никогда не писал детям, что, скорее всего, свидетельствовало об эгоизме, но не мешало мне истолковывать это как лестный знак доверия, хотя подчас, предоставляя женщине свободу действий, мужчина на самом деле всего лишь печется о собственном священном покое. Я не отступала от данного мной обещания ничем не тревожить хозяина, когда внушала моим подопечным, что их письма к дяде не более чем прелестные стилистические упражнения, – они настолько хороши, что просто немыслимо доверить их почте, их следует сохранить. И я храню их по сей день. Такая игра, ставшая для нас привычной, только подчеркивала нелепость ситуации, когда дети словно в насмешку принимались горячо обсуждать, когда именно он приедет, – будто знали, что заставляют меня страдать от мучительного чувства неловкости. Но, оглядываясь назад, я, пожалуй, больше всего удивляюсь одной простой вещи: несмотря на пытку, которой я подвергалась, на то, что дети испытывали удовольствие, мучая меня, я относилась к ним без малейшей злобы. Сколько же в них было очарования, если даже в те страшные дни они не вызывали у меня ненависти! Не знаю, хватило бы мне сил выдержать эту пытку, продлись она дольше. Теперь это уже не важно, так как кризис в конце концов наступил и принес облегчение. Хотя скорее это походило на выстрел, прозвучавший в напряженной тишине ожидания, или грозу, разразившуюся в душный летний день. Но как бы там ни было, перелом наступил, и случилось это внезапно.
XIV
Однажды воскресным утром мы отправились в церковь – я шла рядом с Майлсом, а его сестра и миссис Гроуз, обогнав нас, шагали впереди. Выдался погожий бодрящий день, первый в короткой ясной поре перед осенним ненастьем. После легких ночных заморозков в прозрачном студеном воздухе далеко разносился веселый колокольный звон. Так случилось, что в эти минуты я с чувством благодарного удивления подумала о том, как неизменно послушны мои маленькие воспитанники. Почему они столь безропотно терпят мой неусыпный, мой вечный надзор? Я все яснее понимала, что, в сущности, пришпилила мальчика к своей юбке, и сейчас следовала за своими спутниками, бредущими впереди, так, словно старалась обезопасить себя от угрозы бунта. Точь-в-точь как тюремщик, готовый в любой момент пресечь попытку к бегству. Но я-то знала, что загадочная кротость детей объяснялась всего лишь особым стечением обстоятельств весьма чудовищного свойства. На Майлсе был выходной костюм, заказанный опекуном у своего портного, которому предоставили полную свободу одеть мальчика в согласии с собственными представлениями о том, как должен выглядеть юный джентльмен и какие жилеты он должен носить. В этом парадном облике Майлс, казалось, заявлял свои права на независимость, права, гарантированные ему полом и происхождением, и если бы он вдруг потребовал предоставить ему свободу, я не нашлась бы что ответить. Итак, по странному совпадению я в эту минуту размышляла о том, как мне повести себя, если вспыхнет неминуемый бунт. Я говорю о бунте, поскольку ясно вижу теперь, что в тот момент, когда Майлс заговорил, поднялся занавес, начался последний акт моей страшной драмы и катастрофа с неотвратимостью надвинулась на нас.
– Скажите, дорогая, – промолвил Майлс с очаровательной небрежностью, – когда я, в конце концов, вернусь в школу?
Написанные на бумаге, эти слова выглядят вполне безобидно, тем более что произнесены они были мелодичным звонким голосом с той небрежной подкупающей интонацией, с какой Майлс обращался ко всем, с кем бы ни говорил, но главным образом к своей постоянной собеседнице, гувернантке. Он ронял слова, точно кидал розы, которые нельзя было не поймать. И на сей раз бросок был точен, я остановилась как вкопанная, будто прямо передо мной на дорогу рухнуло дерево. Нашим прежним отношениям настал конец, и от Майлса не скрылось, что я прекрасно это поняла, хотя, задавая свой вопрос, он нисколько не изменил своему всегдашнему простодушию и очарованию. С самой первой минуты, когда я в растерянности замолчала, не зная, что ответить, он получил преимущество и не преминул им воспользоваться. Пауза настолько затянулась, что, выждав немного, Майлс спокойно продолжал, улыбаясь многозначительно, но с едва уловимой нерешительностью:
– Думаю, для вас не новость, дорогая, что мальчику не следует находиться постоянно в дамском обществе…
«Дорогая» – так он всегда называл меня, и ласковая фамильярность этого обращения как нельзя лучше передавала тот характер отношений с моими учениками, который мне самой хотелось установить. В нем сочетались почтительность и непринужденность.
Я поняла, что сейчас как никогда должна взвешивать каждое слово. Помню, чтобы выиграть время, я попробовала было рассмеяться, но по выражению, мелькнувшему на его красивом лице, поняла, что смех мой неуместен.
– И к тому же в обществе одной и той же дамы? – спросила я.
Майлс нисколько не смутился, даже бровью не повел. Что ж, по крайней мере, теперь между нами полная ясность.
– Спору нет, она очень милая, настоящая леди, но я же мальчик, разве вы не понимаете? И уже не маленький.
Я ласково посмотрела на него.
– Да, ты уже не маленький.
Как же страдала я в эту минуту от сознания своего бессилия! По сей день меня жжет мысль, что Майлс прекрасно видел мое смятение и оно забавляло его.
– Вы не можете сказать, что я плохо себя вел.
Я положила руку ему на плечо, понимая, что лучше всего было бы продолжить путь, однако ноги не слушались меня.
– Мне не в чем упрекнуть тебя, Майлс.
– Кроме одного случая, вы помните!
– Одного случая? – переспросила я, не в силах поднять на него глаза.
– Ну, когда я вышел ночью в сад.
– Ах да, в самом деле. Вот только не помню, зачем ты это сделал.
– Не помните? – удивился он, и на лице его появилось прелестное выражение незаслуженно обиженного ребенка. – Чтобы показать вам, что я и на такое способен.
– Тебе это удалось.
– Я мог бы и повторить.
Наконец мне удалось справиться с волнением.
– Конечно можешь. Но только не станешь.
– Вы правы, это была глупая шалость.
– Да, глупая, – кивнула я. – Но нам надо идти.
Взяв меня под руку, он зашагал рядом.
– Итак, когда я возвращаюсь в школу?
Я помолчала, приняв глубокомысленный вид.
– А тебе было очень хорошо в школе?
Он на мгновение задумался.
– Мне везде хорошо!
– В таком случае, – произнесла я дрогнувшим голосом, – если тебе столь же хорошо здесь…
– Но ведь этого мало! Разумеется, вы много знаете…
– Однако, хочешь ты сказать, не больше тебя? – отважилась я продолжить, когда он замялся.
– Я не знаю и половины того, что хотел бы! – откровенно признался Майлс. – Но дело даже не в этом.
– В чем же?
– Я хочу узнать жизнь.
– Понимаю, понимаю.
Впереди уже показалась церковь. У входа, поджидая нас, толпились прихожане, среди них были и слуги из усадьбы. Я ускорила шаг. Мне хотелось поскорее очутиться в церкви, пока наш разговор не зашел слишком далеко: во время службы Майлсу волей-неволей придется помолчать. Я всей душой рвалась поскорее укрыться в полумраке церковных сводов, где могла бы преклонить колени на подушечке для молитвы, ощутив в ней почти что духовную опору. Я словно спасалась бегством от смятения, которое вот-вот готово было овладеть мной, но у самых церковных ворот, услышав брошенную Майлсом фразу, поняла, что путь к отступлению отрезан.
– Я хочу быть среди таких, как я! – сказал он.
Я уже почти бежала по дорожке.
– Не много найдется подобных тебе, Майлс! – рассмеялась я. – Разве что наша дорогая малютка Флора!
– Вы действительно равняете меня с маленькой девочкой?
Я была обезоружена.
– Разве ты не любишь нашего ангелочка?
– Если бы не любил ее – и вас тоже. Если бы не любил!.. – повторял Майлс, словно отступая перед прыжком, но не договорил, и, когда мы прошли за ограду, он, прижав мой локоть, задержал меня. Миссис Гроуз и Флора уже вошли в церковь, за ними последовали другие прихожане, оставив нас вдвоем среди старых могильных плит. Мы стояли около низкого, похожего на продолговатый стол надгробия.
– Так что же, если бы не любил?..
Майлс медлил с ответом, обводя взглядом могилы.
– Вы сами знаете что! – Однако он не двигался с места и вдруг задал мне вопрос, услышав который я опустилась прямо на каменную плиту, словно мне внезапно захотелось отдохнуть. – А мой дядя, он думает так же, как и вы?
Я не спешила с ответом.
– Откуда тебе известно, что я думаю?
– Разумеется, я этого не знаю, ведь вы мне ничего не говорите. Просто спрашиваю вас, знает ли дядя?
– Что знает, Майлс?
– Ну, про мои дела.
Мне сразу стало ясно, что я не смогу ответить на его вопрос, не пожертвовав, хотя бы отчасти, репутацией своего хозяина. Но я решила, что все мы здесь, в усадьбе, в известном смысле жертвы и мое предательство простительно.
– Не думаю, чтобы твоего дядю это очень волновало.
Майлс взглянул на меня.
– А вам не кажется, что можно заставить его поволноваться?
– Каким образом?
– Если он приедет сюда.
– Но кто же вызовет его?
– Я! – решительно произнес мальчик, как отчеканил.
И, бросив на меня уверенный взгляд, в гордом одиночестве направился в церковь.
XV
По сути дела, все решилось в тот момент, когда я не пошла вслед за Майлсом в церковь. Поддавшись панике, я позорно капитулировала и, хотя прекрасно понимала это, не могла заставить себя подняться на ноги. Сидя на могильном камне, я обдумывала сказанное мальчиком, и понемногу мне раскрылся смысл его слов. В голове у меня проносились беспорядочные мысли, но я нашла оправдание своему отсутствию на воскресной службе – не могла же я появиться с таким опозданием, это был бы дурной пример для моих воспитанников, да и для всех прихожан. К сожалению, мне волей-неволей приходилось признать, что Майлсу удалось кое-чего добиться от меня, а увидев мою глупую растерянность, он, скорей всего, только укрепился в своих подозрениях. Теперь ему известно, что я чего-то боюсь, и он постарается воспользоваться этим, чтобы вырваться из-под моей опеки. А боялась я одного – боялась коснуться запретного вопроса, почему Майлса исключили из школы: страшно было подумать, что мог заключать в себе ответ. Откровенно говоря, приезд опекуна решил бы все проблемы, это был бы наилучший выход из тупика, в котором мы оказались, но мне не хватало мужества признаться в своем поражении, и я как могла оттягивала страшный час расплаты, жила одним днем. Мальчик был совершенно прав – и это повергало меня в полное замешательство. В сущности, он потребовал: «Вы должны выяснить с моим опекуном, почему так странно прерваны мои занятия в школе, и не ждите, что я буду держаться за вашу юбку, как девчонка». Но более всего этот доверенный моим заботам ребенок удивил меня тем, что он, похоже, все продумал заранее и действовал по плану.