруг с пронзительной отчетливостью осознала, что, если сейчас не дрогну, это будет – по крайней мере, на этот раз – моей победой. Наше короткое противостояние до жути походило на случайное столкновение двух людей. Самое омерзительное как раз и заключалось в том, что мы встретились точно два живых человека, – так я могла бы в спящем доме в глухой предрассветный час вспугнуть какого-нибудь злоумышленника, авантюриста или преступника. Но как ни ужасно было это столкновение лицом к лицу, наше мертвое молчание придавало ему нечто особенно страшное, почти сверхъестественное. Если бы я в такой час и в таком безлюдном месте застигла убийцу, мы по крайности хоть что-то сказали друг другу. Случись подобное в обычной жизни, что-то да произошло бы между нами. Пусть бы мы промолчали, но один из нас хотя бы шевельнулся. Мгновение тянулось бесконечно, и продлись оно еще немного, я бы усомнилась, не привиделось ли мне все это во сне. Не могу описать, что произошло дальше, скажу только – само наше молчание, казалось, поглотило эту фигуру. Я отчетливо видела, как мерзкая тварь, словно по чьему-то повелению, повернулась ко мне своей отвратительной спиной – ее даже горб не обезобразил бы сильнее, – направилась вниз по лестнице и растворилась в темноте.
X
Помедлив немного, я лишний раз убедилась, что, когда мой гость уходит, можно не опасаться его скорого возвращения, и поспешила к себе. Едва переступив порог комнаты, в которой горела оставленная мною свеча, я сразу же поняла, что постель Флоры пуста, и, похолодев от ужаса, хотя всего лишь несколько минут назад легко нашла в себе силы не дрогнуть, бросилась к детской кроватке. Белый полог был аккуратно задернут, но шелковое одеяльце и простыни оказались скомканными и разбросанными в беспорядке. И тотчас же я с облегчением вздохнула, когда в ответ на шум моих шагов колыхнулась штора и из-за нее проворно вынырнула Флора – короткая ночная сорочка, босые розовые ножки, невинное златокудрое создание. Она взглянула строго, и только что добытая победа, наполнявшая мое сердце таким ликованием, мгновенно ускользнула от меня, стоило девочке с укором произнести: «Нехорошая, где вы были?» Вместо того чтобы пожурить ее за проделку, я сама принялась оправдываться. Свое же странное поведение Флора объяснила с очаровательной серьезностью и простотой. По ее словам, почувствовав сквозь сон, что меня нет в комнате, она проснулась и встала посмотреть, куда подевалась ее телохранительница. От радости, что девочка цела и невредима, у меня вдруг закружилась голова, и я без сил опустилась на стул. Флора, шлепая босыми ножками, подбежала и уселась у меня на коленях, так что свет свечи падал на ее милое личико, все еще румяное со сна. Помню, я даже на секунду зажмурилась, ослепленная сиянием, льющимся из глубины ее глаз.
– Ты думала увидеть меня за окном? – спросила я. – Решила, что я гуляю в саду?
– Нет, мне показалось, там кто-то другой, – невозмутимо вымолвила она со своей ясной улыбкой.
О, как я впилась в нее взглядом!
– Ты кого-нибудь увидела?
– Да не-ет! – нежно пропела она в ответ, пользуясь своим детским правом на непоследовательность, и даже чуть ли не надула губки.
И тотчас меня пронзила догадка: она лжет. Я вновь закрыла глаза, но на сей раз пытаясь понять, как мне поступить. Лихорадочно перебирая в уме различные варианты, я не знала, на каком же остановиться. Один из них особенно искушал меня, и, противясь соблазну, я судорожно прижала к себе малышку. Как ни странно, она снесла это безропотно, не вскрикнув и даже не охнув от неожиданности. Что, если прямо сейчас нажать на нее, заставить во всем признаться? Глядя в прелестное, освещенное свечой личико, без обиняков сказать: «Все ты понимаешь, все знаешь и уже подозреваешь, что я догадываюсь. Почему бы тебе не сознаться чистосердечно, и тогда мы вместе сможем как-то пережить беду или хотя бы постараемся понять, за что нам такая напасть, что с нами происходит и что стоит за этим странным наваждением?» Увы, я тут же отбросила подобную мысль. Кто знает, если бы я поддалась искушению, не избавила бы я себя от… Впрочем, не буду опережать события. Итак, одолев минутную слабость, я предпочла тернистый, окольный путь и, поднявшись, взглянула на постель Флоры.