ня. Казалось, будто само время замедляло ход, чтобы продлить последние мгновения догоравшего света, и птицы, укрывшись в кронах старых деревьев, посылали прощальный привет меркнувшим небесам. Тогда я отправлялась бродить по окрестностям и, наслаждаясь красотой и величием этих мест, чувствовала себя едва ли не владелицей поместья, что забавляло и даже приятно волновало меня. Какая отрада безмятежного покоя нисходила на мою душу в эти минуты! Признаюсь, чаще всего я с тайным удовольствием предавалась мыслям о том, что мое смирение, рассудительность и здравый смысл – залог спокойствия человека, на мольбу которого я откликнулась, – о, если бы он вспоминал обо мне! Я оправдала его надежды, не испугалась трудностей, о которых он совершенно искренне поведал мне, и это радовало мое сердце сильнее, чем можно было бы ожидать. Одним словом, я казалась себе незаурядной молодой особой и льстила себя надеждой, что мои высокие достоинства непременно будут оценены. Что ж, вскоре мне действительно потребовалось проявить незаурядные способности перед лицом необычайных, сверхъестественных событий, уже надвигавшихся на нас.
Все началось внезапно в один прекрасный день, как раз в мой излюбленный час тишины и покоя. Детей увели, и я отправилась на прогулку. Теперь я могу откровенно сознаться, что во время своих блужданий нередко думала: вот было бы чудесно, просто как в романе, нежданно-негаданно встретить его. Он выйдет из-за поворота, остановится прямо передо мной на дорожке парка и ободряюще улыбнется. О многом я не мечтала – лишь бы он знал, только и всего. Мне просто хотелось удостовериться, что ему все известно, а для этого нужно было увидеть его прекрасное лицо, освещенное доброй улыбкой. И я увидела его, когда уже в сумерках вышла из рощи и остановилась как вкопанная, глядя в сторону дома. Внезапность, с которой мечты мои обрели плоть и кровь, ошеломила меня сильнее, чем любая неожиданная встреча, даже с призраком. Передо мной стоял он! За лужайкой, на площадке высокой башни, куда в то первое незабываемое утро привела меня Флора.
Это была одна из двух башен – громоздких сооружений с бойницами, – их почему-то называли старой и новой, хотя особой разницы, на мой взгляд, между ними не замечалось. Они с торцов примыкали к дому и являли собой образец архитектурной несообразности, но это впечатление смягчалось тем, что башни не слишком сильно выдавались и не отличались чрезмерной помпезностью и высотой. Судя по псевдоготическому стилю, их возвели, скорей всего, во времена романтического возрождения, которые уже довольно давно отошли в прошлое. Правду сказать, башни мне очень нравились и нередко вдохновляли на возвышенные фантазии, – в самом деле, у кого из нас строгие силуэты старинных замков, загадочно высовывающиеся в сгущающихся сумерках, не затронут в душе поэтических струн? Однако не на подобном сооружении уместно было появиться человеку, образ которого я столь часто вызывала в своем воображении.
Помню, потрясение, которое я испытала, увидев эту фигуру в ранних сумерках, почти мгновенно сменилось изумлением, когда я осознала свою ошибку: человек на башне был совсем не тот, за кого я его приняла. По сей день не понимаю, как можно было так обознаться. Неожиданное появление незнакомца в безлюдном месте – достаточно серьезный повод, чтобы испугать молодую женщину, почти не покидавшую прежде родительского крова. А я уже через несколько секунд не сомневалась, что передо мной совершенно незнакомый человек, и уж тем более не тот, о ком я грезила. Он не встречался мне ни на Харли-стрит, ни где бы то ни было еще. Но вот что странно: с его появлением все вокруг непостижимым образом опустело. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, пытаясь со всей достоверностью передать свои переживания, вызванные случившимся, мной вновь овладевает то же самое ощущение. На меня вдруг повеяло дыханием смерти. По сей день помню гробовую тишину, мгновенно поглотившую все звуки. В золотистом небе замолкли грачи, и природа, до той минуты ласково говорливая, замерла в онемении. Но вместе с тем все оставалось по-прежнему – не будь этой окаменелой неподвижности, которую я ощутила с такой пронзительной остротой. С небес все так же лился золотой свет, воздух оставался таким же прозрачным, а человек между зубцами башни был четко виден в каменном проеме, точно портрет в раме. Это сравнение пришло мне на ум безотносительно к тому, кем он мог оказаться. Разделенные довольно большим расстоянием, мы не отрываясь смотрели друг на друга, и я лихорадочно спрашивала себя, кто же он такой, и, цепенея от изумления, не находила ответа.
Как долго мы изучали друг друга? Понять это важно, чтобы яснее представить необычность происходящего. Если говорить обо мне, то самое удивительное, что за эти мгновения я успела перебрать в уме десятки возможных ситуаций, когда могла хотя бы мельком видеть незнакомца в доме, – успела подумать с досадой, что мое положение обязывает знать всех, кто бывает в усадьбе, и не допустить появления чужих. Между тем незваный гость на башне – помнится, он был без шляпы, и я расценила это как странную вольность – разглядывал меня в прозрачных сумерках столь же пристально и не менее озадаченно. Нас разделяла весьма широкая лужайка, так что задавать вопросы было бы бесполезно. И все же в нашем противостоянии наступил момент, когда молчание сделалось нестерпимым, – будь мы поближе, кто-то из нас двоих непременно нарушил бы его. Человек стоял у крайней бойницы, и меня удивило, до чего настороженно он замер, опираясь руками на каменный выступ. Я видела его столь же отчетливо, как буквы, которые мое перо выводит на бумаге. Немного погодя, точнее, через минуту незнакомец, словно желая продлить представление, медленно, не сводя с меня тяжелого взгляда, двинулся к противоположному краю площадки. Я и сейчас вижу его руку, вижу, как скользит она от одной амбразуры к другой. Дойдя до следующего угла, человек постоял еще немного, а потом медленно отвернулся, но и тогда я не переставала ощущать на себе его взгляд. Незнакомец повернулся спиной – и больше я ничего не видела.
IV
Дело не в том, что я кинулась прочь, не дожидаясь, что произойдет дальше, – напротив, потрясенная до глубины души, я не могла двинуться с места. Неужели в усадьбе кто-то скрывается, неужели в ней есть свои «удольфские тайны»? А может быть, выжившего из ума родственника держат под замком в потайной комнате? Не знаю, долго ли я терзалась вопросами, долго ли, снедаемая любопытством и вместе с тем мучимая страхом, стояла на том месте, где посетило меня видение. Помню лишь, что, когда вернулась домой, уже стемнело. Вероятно, в каком-то беспамятстве я металась по окрестностям, не отдавая себе отчета, куда иду, и кружила так, наверное, мили три. А между тем близились события, которым предстояло ввергнуть меня в такую бездну отчаяния, по сравнению с которым мое смятение, вызванное первым предвестием беды, покажется всего-навсего естественным человеческим волнением. Не менее странным, чем само происшествие, было то, что случилось со мной по возвращении, когда я встретилась в холле с миссис Гроуз. Эта картина и по сей день отчетливо стоит у меня перед глазами: просторный холл, отделанный большими белыми панелями, яркий свет лампы, портреты на стенах, красный ковер на полу и удивленный взгляд моего доброго друга – этот взгляд сразу же сказал мне, с какой тревогой она ждала меня, не понимая, куда я запропастилась. Я уже готова была рассказать ей о своем загадочном приключении, но по искренней радости, с какой она кинулась ко мне, вдруг поняла, что не услышу от нее никаких разъяснений, способных пролить свет на случившееся. Это кажется невероятным, но при взгляде на милое лицо миссис Гроуз слова замерли у меня на губах, и странное дело, зловещий смысл происшествия в полной мере дошел до меня в тот момент, когда я решила промолчать, пощадив своего друга. Это так и осталось загадкой, почему я по-настоящему испугалась только тогда, когда почувствовала, будто что-то сковало мне язык. Пока я стояла в уютном холле под недоуменно вопрошающим взглядом миссис Гроуз, во мне произошел полный переворот. Я принялась сбивчиво лепетать в свое оправдание, что хотела подольше побродить в такой чудный вечер, и, посетовав на обильную росу, из-за которой промочила ноги, поспешно поднялась к себе в комнату.
Итак, возникло новое осложнение. Дни летели за днями, а странное происшествие не шло у меня из головы. Бывали моменты – это случалось даже в разгар занятий, – когда мне необходимо было уединиться и подумать. Мое смятение еще не достигло той точки, когда не имеешь над собой власть, но я боялась, как бы нервы мои совсем не расстроились. Все дело было в том, что я, как ни билась, не могла объяснить себе, кто был тот странный человек, с которым меня соединила – так мне казалось – непостижимая, но, похоже, прочная связь. Довольно скоро я поняла, что необязательно расспрашивать домочадцев, проводить дознание и смущать их своими подозрениями. Должно быть, пережитое потрясение до крайности обострило все мои чувства. Через каких-нибудь три дня, внимательно понаблюдав за обитателями усадьбы, я убедилась, что никто из них и не думал шутить надо мной, устраивать глупый розыгрыш. Судя по всему, об этом загадочном происшествии знала только я. Оставалось единственно возможное объяснение: кто-то неизвестный позволил себе возмутительную дерзость. Заперевшись в своей комнате, я вновь и вновь ломала голову в поисках правдоподобной версии. Скорей всего, в усадьбу забрел какой-то бесцеремонный путешественник, любитель старины; он незаметно проник в дом и, выбрав наилучшую точку обзора, любовался с башни окрестностями, а затем, так же никем не замеченный, выбрался наружу. То, что он смотрел на меня нимало не смущаясь и даже с вызовом, объяснялось просто его невоспитанностью. Слава богу, он вряд ли вновь появится.
Но по правде говоря, мне возвращала покой не столько уверенность, что я его больше не увижу, сколько моя восхитительная работа. А заключалась она всего-навсего в том, что я жила, сосредоточив все свои помыслы и заботы на Майлсе и Флоре, и рядом с ними забывала о любой беде. В неотразимой прелести моих подопечных я находила вечный источник радости и не могла без улыбки вспомнить глупые страхи, с какими ехала сюда, свое уныние при мысли о серой, однообразной жизни, которая будто бы ждала меня в усадьбе. Ничего похожего не нашла я здесь, никаких серых будней, заполненных скучными, тягостными обязанностями. Мне открылась романтика детской и поэзия классной. Разумеется, это не означает, будто мы только и делали, что учили стихи и читали занимательные истории. Просто я не знаю, как иначе выразить, насколько увлекли меня мои питомцы. Шло время, а я никак не могла к ним привыкнуть, – для гувернантки это большая редкость, спросите любую, испытавшую силы на этом поприще! – каждый день приносил все новые и новые открытия. И только в том, что касалось пребывания Майлса в школе, не приходилось ждать никаких открытий, здесь по-прежнему царил мрак неизвестности. Я заметила, что эта тайна быстро перестала мучить меня. Быть может, Майлс, сам того не подозревая, подсказал мне объяснение. Своим поведением он просто-напросто доказывал нелепость любого обвинения в его адрес. Завороженная чистым, ясным светом его невинности, я пришла к единственно возможн