Именно это открытие сразило меня и не позволило присоединиться к молящимся. Я обошла вокруг церкви, терзаясь сомнениями и отчаянием. Мне казалось, я уронила себя в его глазах, и это уже не поправить. Потому я и подумать не могла о том, чтобы войти в церковь, тихонько пройти к своему месту и сесть рядом с Майлсом. Он снисходительно возьмет меня за руку, и так мы молча просидим целый час бок о бок, а я буду мучительно гадать, что он думает о нашем разговоре. Впервые за все эти месяцы мне хотелось бежать от него. Остановившись под высоким окном восточного нефа, я прислушалась к доносившимся из храма звукам службы, и вдруг будто что-то толкнуло меня, будто кто-то подсказал мне выход, но я понимала, что, если поддамся искушению, пути назад будут отрезаны: со всеми мучениями можно покончить разом, если без промедления уехать из усадьбы. Все складывалось на редкость удачно, никто не остановит меня, можно все бросить и бежать без оглядки. Дело лишь за тем, чтобы поскорее вернуться домой и собрать вещи. В этот час дом совершенно пуст, все слуги в церкви, и, значит, некому будет укорить меня за паническое бегство. Какой смысл исчезать только до обеда? Всего каких-нибудь два часа, и – я воочию представила себе эту картину – мои юные воспитанники выйдут после службы и разыграют невинное удивление по поводу отсутствия моей особы в их свите.
«Ах вы, нехорошая, ах вы, негодница, что это за проказы? Для чего, скажите на милость, понадобилось вам так тревожить нас – и, между прочим, отвлекать от проповеди? Ни с того ни с сего сбежать у самых дверей!» Страшно было подумать, что мне придется выслушивать их упреки, глядя в прелестные и лживые детские глазки. Можно не сомневаться, меня ждет очередная пытка. Поняв, что мне ее не вынести, я сдалась, решилась на бегство, во всяком случае в тот момент, о котором веду речь. Выбежав из церковных ворот, я в глубоком раздумье торопливо зашагала через парк. Чем ближе я подходила к дому, тем более – казалось мне – укреплялась в своем решении. Вблизи дома и в его стенах было по-воскресному безлюдно, ни одна живая душа не встретилась мне, и мной овладело лихорадочное возбуждение. Если уезжать, то только так, без сцен, без единого слова. Нельзя было терять ни минуты, однако я совершенно не представляла, где найти экипаж. Помнится, уже в холле, осознав, какие препятствия возникнут на пути отступления, я в отчаянии опустилась на последнюю ступеньку лестницы, но тут же вздрогнула с отвращением, вспомнив, что именно здесь более месяца назад в ночной темноте сидела, согнувшись под бременем своего горя, самая омерзительная из женщин. Я тут же вскочила и в растерянности пошла наверх, в классную, чтобы забрать свои вещи. Распахнув дверь, я застыла на пороге, не смея шевельнуться, но все мое существо гневно восстало против видения, явившегося моему взору.
В ярком свете дня я увидела за своим столом человеческую фигуру, которую, не будь всех пережитых мной испытаний, можно было с первого взгляда принять за служанку – ее оставили присматривать за домом, и она, воспользовавшись свободой, поднялась в классную, чтобы там, за столом с моими перьями, чернилами и бумагой, заняться серьезным делом – сочинить письмецо своему ухажеру. Тяжело опершись локтями о стол, женщина устало опустила голову на руки, и, хотя я нарушила ее уединение, она, как ни странно, не изменила позы. Затем – словно бы нарочно, чтобы обнаружить себя, слегка повернулась, и свет упал на ее лицо. Женщина поднялась, не удостаивая меня ни малейшего внимания, и каким же холодом и отчужденностью повеяло от этой надменной и скорбной фигуры! У меня не осталось сомнений, что совсем близко, в каких-нибудь двенадцати футах, мне предстала моя проклятая предшественница, предстала во всем трагическом ужасе своего падения. Я старалась разглядеть и запомнить ее, но жуткий образ неуловимо ускользал. В черном платье, мрачная как ночь, с печатью страдания и невыразимой скорби на красивом лице, она устремила на меня долгий взгляд, как бы говоря, что у нее тоже есть право сидеть за этим столом. Так прошло несколько мгновений, и тут страшная мысль пронзила меня: это я здесь лишняя. Задохнувшись от возмущения, я не смогла промолчать.
– Ужасная, жалкая женщина! – услышала я свой крик. Через открытую дверь комнаты он разнесся по длинному коридору и эхом отозвался в пустом доме. Она взглянула мне в лицо, будто услышала меня, но я уже опомнилась, и видение исчезло. В комнате, залитой солнечным светом, никого не было, зато теперь я твердо знала, что должна остаться.
XVI
Я была уверена, что по возвращении мои воспитанники разыграют целый спектакль, и испытала нечто вроде разочарования, когда они ни словом не обмолвились по поводу моего отсутствия. Вместо того чтобы, ластясь, шутливо побранить свою гувернантку, они даже не упомянули о моем бегстве. Но когда промолчала и миссис Гроуз, я внимательно присмотрелась к странному выражению ее лица. Судя по всему, дети уговорили ее ни о чем меня не спрашивать. Но я знала, что едва мы останемся наедине, мне не составит труда сломать печать молчания. Удобный случай представился перед чаем: выкроив пять минут, я зашла в комнату экономки, где все блестело чистотой и пахло свежевыпеченным хлебом. Сама миссис Гроуз в глубокой задумчивости неподвижно сидела перед камином. Такой я вижу ее и сейчас, такой она осталась в моей памяти: сгустившиеся сумерки, комната, освещенная лишь пламенем очага, в кресле с высокой прямой спинкой сидит миссис Гроуз и смотрит на огонь, и вся она, опрятная и дородная, кажется живым олицетворением порядка – когда в доме все прибрано, ящики заперты на ключ и ничто уже не властно над этим покоем.
– Дети просили меня ничего вам не говорить. Не хотелось им отказывать – ведь мы были в церкви, и я пообещала. Но что с вами случилось?
– Просто решила прогуляться, – ответила я. – Потом вернулась домой, чтобы встретиться с приятельницей.
Миссис Гроуз с удивлением уставилась на меня.
– С приятельницей?
– Ну да, есть у меня тут парочка друзей! – рассмеялась я. – Но как дети объяснили свою просьбу?
– Ни о чем вас не спрашивать? Сказали, так будет лучше. Это правда?
Ответ она прочитала на моем лице и расстроилась.
– Не лучше, а хуже, да еще как! – И тут же я продолжала: – Они объяснили, почему мне будет лучше, если меня не спрашивать?
– Нет, Майлс только сказал: «Мы не должны ее огорчать!»
– Хорошо бы слова не расходились у него с делом! А что сказала Флора?
– Мисс Флора, душенька наша, только кивнула: «Конечно-конечно». Ну и я не стала возражать.
Я помолчала, задумавшись.
– Решили тоже быть душенькой, так и слышу, как вы втроем сговариваетесь. Но все равно, теперь между мной и Майлсом полная ясность.
– Ясность? – Моя наперсница смотрела на меня во все глаза. – В чем же именно, мисс?
– Во всем. Хотя это уже не важно. Все решено. Я вернулась домой, дорогая моя, – сказала я, – чтобы побеседовать с мисс Джессел.
У меня уже вошло в привычку буквально поддерживать миссис Гроуз, когда я касалась этой страшной темы. Вот и теперь я крепко держала за руку бедняжку, ошеломленную моим признанием.
– Побеседовать? Она что, разговаривала?
– Дошло и до этого. Я обнаружила ее в классной.
– Что же она вам сказала? – Я до сих пор помню, какое безмерное изумление прозвучало в голосе этой доброй простой женщины.
– Что терпит страшные муки!..
Миссис Гроуз опешила, зримо представив себе эту картину.
– Вы хотите сказать, – запинаясь, пробормотала она, – как неприкаянная душа?
– Да, как неприкаянная, как проклятая душа. И она хочет, чтобы мучения разделила с ней… – Тут я сама запнулась, язык отказывался вымолвить страшные слова.
Но моя не слишком догадливая наперсница взволнованно переспросила:
– Разделила с ней?..
– Флора. Для этого она и охотится за девочкой.
Услышав это, миссис Гроуз едва не свалилась со стула, но я была начеку и вовремя поддержала ее.
– Хотя теперь, как я уже говорила вам, это не важно.
– Потому что для вас все решено. Но что же?
– Все.
– Что вы хотите сказать?
– Я вызову сюда их дядю.
– О мисс, ради всего святого, сделайте это! – воскликнула бедная женщина.
– Да, я сделаю это, непременно сделаю! Видно, ничего иного не остается. Я сказала вам, что теперь между мной и Майлсом полная ясность. Так вот, мальчик решил, будто я чего-то боюсь, и уже прикидывает, как этим воспользоваться, но он еще увидит, что ошибся. Да-да, я все скажу его дяде (если потребуется, то в присутствии самого Майлса), хотя он может упрекнуть меня, что я ничего не предприняла, чтобы вернуть мальчика в школу…
– Да, мисс. – Моя собеседница с нетерпением слушала.
– Но на это у меня была веская причина.
Бедной миссис Гроуз казалось, что я говорю загадками, и она с недоумением спросила:
– Какая же?
– Помилуйте, а письмо из его школы?
– Вы покажете его хозяину?
– Мне следовало тогда же сделать это!
– Не надо, прошу вас! – взмолилась миссис Гроуз.
– Я откровенно скажу ему, – безжалостно продолжала я, – что не в состоянии устраивать дела мальчика, которого выставили из школы…
– Но мы даже не знаем за что! – воскликнула миссис Гроуз.
– За испорченность, за что же еще! Ведь он умница, красавец, паинька. Он что, глуп? Или неряха? Или серьезно болен? Или от природы порочен? Нет, он само совершенство. Стало быть, никакой другой причины нет. Наконец-то все станет ясно. Уж если на то пошло, – заявила я, – во всем виноват их дядя. Зачем он отдал детей этим мерзавцам?
– Но хозяин понятия не имел, что они собой представляют. Я во всем виновата. – Она страшно побледнела.
– Ну нет, вы не должны пострадать, – успокоила я ее.
– Дети – вот кто не должен пострадать! – воскликнула она.
Мы молча переглянулись.
– Итак, что же мне сообщить хозяину?
– Вам не надо к нему обращаться. Это сделаю я.
Я обдумала ее слова.