– Скажите, дорогая, неужели она так тяжело заболела?
– Малышка Флора? Нет, ничего страшного, скоро она поправится. Лондон ее излечит. Здешняя атмосфера стала для нее вредна. Возьми себе баранины и садись за стол.
Майлс послушно исполнил мое приказание и с тарелкой в руках вернулся к столу. Усевшись на свое место, он продолжал:
– Неужели это случилось так вдруг?
– Нет, не вдруг. Ей нездоровилось уже давно.
– Почему же ее не увезли раньше?
– Раньше?
– Пока она еще так не ослабла.
Я ответила не раздумывая:
– Хотя Флора и больна, дорога ей не повредит. Вот если бы она осталась здесь, за исход нельзя было бы ручаться. Мы захватили болезнь как раз вовремя. И теперь путешествие только поможет одолеть недуг, вызванный вредным влиянием, и не оставит от него и следа. – Я произнесла свою тираду с подчеркнутым спокойствием.
– Понимаю, понимаю.
Майлс тоже сохранял полную невозмутимость. Он приступил к еде с тем непринужденным изяществом, которое со дня его приезда в усадьбу раз и навсегда избавило меня от необходимости делать ему замечания. Мальчика могли выгнать из школы за что угодно, но только не за плохие манеры. Майлс и сейчас был безупречен, хотя в его спокойствии угадывалась напряженная скованность. Он явно старался разобраться в чем-то важном для себя, не задавая лишних вопросов, и это ему давалось нелегко. Поэтому он помалкивал, обдумывая свое положение. Наша трапеза закончилась быстро – я лишь делала вид, что ем, и распорядилась сразу же убрать со стола. Пока собирали посуду, Майлс, держа руки в карманах, стоял спиной ко мне перед широким окном, за которым некогда возникло испугавшее меня видение. Пока горничная хлопотала у стола, мы хранили молчание, и я, усмехнувшись про себя, подумала: совсем как молодожены в присутствии официанта. Когда горничная удалилась, Майлс повернулся ко мне:
– Ну вот мы и одни!
XXIII
– О, более или менее, – попыталась я улыбнуться. – Но все-таки не совсем одни. Да нам бы это и не понравилось, – пошла я в наступление.
– Наверное, нет. Разумеется, кроме нас, в доме есть и другие.
– Да, есть и другие. Действительно другие, – подхватила я.
– И все же, хотя они рядом, – продолжал Майлс, глядя на меня и держа руки в карманах, – не стоит придавать им большого значения, не правда ли?
Я не подала вида, но сердце у меня екнуло.
– Это зависит от того, какой смысл ты вкладываешь в это слово – «большого».
– Да, вы правы, – с готовностью откликнулся Майлс. – Все дело именно в этом.
Он отвернулся и неуверенным, сбивчивым шагом направился к окну. Прижавшись лбом к стеклу, Майлс застыл, глядя на невзрачные голые кусты и унылый ноябрьский пейзаж. Я же, как обычно, расположилась на софе и сделала вид, будто углубилась в работу. Это не раз помогало мне в те мучительные моменты, когда с предельной отчетливостью ощущалось, что между мною и детьми вставала стена. Вот и сейчас я с привычным смирением приготовилась к худшему. Но вдруг у меня возникло новое, еще не ясное чувство, что сейчас нас ничто не разделяет, и чем дольше вглядывалась я в фигурку мальчика, потерянно стоявшего ко мне спиной, тем сильнее становилось оно. Вскоре смутное ощущение переросло в полную уверенность, и тут меня пронзила догадка: это Майлс наткнулся на незримую стену. Казалось, рамы и переплеты огромного окна стали для него неодолимой преградой, символом его поражения. Во всяком случае, мне почудилось, что для него как бы закрылись все входы и выходы. Майлс явно был чем-то встревожен. И когда я это поняла, во мне вспыхнула надежда. Не высматривает ли он за окном, к которому подходят привидения, то, что не в состоянии увидеть? И не впервые ли за все время он не получил отклика на свой призыв? Да, это был первый, самый первый раз, и другого подобного случая не представится. Хотя мальчик старался не подавать виду, неудача привела его в замешательство. Тайная тревога, несомненно, весь день грызла его, и даже за столом, хотя он, как всегда, держался непринужденно, потребовалось напряжение всех его необычайных способностей, чтобы скрыть это. Когда Майлс наконец повернулся ко мне, они, похоже, начали ему изменять.
– А мне Блай с его атмосферой вполне подходит, и я рад этому!
– По-моему, за последние двадцать четыре часа ты вдоволь им налюбовался. Надеюсь, – бесстрашно продолжала я, – ты хорошо провел время.
– О да. Я ходил очень далеко, бродил по всем окрестностям на много миль вокруг. Никогда еще я не чувствовал себя таким свободным.
Он произнес это в своей неизменной подкупающей манере, и я постаралась не отстать от него:
– И тебе это нравится?
Майлс молча улыбался. Потом спросил: «А вам?» – и вложил в эти два слова так много значения, сколько, казалось, не в состоянии вместить почти односложная фраза. Но не успела я ответить, как он тут же продолжил, словно желая загладить невольную дерзость:
– Нельзя не восхищаться тем, как вы держитесь! А ведь теперь, когда мы остались вдвоем, вы более одиноки, чем я. Надеюсь, – поспешил он добавить, – я вас не очень огорчил.
– Лишив своего общества? – откликнулась я. – Дорогой мой мальчик, конечно, меня это огорчает, как же иначе? Хоть я и отказалась от всяких притязаний на тебя – сейчас тебе не до меня, – но я по-прежнему получаю от нашего общения огромное удовольствие. Иначе зачем же тогда я осталась?
Майлс с неожиданной серьезностью взглянул мне прямо в лицо – никогда еще не был он так красив.
– Только ради этого?
– Разумеется. Как твой друг, которому ты далеко не безразличен, я пробуду здесь до тех пор, пока твои дела не устроятся наиболее достойным тебя образом. Что же тут удивительного? – Дрожащий голос выдавал мое волнение, несмотря на все старания скрыть его. – Помнишь, ночью, когда лил страшный дождь, я пришла к тебе и, сидя на твоей кровати, сказала, что готова сделать для тебя все на свете?
– Да-да! – Майлс явно все больше нервничал, но в отличие от меня голос у него не дрожал, и, пряча за смехом серьезность, он попытался превратить все в милую шутку.
– Только сдается мне, говорили вы это не просто так. Вам что-то было нужно от меня.
– Да, отчасти для того, чтобы побудить тебя кое-что сделать, – призналась я. – Но мне это не удалось.
– Да, вспомнил, – весело ответил он, изображая заинтересованность. – Вам хотелось, чтобы я что-то рассказал.
– Вот именно. Чистосердечно, как на духу. Рассказал то, о чем умалчиваешь.
– Ага, значит, для этого вы и остались?
Он проговорил это шутливо, но в голосе слышалась обида. Я не в состоянии описать, как подействовал на меня даже такой слабый намек на капитуляцию. Признание, которого я с таким упорством добивалась, казалось, застало меня врасплох.
– Что ж, я готова покаяться чистосердечно. Да, именно для этого.
Майлс молчал так долго, что я приготовилась услышать насмешливый отказ. Но он произнес нечто совсем иное:
– Как – прямо здесь, сейчас?
– Вряд ли у нас будет более удобный случай.
Он беспокойно посмотрел по сторонам, и я впервые непостижимым образом почувствовала, как страх сжал его сердце. Может, это меня он боится, подумала я. Нельзя ли этим воспользоваться, чтобы добиться своего? Но я тут же отвергла соблазн, поняв, что строгостью только все испорчу. И в следующее мгновение услышала свой прямо-таки до приторности ласковый голос:
– Снова хочешь улизнуть?
– Ужасно хочу! – Майлс героически улыбался, но я видела, как нелегко далась ему трогательная дерзость ответа, щеки у него просто пылали. В руках он держал шляпу, с которой пришел в столовую перед обедом, и, заметив, как он нервно теребит ее, я поняла, что почти у цели, – и ужаснулась своей чудовищной жестокости. Добиваться признания любой ценой было насилием над беззащитным существом – ведь, обвинив его в тяжелом проступке, я возложила бы непосильное бремя вины на прелестного ребенка, встреча с которым открыла мне красоту человеческого общения. Разве не было низостью с моей стороны разрушить душевный покой столь хрупкого созданья? Разумеется, в ту минуту, охваченная смятением, я вовсе не рассуждала столь же ясно, как делаю это сейчас, но все же мне кажется, мы оба уже смутно предчувствовали, какую боль нам предстоит испытать, и потому, обуреваемые сомнениями и страхом, ходили кругами, как борцы на ковре, всячески оттягивая мгновение схватки. Мы боялись друг друга! Молчание позволяло нам еще немного продлить спасительную неопределенность.
– Я все вам расскажу, – проговорил Майлс, – то есть все, что вы захотите. Ведь мы же остаемся здесь, все будет хорошо, и я расскажу вам – непременно. Но только не теперь.
– Почему же?
Моя настойчивость отпугнула его, он вновь повернулся к окну и замер. В комнате стояла такая тишина, что слышалось наше дыхание. Затем Майлс обернулся с озабоченным видом.
– Мне надо повидать Люка.
Ни разу еще я не вынуждала его так грубо лгать, и мне стало невыносимо стыдно. Но ужаснее всего было то, что его ложь подтверждала мою правоту. Я не спеша провязала несколько петель.
– Что ж, хорошо, иди к Люку, но я буду ждать обещанного. А пока ты не ушел, выполни одну мою пустяковую просьбу.
Похоже, уверовав в свою победу, Майлс решил немного поторговаться.
– Совсем пустяковую?
– Самую что ни на есть. Скажи мне, – я старательно вязала и спросила как бы между прочим: – Это ты вчера взял мое письмо со столика в холле?
XXIV
Не знаю, как воспринял Майлс эти слова, поскольку внимание мое мгновенно раздвоилось, – словно грянул громовой удар, и я вскочила в смятении, прижала к себе мальчика, инстинктивно повернув его спиной к окну, и, теряя силы, прислонилась к стене. Знакомый кошмар надвинулся на нас: Питер Квинт, словно тюремный страж, возник за окном. Он приник к стеклу и заглянул в комнату, явив мне свое бледное лицо с печатью проклятия. Я могла бы сказать, что решение пришло мгновенно, но это лишь весьма отдаленно передало бы то, что творилось со мной. Вряд ли когда-либо слабой женщине, потрясенной до глубины души, удавалось за какие-то доли секунды взять себя в руки, как это сделала я. Содрогнувшись от ужаса, я тем не менее поняла, как мне следует поступить: наблюдать за призраком, не сводя с него глаз, и не допустить, чтобы его увидел мальчик. На меня будто сошло наитие – никак иначе нельзя это назвать, – и, ощутив прилив небывалой веры в свои силы, я рванулась в бой. Это было похоже на борьбу с дьяволом за человеческую душу, и, когда это сравнение мелькнуло у меня в уме, я перевела взгляд на того, кого держала в своих дрожащих руках, и увидела прозрачные капельки пота на милом детском челе. Лицо мальчика было столь же бело, как призрак за стеклом, и я услышала голос – ни тихий и ни слабый, он просто донесся до меня из далекого далека и пролился мне в душу живительным бальзамом: