…Нет государства и государя, который бы не желал, что бы подданные ему единому служили, но желание сие тщетно, когда происки двора, временщики, вельможи должны упражнять большую часть жизни служащего человека.
Между столькими идолами, которые стояли в Пантеоне, не узнавали Юпитера, а между столькими вельможами у двора не узнают государя. Но если кто и узнает, может ли достигнуть его? Если достигнет, то может ли склонить его к себе, окруженного толпой врагов тех, кто им не приносит фимиаму?
Бедные народы! Вы подвергнуты правлению таких, которые, начав жизнь свою подлостью и истребив все чувства добродетельные из сердца своего, множество лет упражняясь в двух только искусствах – трусости и лести, изгнав сперва из своего сердца все благородные мысли и человечность, достигают правления, и уже не люди, но как бы такие естества, которые почитают себя едиными предметами к управлению народными судьбами.
Печально, о цари, и ваше состояние! Самолюбие ваше влечет вас любить льстецов, а они оподляют ваши сердца, лестью и трусостью своими надевают они на вас приятную узду, и чем более вы самовластны являетесь, тем больше вы невольники своих любимцев.
Тщетно желаете вы делать какое добро, окружающие вас до того не допускают! Священнейшие ваши слова, проходя сквозь уста тех, повреждаются, законы от вас скрыты, плач народный отдален, неправосудие ваше выхвалено, и вы, думая, что век свой к благодеянию народному и славе определили, не суть, в самом деле, иные как гонители самому тому народу, который вы хотите миловать, и имена ваши лишь черными страницами в истории света будут между такими людьми, которые, будто бичи, от Бога посланы были на Землю.
Итак, бегите лести, размышляйте сами собой и твердо исполняйте, что на правилах истины основано. Петр Великий вам тому пример. Он был груб, но правосуден, за смелость бил людей, коих же и награждал. Он умер, удары и побои его забыли, а помнят его правосудие, и как в наш век, так и в будущие его имя будут обожать.
«Сколь ни черны мои повествования, они не пристрастны»
О повреждении нравов в России
Повредились повсюду нравы в России
Взирая на нынешнее состояние отечества моего с таковым оком, каковое может иметь человек, воспитанный по строгим древним правилам, у коего страсти уже летами в ослабление пришли, а довольное испытание подало потребное просвещение, дабы судить о вещах, не могу я не удивиться, в сколь краткое время повредились повсюду нравы в России.
Воистину могу я сказать, что вступив позже других народов в путь просвещения, и нам ничего не оставалось более, как благоразумно последовать стезям прежде просвещенных народов. Мы подлинно в людскости и в некоторых других вещах, можно сказать, удивительные имели успехи и исполинскими шагами шествовали к поправлению наших внешностей, но тогда же гораздо с вящей скоростью бежали к повреждению наших нравов и достигли даже до того, что вера и божественный закон в сердцах наших истребились, тайны божественные в презрение впали.
Гражданские законы презираемы стали. Судьи во всяких делах не столь стали стараться объясняя дело, учинить свои заключении на основании законов, как о том, чтобы, лихоимственно продавая правосудие, получить себе прибыток или, угождая какому вельможе, стараются проникать, какое есть его хотение. Другие же, не зная и не стараясь познавать законы, в суждениях своих, как безумные бредят, и ни жизнь, ни честь, ни имения гражданские не безопасны от таковых неправосудей.
Нет почтения от чад к родителям, которые не стыдятся открыто их воли противоборствовать и осмеивать их старого века поступок. Нет родительской любви к их исчадию, которые, как иго с плеч слагая, с радостью отдают воспитывать чужым детей своих; часто жертвуют их прибытком, и многие учинились для честолюбия и пышности продавцами чести дочерей своих.
Нет искренней любви между супругами, которые хладно терпя взаимные прелюбодеяния, разрушают собою церковью заключенный брак, и не только не стыдятся, но хвалятся сим поступком.
Нет родственных связей, ибо имя родов своих ни за что почитают, но каждый живет для себя. Нет дружбы, ибо каждый жертвует другом для пользы своей; нет верности к государю, ибо главное стремление почти всех обманывать своего государя, дабы от него получать чины и прибыточные награждения; нет любви к отечеству, ибо почти все служат более для пользы своей, нежели для пользы отечества; и, наконец, нет твердости духа, дабы не только истину перед монархом сказать, но даже временщику в беззаконном и зловредном его намерении противиться.
Источник повреждения благих нравов
Столь совершенное истребление всех благих нравов, грозящее падением государству, конечно, должно основательные причины иметь, которые, во-первых, я постараюсь открыть, а потом показать и самую историю, как нравы час от часу повреждались, даже как дошли до настоящей развратности.
Стечение многих страстей может произвести такое повреждение нравов, а однако главнее из них я почитаю сластолюбие. Ибо оно рождает разные стремительные хотения, а дабы достигнуть до удовольствия оных, часто человек ничего не щадит.
В самом деле, человек, предавшей себя весь своим беспорядочным хотениям, и обожая внутри сердца своего свои охулительные страсти, мало уже помышляет о законе божий, а тем меньше еще об узаконениях страны, в которой живет. Имея себя единого в виду, может ли он быть сострадателен к ближнему и сохранить нужную связь родства и дружбы?
А как государя считает источником, от коего может получить такие награждения, которые могут дать ему способы исполнить свое сладострастие, то привязывается к нему, но не с тою верностью, каковую бы должен преданной к самодержцу своему иметь, но с тем стремлением, к чему ведет его страсть, то есть, чтобы угождать во всем государю, льстить его страстям и подвигнуть его награждать его.
А таковые расположении не рождают твердости; ибо может ли тот быть тверд, которой всегда трепещет не достигнуть до своего предмету, и которого твердость явным образом от оного удаляет? Юлий Цезарь, – столь искусный в познании сердец человеческих, как искусен в военных и политических делах, который умел побеждать вооруженных против его врагов и побежденных сердца к себе обращать, – не иное что к утверждению своей власти употребил, как большие награждения, дабы, введши через сие сластолюбие, к нему как к источнику даяний как можно более людей привязывались.
Не только всеми своими поступками изъявлял такие свои мысли, но и самыми словами единожды их изъяснил. Случилось, что ему доносили нечто на Антония и на Долабелу, якобы он их должен опасаться. Отвечал, что он сих в широких и покойных одеждах ходящих людей, любящих свои удовольствии и роскошь, никогда страшиться причины иметь не может. Но сии люди, продолжал он, которые ни о великолепности, ни о спокойствии одежд не заботятся, и роскошь презирают, и даже малое за излишнее считают, каковы Брут и Кассий, ему опасны из-за намерений его лишить вольности римский народ.
Не ошибся он в сем, ибо подлинно сии его тридцати тремя ударами издыхающей римской вольности пожертвовали. И так самый сей пример доказывает нам, что не в роскоши и сластолюбии издыхающая римская вольность обрела себе защиту, но в строгости нравов и в умеренности.
Отложив все суровости следствий непросвещения и скитающейся жизни диких народов, рассмотрим их внутренние и не истребленные, внесенные природою в сердце человеческое добродетели. Худы ли или хороши их законы, они им строго последуют; обязательства их священны, и почти не слышно, чтобы когда кто супруге или ближнему изменил; твердость их невероятна, они за честь себе считают не только без страху, но и с презрением мук умереть; щедрость их похвальна, ибо все, что общество трудами своими приобретает, то все равно в обществе делится, и нигде я не нашел, чтоб дикие странствующие и непросвещенные народы похитили у собратьев своих плоды собственных своих трудов, дабы свое состояние лучше других сделать.
А все сие происходит, что нет в них и не знают они сластолюбия, следственно и никакого желания, клонящегося в ущерб другому, а к пользе себе, иметь не могут.
Состояние нравов россиян до царствования Петра Великого
Довольно я уже показал, что источник повреждения есть сластолюбие; теперь покажу, какими степенями так повредило оно сердца моих земляков. Но, дабы говорить о сем, надлежит сперва показать состояние нравов россиян до царствования Петра Великого.
Не только подданные, но и самые государи наши жизнь вели весьма простую, дворцы их были не обширны, как свидетельствуют оставшиеся древние здания. Семь или восемь, а много десять комнат составляли уже довольное число для вмещения государя. Оные состояли: крестовая, она же была и аудиенц-камера, ибо тут приходили и ожидали государя бояре и другие сановники; столовая небольшая, ибо по разрядным книгам видим, что весьма малое число бояр удостаивалось иметь честь быть за столом у государя; а для каких великолепных торжеств была назначена Грановитая палата.
Не знаю я, была ли у государей передспальняя, но кажется по расположению старых дворцов, которые я запомню, ей быть надлежало. Спальня была не розная с царицами, но всегда одна. За спальнею были покои для девушек царицыных, и обыкновенно оная была одна, и для малолетних детей царских, которые по два и по три в одной комнате живали; когда же возрастали, то давались им особливые покои, но и оные не больше состояли как из трех комнат, то есть, крестовой, спальни и заспальной комнаты.
Самые дворцы сии больших украшений не имели, ибо стены были голые, и скамьи стояли покрыты кармазинным сукном, а особенное было великолепие, когда дурною резною работою вокруг дверей были сделаны украшения, стены и своды вымазаны иконописным письмом, образами святых, или цветами наподобие арабеска; и если было несколько ореховых стульев или кресел для царя и царицы, обитых сукном или трипом, то сие уже высшая степень великолепия была.
Кроватей с занавесами не знали, но спали без занавесок. А уже в последние времена только, когда знатное великолепие было, обили в царском доме крестовую палату золотыми кожами, – которую палату, бывшую возле красного крыльца, я сам помню с почернелыми ее обоями.
Стол государев соответствовал сей простоте, ибо хотя я точно утвердить и не могу, чтобы государи кушали не на серебре, но потому, что в мастерской палате не вижу порядочного сервизу серебреного, заключаю, что тогда государи кушали на олове; а серебреные блюда и сделанные горы наподобие Синайских, также и другие столовые украшения употреблялись только в торжественные дни.
Кушанье их сходственно с тем же было, хотя блюда были многочисленны, но они все состояли из простых вещей. Говядина, баранина, свинина, гуси, куры индейские, утки, куры русские, тетерева и поросята были довольны для составления великолепнейшего стола, с прибавлением множества пирожного, не всегда из чистой крупчатой муки сделанного. Телятину мало употребляли, а поеных телят и каплунов и не знали. Высочайшее же великолепие состояло, чтоб круг жареного и ветчины обернуть золотою бумагою, местами пироги раззолотить, и подобное. Потом не знали ни капорцов, ни оливков, ни других изготовлений для побуждения аппетиту, но довольствовались огурцами солеными, сливами, и наконец за великолепие уже считалось подать студень с солеными лимонами.
Рыбный стол еще тощее мясного был. Садков купеческих было очень мало, и не имели искусства из дальних мест дорогую живую рыбу привозить, да к тому же государев двор был не на подряде, но из волостей своих всем довольствовался.
От этого в Москве, где мало обилия рыбы, довольствовались только тою рыбою, которую в Москве-реке и в ближних реках ловили, а как происходил чувствительный недостаток в столе государевом, то сего ради как в самой Москве, так и по всем государевым селам, сделаны были пруды, из которых ловили рыбу про стол государев; впрочем же употребляли соленую, привозя из городов, из которых на многие, где есть рыбные ловли, в дань оная была положена, как мне случилось самому видеть в Ростове грамоты царские о сей дани. А зимою привозили и из дальних мест рыбу мерзлую и засольную, которая к столу государей употреблялась.
Десерт их такой же простоты был, ибо изюм, коринка, винные ягоды, чернослив и медовые пастилы составляли оной, что касается до сухих вещей. Свежие же летом и осенью были: яблоки, груши, горох, бобы и огурцы. А думаю, что дынь и арбузов и не знали, разве когда несколько арбузов привезут из Астрахани.
Привозили еще и виноград в патоке, а свежего и понятия не имели привозить, ибо оный уже на моей памяти в царствование императрицы Елизаветы Петровны, тщаниями Ивана Антоновича Черкасова, кабинет-министра, начал свежей привозиться.
Для столь малого числа покоев не много бы освещения надобно, но и тут не только не употребляли, но и за грех считали употреблять восковые свечи, а освещены были комнаты сальными свечами, да и тех не десятками или сотнями поставляли, а велика уже та комната была, где четыре свечи на подсвечниках поставлялись.
Напитки состояли: квас, кислые щи, пиво и разные меды, из простого вина сделанная водка. Вины: церковное, то есть красное ординарное вино, рейнское, под сим именем разумелся не только рейнвейн, но также и всякое белое ординарное вино; романея, то есть греческие сладкие вина, и аликант. Которые чужестранные напитки с великою бережливостью употребляли. И погреба, где они содержались, назывались фряжские, потому что как первые оные, а паче греческие, получались через франков, а другие знали, что из Франции идут, то общее имя им и дали фряжских вин.
Таков был стол государев в рассуждении кушанья и напитков; посмотрим, какие были их экипажи. Государи и все бояре летом ездили всегда верхом, а зимою в открытых санях, но в чрезвычайных случаях, как находим по летописцам, что в случае болезни, когда государь в походе занеможет, то также сани употребляли и летом.
И правда, что в верховой езде государской великое было великолепие, как видно по оставшимся конским уборам, хранящимся в мастерской палате. Арчаги седел были с каменьями, стремена золотые или с каменьями, муштуки также драгоценными камнями были покрыты, подушки бархатные, шитые или золотом, или серебром, или унизанные жемчугом, с запонами драгоценных камней, попоны тому же великолепию подобные, бархатные или аксаметные золотые, с шитьем иль с низаньем и с каменьями. Но сие азиатское великолепие неубыточно было, ибо, сделанные единожды, таковые уборы на многие столетия могли служить.
Царицы же ездили обыкновенно в колымагах, роде карет, сделанных снаружи на подобие фурманов, где не было ни места, чтоб сидеть, ни окошек, но клали внутрь пуховики для сиденья, а вместо нынешних драгоценных точеных стекол, опускающейся кожею окошки и двери закрывали. Не могли такие коляски удобны быть ни к какому украшению, ибо снаружи они все обиты были кожею, а верх великолепия в делание оных состоял, чтоб наружную кожу, местами позолоченную и тисненную, употребить.
Карет же не только не знали, но и воображения о них не имели, ибо уже и в царствовании Петра Великого ближний мой свойственник, боярин князь Михаил Иванович Лыков, человек пребогатый, бывши воеводою у города Архангельского, выписал ореховую, украшенную резьбою карету с точеными стеклами, – по смерти его сия карета досталась деду моему, и почиталась столь завидною и драгоценной вещью, что князь Меншиков делал нападки на деда моего, чтобы ее получить, и за неотдание учинил, что дед мой лишился всех недвижимых имений, которые бы надлежало ему наследовать после супруги князя Лыкова.
Возрим теперь на одежды царские. Они были великолепны. В торжественных их одеяниях злато, жемчуг и каменье повсюду блистали; но обыкновенные одежды, в коих более наблюдали спокойствие, нежели великолепие, были просты, а потому не могли быть причиною сластолюбия, а торжественные столь редко употреблялись и столь крепки были, что их за носильные одежды и почитать не должно, но были они как бы коронными сосудами, определенными для показания великолепия монаршего, – и если не одежды, то по крайней мере украшения их, сделанные из золотых блях, жемчугу и камней, из рода в род переходили.
Но общим образом сказать, не было никаких ни изысканных украшений, ни великого числа платьев, но пять или шесть, а много до десяти платьев когда имел царь или царица, то уже довольно считалось, да и те нашивали до износу, разве из особливой милости кому плеча своего платья пожалуют.
Главная же роскошь в царских обыкновенных платьях состояла в драгоценных мехах, которые для подкладки и на опушку одеяний употребляли, но мехи сии не купленные и не из чуждых государств привезенные были, но дань, собираемая с сибирских народов. Впрочем, царицы имели обычаи носить длинные тонкие полотняные у сорочек рукава, которые на руку набирали, и сии были иногда столь длинны, что даже до двадцати аршин полотна в них употреблялось.
Се есть все, что я мог собрать о роде житья, выезду и одежде царских, а сие самое и показывает, какая простота во всем оном находилась.
Бояре и прочие чиновники по мере их состояния подобную же жизнь вели, стараясь притом, из почтения к царскому сану, никогда и к простому сему великолепию не приближаться. А более всего сохраняло от сластолюбия, что не имели понятия о перемене мод, но, что деды нашивали, то и внучата, не почитаясь староманерными, носили и употребляли.
Бывали у бояр златотканые, богатые одеяния, которые просто золотами называли, и не иначе надевали, когда для какого торжественного случаю велено им было в золотах ко двору собираться; а посему сии одежды им надолго служили, и я подлинно слыхал, что не стыдились и сыновья по кончине родителей своих тоже платье носить.
Однако поскольку нет такого общества, куда бы великолепие и роскошь не вкрадывались, то, как кажется мне, главное великолепие состояло у бояр иметь великое число служителей. Великолепие, может статься, до излишности доведенное, но в самом деле основанное на нужде, ибо бояре с людьми своими хаживали на войну, и оные и воинами государственными, и защитниками в опасном случае своим господам были. Но в мирное время за честь себе бояре считали, когда ехали по городу, чтобы предшествовали человек пятьдесят слуг пешками; слыхал я, что и боярыни не только куда в знатное посещение, но даже к обедне к своему приходу стыдились без предшествования двадцати или тридцати слуг ехать.
Однако содержание сих слуг недорого стоило, давали им пищу и весьма малое на сапоги жалованье, а в прочем они содержались своим искусством, дома носили серые сермяжные кафтаны, а при выезде господина или госпожи, какой у кого получше кафтан сыщется, ибо тогда ливреи не знали. И я сам помню, что без гостей званых во всех домах лакеи ливреи не надевали, а употребленные к должностям люди, которых бывало мало, носили такие кафтаны, какие случится.
Остается мне еще сказать, что не было тогда ни единого, кто бы имел открытой стол, но разве ближние самые родственники без зову куда обедать ездили, а посторонние не иначе приезжали, как только званые. И могли сидеть по утру до часа обеденного, а вечеру до ужина, не быв уняты обедать или ужинать.
Таковые обычаи чинили, что почти всякой по состоянию своему без нужды мог своими доходами проживать и иметь все нужное, не простирая к лучшему своего желания, ибо лучше никто и не знал. А к тому же воспитание в набожность, хотя иногда делало иных суеверными, но влагало страх закона божия, которой утверждался в сердцах их ежедневною домашнею божественною службою. Не было разных для увеселения сочиненных книг, и такая скука и уединенная жизнь заставляла читать божественное писание, и паче в вере утверждаться.
Еще почтение к родам умножило твердость в сердцах наших предков; пребывание в совокуплении умножало связь между родами и укрепляло их безопасность, а тогда же и налагало узду, кому что недостойное имени своего сделать; ибо бесчестие одного весь род того имени себе считал. А сие не только молодых людей, но и самых престарелых в их должности удерживало.
Благородной гордости бояр мы многие знаки обретаем. Князь Симский-Хабаров, быв принуждаем уступить место Малюте Скуратову, с твердостью отрекся, и когда царем Иоанном Васильевичем осужден был за сие на смерть, последнюю милость себе просил, чтоб прежде два сына его были умерщвлены, поскольку, будучи людьми молодыми, ради страха гонения и смерти чего недостойного роду своему не учинили.
Князь Михаила Петрович Репнин лучше восхотел претерпеть гнев царя Иоанна Васильевича и наконец убиение, нежели сообщником учиниться распутных его забав.
Соединение же родов столь твердо было, что ни строгой обычай царя Иоанна Васильевича, ни казни не могли возбранить, чтобы, совокупясь многими родами, не просили у сего государя пощады своим родственникам и свойственникам, осужденным на казнь, и брались быть поруками впредь за поступки того, как свидетельствуют сие многие сохраненные грамоты в архиве иностранной коллегии, где таковые поручные подписи есть.
И дед мой князь Юрий Федорович Щербатов не устрашился у разгневанного государя Петра Великого по царевичеву делу за родственника своего, ведомого на казнь, прощения просить, прося, что если не учинено будет милосердия, дабы его самого, в старых летах сущего, лишить жизни, да не увидят очи его бесчестия роду и имени своего. И пощаду родственнику своему испросил.
Такая тесная связь между родов обуздывала страсти юношей, которые, не только быв воспитываемы в совершенном почтении и беспрекословном повиновении к их родителям, обязаны были почитать всех старших своего рода, и в них обретали строгих надзирателей своих поступков, так как защитников во всяком случае. Самые еще хотя и мало остающийся обычаи ныне сие свидетельствуют, которые, в младости моей помню, как священные законы хранились, чтобы молодые люди каждый праздник проезжали по утрам к их старшим родственникам для изъявления почтения их.
Самые самовластнейшие государи принуждены иногда бывают последовать умоначертанию своего народа, так наши государи и последовали утверждать сии обычаи, не только снисходя на просьбы благородных, но также производя предпочтительно перед другими из знатнейших родов, и мы находим, в роде князей Репниных, что многие из стольников, миновав чин окольничего, прямо в бояре были жалованы.
Преимущество сие, часто и младым людям учиненное, могло бы подать причину подумать, что оное обращалось в обиду другим, но сего не было, ибо не по одним чинам тогда благородных почитали, но и по рождениям их, и так чины давали только должности, а рождение приобретало почтение.
В возмездие за такое снисхождение государей получали они, что находили в благородных верных, усердных и твердых слуг. Могу я несколько мне известных примеров предложить. Афанасий Нагой, быв послом в Крыму и многое претерпевая от наглостей Крымских, хотя выбиваем был ханом из Крыму, чувствуя нужду своего пребывания в сем полуострове, объявил, что он разве связанной будет вывезен из Крыму, а без того не поедет, хотя бы ему смерть претерпеть.
Князь Борис Алексеевич Голицын предпочел сохранение здоровья государева возвышению своего рода, спас Петра Великого в младенчестве, и виновному родственнику своему пощаду живота испросил.
Прозоровской, во время трудных обстоятельств начала шведской войны великое число казны и государственные вещи, которые велено было государем изломать и перебить в монету, утаил, дав вместо них собственное свое серебро, и при благополучнейших обстоятельствах, когда государь сам сожалел об истреблении сих вещей, целые, не желая никакого возмездия, возвратил.
Борис Петрович Шереметев суд царевичев не подписал, говоря, что он рожден служить своему государю, а не кровь его судить, и не устрашился гневу государева, которой несколько времени на него был, как на тайного доброжелателя несчастного царевича.
Князь Яков Федорович Долгоруков многие дела, государем подписанные, останавливал, давая ему всегда справедливые советы, и гнев государской, за частое его противоборство воли его, на почтение обращал, а тем открывал путь и к славе своего государя, и к блаженству народному.
Си были остатки древнего воспитания и древнего правления.
Перемены, произведенные Петром Великим
Воззрим же теперь, какие перемены учинила в нас нужная, но, может быть, излишняя перемена Петром Великим, и как пороки начали вкрадываться в души наши, – даже как от царствования от царствования они, час от часу вместе с сластолюбием возрастая, дошли до такой степени, как выше о них упомянул.
Петр Великий, подражая чужестранным народам, не только тщился ввести познание наук, искусств и ремесел, военное порядочное устроение, торговлю и приличнейшие узаконения в свое государство, также старался ввести и таковую людскость, сообщение и великолепие, которые ему сперва Лефорт показал, а потом которое и сам он усмотрел.
Среди нужных установлений законодательства, учреждения войск и артиллерии, не меньше он прилегал намерение являющиеся ему грубые древние нравы смягчить. Повелел он бороды брить, отменил старинные русские одеяния и вместо длинных платьев заставил мужчин немецкие кафтаны носить, а женщин вместо телогреи – бостроги, юбки, шлафроки и самары, вместо подколков – фантанжами и корнетами голову украшать.
Учредил разные собрания, где женщины, до сего отделенные от сообщения мужчин, вместе с ними при весельях присутствовали. Приятно было женскому полу, бывшему почти до сего невольницами в домах своих, пользоваться всеми удовольствиями общества, украшать себя одеяниями и уборами, умножающими красоту лица их и показывающими их хороший стан; не малое же им удовольствие учинило, что могли прежде видеть, с кем на век должны совокупиться, и что лица женихов их и мужей уже не покрыты стали колючими бородами.
А с другой стороны, приятно было младым и незаматерелым в древних обычаях людям вольное обхождение с женским полом, и что могут наперед видеть и познать своих невест, на которых прежде, доверяя взору родителей их, женились. Страсть любовная, до того почти в грубых нравах незнаемая, начала чувствительными сердцами овладевать, и первое утверждение сей перемены от действия чувств произошло. А сие самое и учинило, что жены, до того не чувствующие свои красоты, начали силу ее познавать, стали стараться умножать ее пристойными одеяниями, и более предков своих распростерли роскошь в украшении.
О, сколь желание быть приятной действует над чувствами жен! Я от верных людей слыхал, что тогда в Москве была одна только уборщица для волос женских, и к какому празднику, когда должны были младые женщины убираться, случалась, что она за трое сутки некоторых убирала, и они принуждены были до дня выезду сидя спать, чтобы убору не испортить. Может быть, сему не поверят ныне, но я подтверждаю, что я сие от столь верных людей слышал, что сомневаться не должно.
Если страсть быть приятной такое действие над женами производила, не могла она не иметь действия и над мужчинами, хотящими им угодным быть, – она то же тщание украшений, ту же роскошь рождала. И уже перестали довольствоваться одним или двумя длинными платьями, но многие с галунами, с шитьем и с пондеспанами делать начали.
Только сам государь держался древней простоты нравов в своей одежде, так что, кроме простых кафтанов и мундиров, никогда богатых не нашивал, и только для коронации императрицы Екатерины Алексеевны, своей супруги, сделал голубой гродетуровой кафтан с серебреным шитьем, – да сказывают, еще у него был другой кафтан с золотым шитьем, не знаю, для какого знатного же случая сделанной. Прочее все было так просто, что и беднейший человек ныне того носить не станет, – как видно по оставшимся его одеждам, которые хранятся в Кунсткамере при императорской академии наук. Манжет он не любил и не нашивал, как свидетельствуют его портреты; богатых экипажей не имел, но обыкновенно ездил в городах в одноколке, а в дальнем пути в качалке. Множества служителей и придворных у него не было, но были у него денщики, и даже караулу кроме как полковника гвардии не имел.
Однако при такой собственно особы его простоте хотел он, чтобы подданные его некоторое великолепие имели. Я думаю, что сей великий государь, которой ничего без дальновидности не делал, имел себе в предмет, чтоб великолепием и роскошью подданных побудить торговлю, фабрики и ремесла, быв уверен, что при жизни его излишнее великолепие и сластолюбие не утвердит престола своего при царском дворе. И так мы находим, что он побуждал некоторое великолепие в платьях, как видим мы, что во время торжественного входу, после взятия Азовского, генерал-адмирал Лефорт шел в красном кафтане с галунами по швам, и другие генералы также богатые кафтаны имели, ибо тогда генералы мундиров не нашивали.
Богатые люди из первосановников его двора, или которые благодеяниями его были обогащены, как Трубецкие, Шереметев и Меншиков, в торжественные дни уже старались богатые иметь платья. Парчи и галуны стали как у жен, так и у мужей во употреблении, и хотя не часто таковые платья надевали, моды хотя долго продолжались, однако они были, – и по достатку своему оные уже их чаще, нежели при прежних обычаях делали. Вместо саней и верховой езды и вместо колымаг, не терпящих украшений, появились уже кареты и коляски, которых до того не знали, и приличные украшении к сим экипажам. Служители переодеты на немецкий манер, не в разноцветных платьях стали наряжаться, но каждый по гербу своему или по изволению делал им ливреи, а официанты, которых тогда еще весьма мало было, еще в разноцветных платьях ходили.
Касательно до внутреннего житья, хотя сам государь довольствовался самою простою пищею, однако он ввел уже в употребление прежде незнаемые в России напитки, которые предпочтительно другим пивал. То есть вместо водки домашней, водку голландскую анисовую, которая приказной называлась. И вины эрмитаж и венгерское, до того не знаемые в России.
Подражали сему его и вельможи, и те, которые близки были ко двору, да и в самом деле, надлежало им сие иметь, ибо государь охотно подданных своих посещал, то подданный чего для государя не сделает? Правда, сие не только ему было угодно, но напротив того, он часто за сие гневался, и не только из простого вина подслащенную водку, но и самое простое вино пивал, но и собственное желание удовольствия, до того ими не знаемого, превозмогло и самое запрещение государево, дабы последовать его вкусу. Уже в домах завелись не только анисовая приказная водка, но и гданьские вина не только старинные, о коих выше помянул, но также эрмитаж, венгерское и некоторые другие. Правда, что их сначала весьма бережливо подавали, и в посредственных домах никогда в обыкновенные столы употребляемы не были, но только во время праздников и пиршеств, да и тут не стыдились принести четвертную или сулею запечатанную и, налив из нее по рюмке, опять запечатав, на погреб отослать.
Однако, хотя сам не любил, и не имел времени при дворе своем делать пиршества, то оставил сие любимцу своему князю Меншикову, который часто оные как в торжественные дни, так и для чужестранных министров с великим великолепием по тогдашнему времени чинил. Имел для сего великой дом, и слыхал я, что часто государь, видя из дворца своего торжество и пиршество в доме его любимца, чувствовал удовольствие. Говоря: «Вот как Данилыч веселится».
Равно ему подражая, так и быв обязаны самыми своими чинами, другие первосановники империи также имели открытые столы, как генерал-адмирал граф Федор Матвеевич Апраксин, генерал-фельдмаршал граф Борис Петрович Шереметев, канцлер граф Гаврила Иванович Головкин и боярин Тихон Никитич Стрешнев, которому, поскольку он оставался первым правителем империи во время отсутствия в чужие края императора Петра Великого, на стол и деревни были даны.
Сим знатным людям и низшие подражали, – уже во многих домах открытые столы завелись, и столы не такие, как были старинные, то есть, что только произведения домостройства употреблялись, но уже старались чужестранными приправами придать вкус мясу и рыбе. И, конечно, в таком народе, в коем странноприимство всегда составляло отличную добродетель, не трудно было ввести в обычай таковые открытые столы в употребление, что соединяясь и с собственным удовольствием общества, и с лучшим вкусом кушанья, против старинного, самым удовольствием утверждалось.
Не неприятель был Петр Великой честному обществу, но хотел, чтобы оно безубыточно каждому было. Он учредил ассамблеи, на которые в назначенные дни множество народу собиралось. Но сим ассамблеям предписал печатными листами правила, что должно на стол поставлять и как принимать приезжих. Сим упреждая и излишнею роскошь, и тягость высших себе принимать. Ибо общество не в обжирании и опивании состоит, и не может оно быть приятно, где нет равности. Сам часто государь присутствовал в сих ассамблеях и строго наблюдал, дабы предписанное исполнялось.
Но слабы были сии преграды, когда вкус, естественное сластолюбие и роскошь стараются поставленную преграду разрушить, и где неравность чинов и надежда получить что от вельмож истребляют равность. В присутствии государевом учиненные им предписания сохранялись в ассамблеях, но в простом житье роскошь и унижение утверждали свои корни.
И подлинно мы видим, что тогда начали уже многие дома упадать, и упадающие ожидать от милости государской и от защиты вельмож своего подкрепления. Из первых знатных домов мне случалось слышать об упадшем доме князя Ивана Васильевича Одоевского, которого дом был на Тверской, тот самой, которой после сего был Василия Федоровича Салтыкова, потом Строганова, а ныне за князь Алексеем Борисовичем Голицыным состоит, в приходе у Спаса.
Сей князь Одоевской неумеренным своим сластолюбием так разорился, что, продав все деревни, оставил себе некоторое число служителей, которые были музыканты, и сии, ходя в разные места играть и получая плату, тем остальное время жизни его содержали. Воистину при древней простоте нравов музыканты не нашли бы довольно в упражнении своем прибыли, чтобы и себя, и господина своего содержать.
Я сказал о сем князе Одоевском, как о разорившемся человеке, но и многие другие, если не в разорение от сей перемены жизни пришли, но по крайней мере чувствовали не малую нужду. Дабы умолчать о прочих, Борис Петрович Шереметев, фельдмаршал, именитый своими делами, обогащенный милостью монаршею, принужден однако был вперед государево жалованье забирать и с долгом сим скончался, как свидетельствует его духовная. И после смерти жена его подавала письмо государю, что она от исков и других убытков пришла в разоренье.
Переменившейся таким образом род жизни, в начале первосановников государства, а в подражании им и других дворян, и расходы достигши до такой степени, что стали доходы превозвышать; начали люди наиболее привязываться к государю и к вельможам, как ко источникам богатства и награждений.
Страшусь я, чтобы кто не сказал, что по крайней мере сие добро произвело, что люди наиболее к государю стали привязываться. Сия привязанность не есть благо, ибо она не точно к особе государской была, но к собственным своим пользам; привязанность сия учинилась не привязанность верных подданных, любящих государя и его честь, и соображающих все с пользою государства, но привязанность рабов-наемщиков, жертвующих все своим выгодам и обманывающих лестным усердием своего государя.
Грубость нравов уменьшилась, но оставленное ею место лестью наполнилось. Оттуда произошло раболепство, презрение истины, обольщение государя и прочее зло, которое и сегодня при дворе царствуют, и которое в домах вельможей вогнездилось.
Не сокрылся сей порок от остроумного монарха, и сей государь, строг и справедлив до крайности, старался сколько можно лесть отгонять; когда случилось, как я слыхал, что один из знаемых ему офицеров, быв с ним на ассамблее, выхвалял свое усердие к государю, говоря, что он во всяком случае готов за него умереть. Услышав сие, государь ему говорил, что ни он не желает, ни должность его ему не повелевает, чтобы он хотел, не разбирая случаю, для него умереть, но требует только того, чтобы в случае нужды или опасности его особы, что ни может быть не соединено с пользою государственною, он расположен был пожертвовать своею жизнью.
Офицер, хотя наиболее показать свое усердие, начал еще более утверждать, что он сие готов учинить всякой час, когда угодно будет государю. Остроумный монарх, ничего не отвечая, взяв его руку, палец его поднес к горячей свече и зачал его жечь; от боли офицер начал силиться выдернуть руку. Тогда, ее опуская, сказал ему государь, что когда он малой боли обожжения пальца вытерпеть не мог, не по нужде, но по воле государя, то как он столь щедро обещает с радостью и все тело свое без нужды пожертвовать?
Другой случай, слышанной же мною, доказывает, сколь любил государь истину. Захар Данилыч Мешуков, бывший поручиком во флоте, любимый государем как первый русский, в котором он довольно знания в мореплавании нашел, и первый, которой командовал уже фрегатом, был на пиршестве с государем в Кронштадте и, напившись несколько пьян, стал размышлять о летах государя, о слабом его здоровье и о наследнике, какого оставляет, – и вдруг заплакал.
Удивился государь, возле которого он сидел, о текущих его слезах, и спрашивал причину оных. Мешуков ответствовал, что он размышлял, что место, где они сидят, град, столичный близ построенный, флот заведенный, множество русских, входящих в мореплаватели, самый он, служившей во флоте и окружающей его милости, суть деянии рук его, – и вот, взирая на сие и примечая, что здоровье государя и благодетеля ослабевает, не мог от слез не удержаться, добавляя притом простою речью: «На кого ты нас оставишь».
Ответствовал государь: «У меня есть наследник», – разумея царевича Алексея Петровича. На сие Мешуков спьяна и неосторожно сказал: «Ох! Ведь он глуп, все расстроит».
При государе сказать так о наследнике, и сие не тайно, но перед множеством председящих! Что сделал государь? Почувствовал он вдруг дерзость, грубость и истину и довольствовался, усмехнувшись, ударить его в голову с приложением: «Дурак, сего в беседе не говорят».
Но, невзирая на такую любовь к истине и на отвращение от лести, не мог государь вкрадывающейся сей яд искоренить. Большая часть окружающих его ни в чем не смели ему противоречить, но льстили, хваля все сделанное им и не противореча его изволениям, а иные и угождая страстям его. Хотя он знатным образом никогда обманут и не был, однако князь Яков Федорович Долгоруков никогда не нашел в сопротивлениях своих государю в сенате себе помощников. И тщетно он суровыми и справедливыми своими предложениями два определения, подписанные государем, отменил, – о привозе на переменных лошадях провианту в Петербург на армию, и о наборе отряда, на содержании народном, для делания Ладожского канала, – в обоих случаях, а также в других, никто соучастником его твердости и справедливости быть не хотел; один государь терпел его грубые, но справедливые предложении, и, хотя с стеснением сердца, превозмогая себя, на оные соглашался.
Я слышал от очевидных свидетелей, и Василей Никитич Татищев в истории своей сие вместил, что когда был государь в Кронштадте в одном пиршестве, окружающие его вельможи начали превозносить его хвалами, говоря, что он более отца своего. Между таковых похвальных воплей единый князь Яков Федорович Долгорукой в молчании пребывал. Приметя сие, государь требовал его мнения.
Сей остроумный и твердый муж не мог вдруг ответствовать на такой вопрос, где состояло суждение между царствующего государя и его отца, обеих отличных их качествами. Взяв несколько времени подумать, сказал следующее. Исчислил он все подробно, что Петр Великий сделал для пользы отечества, исчислил его труды и подвиги, и наконец сказал, сколь велик он есть во владыках земных; но, продолжая, говорил, все сии труды, все сии установлении не утверждают еще внутреннего спокойствия государства, и безопасность гражданскую в жизни и в имениях; отец же твой, говорил, при тихости нравов, начинал многое, но паче всего, что он сделал, уложенье, которое ныне, по перемене обычаев, перемены требует, когда окончишь ты все свои подвиги благими узаконениями, тогда справедливо можно будет сказать, что весьма превзошел твоего отца.
Государь восчувствовал всю справедливость его глаголов и согласием своим мнение его утвердил.
Сказал я, что сластолюбие и роскошь могли такое действие в сердцах произвести, но были еще и другие причины, происходящие от самых учреждений, которые твердость и добронравие искореняли.
Михаил Щербатов родился 22 июля (2 августа) 1733 года в Москве в семье князя Михаила Юрьевича Щербатова и княгини Ирины Семёновны, урождённой Сонцовой-Засекиной. По отцовской линии род вёл своё происхождение от Рюрика. Щербатов получил глубокое и разностороннее домашнее образование. В раннем детстве был записан в гвардейский Семёновский полк, вышел в отставку сразу после манифеста «О вольности дворянства» в чине гвардии капитана 29 марта 1762 года. Поступил на гражданскую службу, был выбран от ярославского дворянства в Комиссию по составлению нового свода законов, затем был определён в Комиссию о коммерции, пожалован в ранг генерал-майора, стал президентом Камер-коллегии с чином тайного советника и, наконец, в 1779 году назначен сенатором в Правительствующий сенат.
Разрушенное местничество (вредное, впрочем, службе и государству) и не замененной никаким правом знатным родам, истребило мысли благородной гордости во дворянах, ибо стали не роды почтенны, но чины и заслуги и выслуги; и так как каждый стал добиваться чинов, а не всякому удавалось прямые услуги учинить, то, за недостатком заслуг, стали стараться выслуживаться, всякими образами льстя и угождая государю и вельможам; а при Петре Великом введенная регулярная служба, в которую вместе с холопами их писали на одной степени их господ в солдаты, и сии первые по выслугам, пристойным их роду людям, доходя до офицерских чинов, учинялись начальниками господам своим и бивали их палками. Роды дворянские стали разделены по службе так, что иной однородцев своих и век не увидит.
Могла ли остаться добродетель и твердость в тех, которые с юности своей от палки своих начальников дрожали, которые иначе, как подслугами, почтения не могли приобрести, и быв каждый без всякой опоры от своих однородцев, без соединения и защиты, оставался един, могущий предан быть в руки сильного.
Похвально есть, что Петр Великий хотел истребить суеверии в законе, ибо в самом деле, не почтение есть богу и закону суеверие, но поругание. Ибо приписывать богу неприличные ему деянии, сие есть богохульство. В России бороду образом божиим почитали, и за грех считали ее брить, а через сие впадали в ересь антропоморфитов.
Чудеса, без нужды учиненные, явленные образы, редко доказанные, повсюду прославляли, привлекали суеверное богомолье и делали доходы развратным священнослужителям.
Все сие Петр Великий тщился отвратить; указами повелел брить бороды, а духовным регламентом положил преграду ложным чудесам и явлениям, равно как и неблагопристойным сборам при поставленных на распутьях образах. Зная, что закон божий есть к сохранению рода человеческого, а не к истреблению его без нужды, благословением от синода и от вселенских патриархов учинил позволение есть мясо в посты в нужде, а паче в морской службе.
Но когда он сие учинил, тогда, когда народ еще был непросвещен, и так, отнимая суеверие у непросвещенного народа, он самую веру к божественному закону отнимал. Сие действие Петра Великого можно применить к действию неискусного садовника, которой у слабого дерева отрезывает водяные, пожирающие его сок, ветви. Если бы оно было корнем сильно, то сие обрезывание учинило ему произвести хорошие и плодовитые ветви, но как оно слабо и больно, то урезание сих ветвей, которые через способ листьев своих, получающих внешнею влагу, питали слабое дерево, отняв ее, новых плодовитых ветвей не произвело, ниже соком раны затянуло, и тут сделались дупла, грозящие погибелью древу.
Так урезание суеверий и на самые основательные части веры вред произвело, уменьшились суеверия, но уменьшилась и вера. Исчезла рабская боязнь ада, но исчезла и любовь к богу и к святому его закону; и нравы, за недостатком другого просвещения исправляемые верою, потеряв сию подпору, в разврат стали приходить.
Со всем почтением, которое я к сему великому в монархах и великому в человеках в сердце своем сохраняю, со всем чувствием моим, что самая польза государственная требовала, чтобы он имел, кроме царевича Алексея Петровича, законных детей преемниками его престола, – не могу удержаться, чтобы не охулить развод его с первою супругою, рожденной Лопухиной, и второй брак, по пострижении первой супруги, с пленницею Екатериною Алексеевною, ибо пример сей нарушения таинства супружества, ненарушимого в своем существе, показал, что без наказания можно его нарушать.
Пусть монарх имел к тому сильные причины, которых однако я не вижу, кроме склонности его к Анне Монс и сопротивления жены его новым установлениям; но подражатели его имели ли государственные причины подобное делать? Павел Иванович Ягужинский, постригши первую свою жену и женясь на другой, рожденной Головкиной, имел ли государственные причины стараться иметь себе потомство, в нарушение божественных законов? Многие и другие сему подражали и не только из вельмож, но и из малочиновных людей, как князь Борис Солнцев-Засекин сие учинил.
Итак, хотя Россия чрез труды и попечения сего государя приобрела знаемость в Европе и вес в делах, войска ее стали порядочным образом учреждены, и флоты Белое и Балтийское море покрыли, коими силами победила давних своих неприятелей и прежних победителей, поляков и шведов, приобрела знатные области и морские пристанища.
Науки и художества, и ремесла в ней стали процветать, торговля начала ее обогащать, и преобразовались россияне из бородатых в гладкие, из долгополых в короткополые, стали сообщительное, и зрелища благонравные известны им учинились. Но тогда же искренняя привязанность к вере стала исчезать, таинства стали впадать в презрение, твердость уменьшилась, уступая место нагло стремящейся лести, – и роскошь и сластолюбие положили основание своей власти.
Утверждение пороков при Екатерине Алексеевне и Петре II
Таково есть состояние, в котором (невзирая на все преграды, которые собственной своей особою и своим примером полагал Петр Великий для отвращения от пороков) в рассуждении нравов осталась Россия по смерти сего великого государя.
Воззрим теперь сколько при двух кратких царствованиях Екатерины Первой и Петра II пороки сделали шагов, дабы наиболее утвердиться в России.
Женский пол обыкновенно более склонен к роскоши, нежели мужской, и так видим мы, что императрица Екатерина Алексеевна Первая, еще при жизни супруга своего Петра Великого, имела уже двор свой. Камергер у нее был Монс, которого излишняя роскошь был первый знак, доведший его до позорной смерти; камер-юнкеры ее были Петр и Яков Федоровичи Балковы, его племянники, которые также при несчастии его от двора были отогнаны.
Любила она украшаться разными уборами и простирала сие хотение до того, что запрещено было другим женщинам подобные ей украшении носить, также как убирать алмазами обе стороны головы, а только позволяла убирать левую сторону. Запрещено стало носить горностаевые мехи с хвостиками, которые одна она носила, и сие не указом, не законом введенное обыкновение учинилось почти узаконение, присвояющее сие украшение единой императорской фамилии, тогда как в немецкой земле и мещанки его употребляют.
А такое тщание не показывает ли, что если лета начали убавлять ее красоту, то уборами, отличными от других, тщилась оную превозвысить? Не знаю, справедливо ли сие мнение было, и прилично ли государю ежечасно подобно как в маскарадном платье перед подданными своими быть, якобы не доставало ему других украшений, могущих его отличить.
По восшествии ее на престол, довольно чудным образом последовавшим, ибо Петр Великий не с тем ее венчал царским венцом, чтоб наследницею своею учинить, – никогда он того не желал, но умирая, не назначил наследника. Тогда вельможи, а именно: князь Меншиков, зная слабость императрицы, Толстой, боясь мщения от сына царевича Алексея Петровича, законного наследника, за привезение и за смерть отца его, спросив Ивана Ильича Мамонова, подполковника гвардии, надеется ли он на согласие гвардии полков, и получив утвердительный ответ, перед собранными полками ее самодержицею провозгласили.
Так взошла сия государыня на всероссийский престол, вследствие недостатка основательных законов. И Петр Великий еще не охладел мертвый, а уже не воля его, не право наследственное и привязанность к крови, но самовольное желание вельмож решило важнейшую вещь в свете, то есть наследство его престола.
Восшествие ее таким образом на престол следующие действии над нравами народными произвело. Она была слаба, роскошна во всем пространстве сего названия, вельможи были честолюбивы и жадны. А из сего произошло, что упражняясь в повседневных пиршествах и роскошах, она оставила всю власть правления вельможам, из которых вскоре взял верх князь Меншиков. Пышность и сластолюбие у двора его умножились, упала древняя гордость дворянская, видя себя управляемой мужем, хотя достойным, но из подлости происшедшим, а место ее заступило раболепство к сему вельможе, могущему все.
Краткое царствование сей императрицы, впрочем, больших перемен не могло учинить, кроме что ввоз разных драгоценных уборов и вин весьма умножился, и сластолюбие сие во все степени людей проникло, умножило нужды, а умножив нужды, умножило искание способов без разбору, дабы оные наполнить.
Какое тогда состояние было сына царевича Алексея Петровича, по несчастию отца своего лишенного принадлежащего ему наследия? Он был в юных летах, о воспитании его не помышляли, наследником престола его не признавали, и ниже моления в церквах о здравии его было, как бы надлежало о происшедшем от царского корня, и все его поступки надзираемы были.
Дабы наиболее надзирать его поступки и примечать его слова и движении, определен был к нему младой, умный и честолюбивый человек, князь Иван Алексеевич Долгоруков. Сей, примечая жизнь императрицы Екатерины Алексеевны, и рассуждая, что маловероятно, чтобы две дщери Петра, до браку рожденные, великая герцогиня Анна и цесаревна Елизавета могли на российский престол после матери своей взойти, – вместо того чтобы под видом служения Петру Алексеевичу быть его предателем, рассудил сыскать его к себе милость и доверие.
В один день; нашедши его одного, пал перед ним на колени, изъясняя всю привязанность, какую весь род его к деду его, Петру Великому, имеет, и к его крови, изъяснил ему, что он по крови, по рождению и по полу почитает его законным наследником российского престола, прося, да уверится в его усердии и преданности к нему.
Таковые изъяснении тронули сердце младого чувствующего свое несчастие Петра Алексеевича. Тотчас доверенность последовала подозрениям, а после и совершенная дружба, по крайней мере, со стороны Петра Алексеевича, сих младых людей соединила. Однако князь Меншиков, – видя себя правителем государства и столь близко к престолу, не мог осмелиться желать оный себе приобрести, зная, что никто из россиян не потерпит, чтобы, имея еще многих царского рода, происшедшей из низких людей мог похитить себе престол, – обратил мысли свои, если не быть самому государем, то учиниться его тестем.
Князь Петр Алексеевич, оставленный от всех и непризнанный наследником престола, ему показался удобным орудием. Но прежде он хотел обязанного ближним родством венского двора мысли о сем узнать, то есть, чтобы и оный согласился оставить ему правление государства до возрасту императора и дочь свою за оного выдать.
По бывшим переговорам с графом Вратиславом, послом цесарским, на все сие согласие получил, и цесарский двор прислал 40 тысяч рублей в подарок госпоже Крамер, камер-фрау императрицы Екатерины Алексеевны, дабы она ее склонила именовать по себе наследником князя Петра Алексеевича.
Петр Алексеевич вскоре по именовании своем наследником Российского престола под именем императора Петра II взошел на престол, по смерти императрицы Екатерины Алексеевны.
Сила и могущество князя Меншикова умножились, государь был в юных летах, а сей вельможа, хотя не был именован регентом, но действительно таковым был. А сие самое уже доказывает, сколь упал дух благородных; при младенчестве царя Иоанна Васильевича законной властью утвержденному совету для управления во время малолетства государева, боярам, выбранным из среды самих их, из среды знатнейших родов государства, повиноваться не хотели. И когда в болезни своей царь Иоанн Васильевич хотел утвердить престол малолетнему сыну своему, то, не хотя быть управляемы боярами, сыну государя своего присягать не хотели.
Во время младенчества самого Петра Великого на случай Нарышкиных негодовали, а ныне из подлости происшедшему мужу, без всякого законного утверждения его власти, бесспорно повиновались. Да рассудите по сему, верность ли сие было к государю, или падение духу благородного.
Истинна заставила меня сие сказать, но я не могу, поскольку мне известно, не похвалить поступок князя Меншикова. Он честолюбием на место сие был возведен, но управление его было хорошо, а паче попечение его о воспитании и обучении младого государя; часы были установлены для наук, для слушания дел, для разговоров и обласкания первосановников государства и, наконец, часы для веселия. И можно сказать, что князь Меншиков был одновременно правитель государства и дядька государев.
Еще бы похвальнее его поступок был, если бы он не имел собственных своих видов, а делал бы сие для пользы отечества и в воздаяние за то, чем он должен Петру Великому, деду царствующего государя. Но он не имел столь героической души, и все мысли его клонились, чтобы обручить дочь свою за младого государя, что наконец против самой склонности государя исполнено им было. По сему приумножил свои старании о воспитании и обучении государя. Взял его жить в дом свой, неотлучно при нем пребывая, и дом князя Меншикова учинился дворец государев.
Во время сие сделал он два дела, которые, присоединенные к против склонности государевой обручения его с княжною Меншиковою, приключили, наконец, падение сего вельможи. Первое, был при государе учитель, родом венгерец, именем Зейкин. Сей противен учинился владычествующему министру, и сего он в тайне от государя удалил. Хотя государь промолчал, но не оставил подозревать, от кого сей его наставник был удален, не смея и вопрошать о нем, дабы более ему несчастия не приключить.
Второе, принесено было от купечества несколько тысяч червонных к государю, – они были благосклонно приняты, но тогда случившаяся тут сестра государева, принцесса Наталья Алексеевна, сих денег к себе просила. Государь, который весьма любил сестру свою, приказал их отнести еще тогда, как принесшие их купцы в прихожей находились.
Тут встретился князь Меншиков с несомыми сими деньгами в комнату принцессы и их немедленно возвратил, и, пришедши в комнату государеву, представлял ему, что такой немедленно учиненный дар принесенных денег купцами показывает презрение к оным и может огорчить его подданных. Может быть, представил ему и правила бережливости, какие Петр Великий имел.
Сие огорчило государя и сестру его, и подало случай наедине любимцу его, князь Ивану Алексеевичу Долгорукову, представить ему, коль мала его власть. Властолюбие в сердцах прежде всего родится, а паче в сердцах монарших, – и так сие оскорбление, тем большее, что отметить за него Петр Алексеевич не мог, на сердце младого монарха оставалось.
Однако приличными весельями и удовольствиями, частыми съездами ко двору старался князь Меншиков благопристойным образом в праздные чесы веселить своего государя и зятя. А пример двора, разливаясь сперва на вельмож, а потом и на других граждан, чинил, что и они по мере достатку своего, а иногда и свыше, старались сообществом веселиться, и простота нравов исчезала.
Наконец пришло время падения князя Меншикова, и произошло оно от следующего случая. Сей вельможа, всячески стараясь утешить своего государя и укрепить движением и трудами его тело, повез его с псовою охотою. Гоньба, травля, и прочее, что веселит в сей охоте, весьма полюбились младому государю.
Часто князь Меншиков отъезжал в мызу свою Ораниенбаум, и случилось, что однажды в небытность его в Петербурге, в пасмурной и холодной день, государь поехал на поле. По возвращении своем, нашел он Меншикова весьма раздраженным сею ездою, которой с тою горячностью, каковая может произойти от желания сохранить его здоровье и от опасности потерею его лишиться столь великого союза, ему представлял, коль нерассудительно было в пасмурное и холодное время ездить и здоровье свое опасности подвергать.
Хотя горячи были его изъяснении, но они от усердия происходили, однако младой государь ощущал только в них единую горячность и нарушение почтения к себе, однако скрыл и то в сердце своем: и князь Иван Алексеевич Долгорукий, ищущий погибели Меншикова, дабы самому и род свой на ту степень возвести, не оставил, паче очернить все слова сего вельможи.
Помнится мне, в июле месяце поехал князь Меншиков в мызу свою Ораниенбаум для освящения созданной им церкви. Сей ожидаемый уже давно случай и был употреблен к погублению его. Государь, по совету князя Ивана Алексеевича Долгорукова, поехал в Петергоф окружен гвардией, и велено было князю Меншикову сказать, чтобы он в Петергоф не ездил, а проехал бы прямо в Петербург, где тогда же двору государеву велено было из дому князя Меншикова выбираться.
Тщетно ниспадавший сей министр просил милости, чтобы видеть государя и оправдания свои принести, тщетно княжна Катерина Александровна, его дочь, невеста государева, писала к великой княжне Наталье Алексеевне, дабы она упросила у государя, своего брата, прощение родителю ее. В первом случае опасались, чтобы сохраняемая некая князем Меншиковым власть и сильные его представления не тронули сердце государево, и ему отказано было; а от нелюбимой невесты, от которой избавиться хотел сам государь, просьбы также действия не возымели, – и князь Меншиков по приезде своем в Петербург назавтра был арестован и сослан в ссылку.
Так ниспал сей пышный вельможа, пример перемены и непостоянства счастья: из низкого состояния почти до трона дошедший, и пуще того в низость и несчастье ввергнутый.
После этого Петр Второй начал править сам государством, если можно назвать правлением правление юноши-государя.
Князь Иван Алексеевич Долгоруков, друг и наперсник государев, столь ему любимый, что даже на одной постели с ним спал, всемогущий учинился. Пожалован немедленно был в обер-камергеры, возложена на него была андреевская лента, пожалован в капитаны гвардии Преображенского полку, гренадерской роты, и все родственники его были возвышены, правя по изволениям их всеми делами империи. Министры лишь для виду были допускаемы; все твердое и полезное изгонялось от двора, и, пользуясь склонностью государевой к охоте, она всех важных упражнений место заняла.
Однако, что погубило князя Меншикова, то не устрашило Долгоруких, – они употребили старание, дабы им родственницу свою, княжну Екатерину Алексеевну, дочь князь Алексея Григорьевича, сестру же князя Ивана Алексеевича, за государя обручить. И в сем обручении нечто странное было, ибо хотя обручение сие было в присутствии всех и всего двора, но во время обручение государь и его невеста были окружены Преображенского полка гренадерами, которые вокруг их, под начальством своего капитана князь Ивана Алексеевича Долгорукова, батальон каре составляли.
Князь Иван Алексеевич Долгоруков был молод, любил распутную жизнь и всеми страстями, к каковым подвержены младые люди, не имеющие причины обуздывать их, был обладаем. Пьянство, роскошь, любодеяние и насилие место прежде бывшего порядку заступили.
В пример сему, к стыду того века, скажу, что слюбился он, иль лучше сказать, взял на блудодеяние себе между прочими жену князя Трубецкого, урожденную Головкину, и не только без всякой закрытности с нею жил, но при частых съездах у князя Трубецкого с другими своими молодыми сообщниками пивал до крайности, бивал и ругал мужа, бывшего тогда офицером кавалергардов, имеющего чин генерал-майора, и с терпением стыд свой от прелюбодеяния своей жены сносящего.
Мне самому случилось слышать, что однажды, быв в доме сего князя Трубецкого, по исполнении многих над ним ругательств, хотел наконец его выкинуть в окошко, и если бы Степан Васильевич Лопухин, свойственник государев по бабке его, Лопухиной, первой супруге Петра Великого, бывший тогда камер-юнкером у двора и в числе любимцев князя Долгорукова, сему не воспрепятствовал, то бы сие исполнено было.
Но любострастие его одною или многими неудовольствовалось, согласие женщины на любодеяние уже часть его удовольствия отнимало, и он иногда женщин, приезжающих из почтения к матери его, затаскивал к себе и насиловал. Окружающие его другие младые люди, распутством дружбу его приобретшие, сему примеру подражали, и можно сказать, что честь женская не менее была в безопасности тогда в России, как от турок во взятом граде. Привычка есть и к преступлениям, а сей был первый шаг, которым жены выступали из скромности и тихого жития, которое от древних нравов они еще сохраняли.
Отец его, князь Алексей Григорьевич, человек посредственного разума, единственно страстный к охоте, после коронации государя, которая, как всегда, была в Москве, после оной присоветовал Петру Алексеевичу там утвердить свое житие, оставив навсегда Петербург. Приехал двор в Москву, но распутство не престало, а по месяцу и по два отлучение государево для езды с собаками остановило течение дел; сила рода Долгоруких учинила, что искатели только в оном чины и милости получали, а другие уже и к грабежу народа приступали.
Воззрим теперь, какие были сии поездки государевы на охоту, и какие были там упражнения. Ибо пример двора великое действие над образом мысли и всех подданных имеет.
Ездил государь в Боровском, Коломенском и других уездах иногда и по месяцу, – не взирая ни на сырую погоду, ни на холод, езда с собаками была ежедневно от утра до вечера. Кроме того, что на охоте государевой и сокольники находились, и все придворные, которые поневоле должны были охотниками сделаться, со всей России собранные знаменитейшие охотники-дворяне имели позволение быть здесь. Сие должно было составить великую толпу людей и великое множество собак. Всякой из сего себе представить может, пощажены ли были тогда поля с хлебом, надежда земледельца; стада скота, хотя и отгонялись, но не могли ли иногда с сею толпою собак встретиться. А окружающие государя вельможи, которые были тогда же и охотники, для удовольствия своего не представляли молодому и незнающему государю, сколько таковые поездки вреда земледелию наносят.
Иззябши, возвращался государь вечеру на квартиру, тут встречала его невеста его княжна Долгорукова, со множеством жен и девиц, и бал начинался, которой иногда гораздо поздно в ночь был продолжен. Младые государевы лета от распутства его сохраняли, но подлинно есть, что он был веден, чтобы со временем в распутство впасть; а до тех пор любимец его, князь Иван Алексеевич Долгоруков, всем сам пользовался, и утружденного охотою государя принуждал поневоле представляемые ему веселья вкушать.
Наконец возвратился государь в Москву из Коломенского уезда, и новые начались веселья – ежедневно медвежья травля, сажание зайцев, кулачные бои, с весельями придворными все часы жизни его занимали. Затем простудившись, занемог он оспой и в девятый день скончался, и вся надежда Долгоруких, как скудельный сосуд о твердый камень сокрушилась.
Осталось только памяти сего царствования, что неисправленная грубость с роскошью и с распутством соединилась. Вельможи и вышние впали в роскошь, жены стыд, столь украшающий их пол, стали забывать, а нижние граждане приобвыкли льстить вельможам.
Тираническое правление и ослабление нравов при императрице Анне
По смерти Петра Второго никого не было назначенного к приятию российского престола. Первостепенные вельможи собрались дабы учинить важное решение, кого во владыки столь великой части света возвести. Коль ни дерзки, коль ни самолюбивы, однако не смели без взятия мнения от именитейших благородных сего решить.
Разные мнения были поданы. Иные представляли, что как вторая супруга Петра Великого уже царствовала над Россиею, то надлежит взять из монастыря первую супругу Петра Великого и оную на престол возвести. Другие представляли, что есть в живых две дочери Петра Великого – принцесса Анна в супружестве за герцогом Голштинским и принцесса Елизавета в девицах, – и хотя они прежде браку рождены, но как уже законными признаны, то рождение их не препятствует взойти на российский престол. Третьи представляли принцессу Екатерину, герцогиню Мекленбургскую, старшую дочь царя Иоанна Алексеевича, наконец четвертые – принцессу Анну, вдовствующую герцогиню Курляндскую.
Уже собиравшиеся вельможи предопределили великое намерение, ежели бы самолюбие и честолюбие оное не помрачило, то есть учинить основательные законы государству и власть государеву сенатом или парламентом ограничить. Но заседание в сенате только нескольким родам предоставили, и так, уменьшая излишнюю власть монарха, предавали ее множеству вельмож, с огорчением множества знатных родов, и вместо одного толпу государей сочиняли.
Сии вельможи прияли в рассуждение разные выше предложенные мнения о наследстве престола. Были многие и дальновиднейшие, которые желали возвести царицу Евдокию Федоровну на российский престол, говоря, что как она весьма слабым разумом одарена, то силе учрежденного совета сопротивляться не может, а через сие даст время утвердиться постановляемым узаконениям в ограничении власти монаршей.
Но на сие чинены были следующие возражении. Что закон препятствует сан монашеский, хотя и поневоле возложенной, с нее снять, и что она, имея множество родни Лопухиных, к коим весьма привязана, род сей усилит, и он может для счастья своего склонить ее разрушить предполагаемые постановления.
Дочерей Петра Великого, как незаконнорожденных, отрешили. Принцессу Екатерину Иоанновну, герцогиню Мекленбургскую, отрешили ради беспокойного нрава ее супруга, потому что Россия имеет нужду в покое, а не вмешательства в ее дела сего герцога. И наконец, решили, что столь нечаянно предложенное наследство герцогине Анне Ивановне заставит искренно ее наблюдать полагаемые ими статьи. А паче всего склонил всех на избрание сие князь Василий Лукич Долгоруков, которой к ней особливую склонность имел и, может быть, мнил, отогнав Бирона, его место заступить.
Все согласились, и он сам послан был с пунктами призывать ее на престол российский, если будет обещаться и подпишет сии предустановляемые законы.
Герцогиня Анна не отреклась подписать уменьшающие российского императора власть статьи, которые ее возводили из герцогинь Курляндских в российские императрицы, и, поехав из Митавы, не доехав до Москвы за семь верст, остановилась в селе Всесвятском, принадлежащем царевичу Грузинскому, в его доме, в ожидании приготовления торжественного ее восшествия в Москву.
Тогда же было дано дозволение всем благородным приезжать в оное село для принесения своего поздравления государыне. Долгорукие знали, что множество благородных были весьма недовольны учиненными ими статьями, которые в руки некоторых родов всю власть правительства вручали, и сего ради имели великую осторожность, дабы кто какой записки, подходя к руке, не подал, и сего ради всегда кто из Долгоруких стоял возле государыни, повелевая всем подходящим к руке монархини иметь руки назади, не принимая руку монаршую на свою, как сие обыкновенно есть.
И подлинно еще прежде приезда в Москву императрицы Анны, известно было Долгоруким и другим, что некоторым людям уменьшение власти монаршей противно было; оказалось, что Павел Иванович Ягужинский, генерал-прокурор, зять канцлера Гаврила Ивановича Головкина, послал тайно от себя офицера, Петра Спиридоновича Сумарокова, с письмом, увещающим герцогиню Курляндскую не подписывать посланные к ней с князь Василием Лукичем пункты.
Сие письмо было оным князем Долгоруковым поймано и он посланного немилосердно сам бил, и о таком писании сообщил в московской совет вельмож, которой намеривался Павла Ивановича немедленно казнить, но по предложению князя Григория Алексеевича Долгорукова, чтобы таковую счастливую перемену кровью подданного не обагрять, впредь до решения посажен был Павел Иванович под жестокую стражу.
Сказал я уже выше, что дух благородной гордости и твердости упал в сердцах знатно рожденных россиян; и так, хотя великая часть ощущала неудовольствие, но никто ни к чему смелому приступить не дерзал. Однако, если не точно пользою отечества побуждены, то собственными своими видами, нашлись такие, которые предприняли разрушить сие установление. Феофан Прокопович, архиепископ Новгородский, муж исполненный честолюбия, хотел себе более силы и могущества приобрести. Василий Никитич Татищев, человек разумный и предприимчивый, искал своего счастья. Князь Антиох Дмитриевич, человек ученой, но бедный по причине права перворождения брата своего, князь Дмитрия Дмитриевича, искал себе и почестей и богатства, которые надеялся через умысел свой против установления получить, и тем достигнуть еще до желания его жениться на княжне Варваре Алексеевне Черкаской, дочери и наследнице князь Алексея Михайловича Черкаского, богатейшего из российских благородных.
Сии три, связанные дружбою, разумом и своими видами, учинили свое расположение для разрушения сделанного Долгорукими узаконения. Они, во-первых, открылись в сем князь Алексею Михайловичу Черкаскому, человеку весьма недовольному Долгорукими, а паче за причиненные ими оскорбления князю Никите Юрьевичу Трубецкому, его шурину. Сей человек молчаливый, тихий, коего разум никогда ни в великих чинах не блистал, но повсюду являл осторожность, не вошел точно сам в сей умысел, а довольствовался только стараться о мнениях подданных императрице сообщить.
Сие он исполнял чрез свояченицу свою, Прасковью Юрьевну Салтыкову, супругу Петра Семеновича, – Салтыковы несколько в свойстве с императрицею. Сия жена хитрая – она нашла способ, быв при надзираемой императрице, наедине ей записку о начинающихся намерениях сообщить.
Однако воспоследовала коронация, и императрица Анна Иоанновна, не как самодержавная, но как подчиненная неким установлениям, была коронована. Долгорукие и их сообщники несколько успокоились, полагая, что сила клятвы, учиненной императрицею при коронации, воздержит ее сделать какую-нибудь перемену.
Тщетная надежда! Императрица после коронации своей не столь стала наблюдаема, а потому о продолжении умысла возвратить ей самодержавство удобнее известия получала, а Прокопович и Кантемир, сочиняя челобитную от всех граждан, наспех множеству недовольных дали ее подписать, и наконец, вдруг в назначенный день, под предводительством князя Черкаского представ на аудиенцию к императрице, подали ей челобитную, по прочтении которой, как бы снисходя на желание народное, подписанные пункты были принесены и ею самою разодраны, – так она самодержавной учинилась, а вскоре несчастье Долгоруких последовало.
Обстоятельства сии, хотя казались бы и несовместны с описанием состояния нравов, однако если кто прилежно рассмотрит оные, то умоначертание народное и перемены мыслей ясно усмотрит; и так можно сказать, что перемены в государствах всегда суть соединены с нравами и умоначертанием народным.
Воззрим же теперь, как при правлении сея императрицы, еще больше упала твердость в сердцах, и как роскошь наиболее стала вкореняться. А для показания сего надлежит рассмотреть, во-первых, обычаи самой сей императрицы, второе, обычаи ее любимца Бирона, после бывшего герцогом Курляндским, и его могущество, и третье, состояние двора, и какие были сделаны при сей государыни учреждения в рассуждении великолепности оного.
Императрица Анна не имела блистательного разуму, но имела сей здравый рассудок, который тщетной блистательности в разуме предпочтителен; с природы нрава грубого, отчего и с родительницею своею в ссоре находилась, и ею была проклята, как мне известно сие по находящемуся в архиве Петра Великого одному письму от ее матери, ответственному на письмо императрицы Екатерины Алексеевны, через которое она прощает дочь свою, сию императрицу Анну.
Грубой ее природный обычай не смягчен был ни воспитанием, ни обычаями того века; ибо родилась во время грубости России, а воспитана была и жила тогда, когда многие строгости делались, а сие учинило, что она не щадила крови своих подданных и смертную мучительную казнь без содрогания подписывала, а может статься, еще к тому была побуждаема любимцем своим Бироном.
Не имела жадности к славе, и потому новых законов и учреждений мало вымышляла, но старалась старое учрежденное в порядке содержать. Довольно для женщины прилежна к делам и любительница была порядку и благоустройства, ничего спешно и без совету искуснейших людей государства не начинала, отчего все ее узаконении суть ясны и основательны.
Любила приличное великолепие императорского сана, но только поскольку оно сходственно было с благоустройством государства.
Не можно оправдать ее в любострастии, ибо подлинно, что бывший у нее гофмейстером Петр Михайлович Бестужев имел участие в ее милостях, а потом Бирон и явно любимцем ее был; но наконец при старости ее лет является, что она его более как нужного друга себе имела, нежели как любовника.
Сей любимец ее Бирон, возведенной ею в герцоги Курляндские, при российском же дворе имеющей чин обер-камергера, был человек, рожденный в низком состоянии в Курляндии, и сказывают, что он был берейтор, и склонность его к лошадям до смерти его сохранялась. Впрочем, он был человек, одаренный здравым рассудком, но без малейшего просвещения, горд, зол, кровожаждущ, и не примирительный злодей своим неприятелям.
Однако, что касается России, он никогда не старался во время жизни императрицы Анны что-либо в ней приобрести, и хотя в рассуждении Курляндии снабжал ее сокровищами российскими, однако зная, что он там от гордого курляндского дворянства ненавидим, и что он иначе как сильной защитой России не может сего герцогства удержать, то и той пользы пользам России подчинял.
Впрочем, был груб, как свидетельствует один его поступок, когда съездив на малое время к границам Курляндии и найдя мосты плохими, отчего и карета его испортилась, призвав сенаторов, сказал, что он их вместо мостовин велит для исправления мостов положить. Сие первого правительства присутствующие, – правительство, к которому Петр Великий такое почтение имел, – принуждены были от любимца-чужестранца вытерпеть безмолвно. Настолько уже упала твердость в сердцах россиян.
Правление императрицы Анны было строго, а иногда и тираническое. За самые малейшие дела сажали в тайную канцелярию, и в стене сделанные казармы петербургской крепости не могли вместить сих несчастных.
Казни были частые, – так, Долгорукие за попытку их ограничить власть монаршую, были сосланы, а потом за ту же вину из Сибири привезены и казнены в Шлиссельбурге. А также узнано было, что Долгорукие, князь Алексей Григорьевич с сыном и другие, сочинили духовную грамоту, согласно которой якобы при смерти своей Петр Второй признавал, что имел сообщение с княжною Екатериною Алексеевною Долгорукой и оставлял ее беременную, и сего ради оказывал свое желание возвести ее на престол. Сие безумное сочинение, бесчестившее княжну Долгорукую без всякой пользы, переписал князь Григорий Федорович Долгорукий, и он также смертную казнь только за переписку претерпел.
Было гонение и на род Голицыных: князь Дмитрий Михайлович, человек разумнейший того века, был сослан в ссылку, и напрасное его осуждение довольно видно по самому манифесту его сослания. Дети его: князь Сергий Дмитриевич, дабы отдалить его от двора, послан был в Казань в губернаторы, а князь Алексей Дмитриевич, бывшей тогда уже штатским действительным советником, послан нижним офицером в Кизляр. Князь Петр Михайлович Голицын, который и услуги Бирону показал, без всякого суда, из камергеров послан был в Нарым в управители.
Наконец, Артемий Петрович Волынский, обер-егермейстер, по единой его ссоре и неприязни бироновой был мучительными пытками пытан и потом казнен. Дело его столь мало доводило его до такого наказания, что мне случилось слышать от самой ныне царствующей императрицы, что она, прочитав его с прилежностью, запечатав, отдала в сенат с предписанием, дабы наследники ее прилежно прочитывали оное и остерегались бы учинить такое неправосудное бесчеловечие. Но можно сказать с одним стихотворцем:
На пышные верхи гром чаще ударяет.
Хотя трепетал весь двор, хотя не было ни одного вельможи, который бы от злобы Бирона не ждал себе несчастья, но народ был порядочно управляем. Не был отягощен налогами, законы издавались ясны, а исполнялись в точности, страшились вельможи подать какую причину к несчастью своему, а не быв ими защищаемы, страшились и судьи что неправое сделать, или мздоимству коснуться.
Был уставлен кабинет, где без подчинения и без робости один другому каждый мысли свои изъяснял, и осмеливался самой государыне при докладах противоречить, ибо она не имела почти никогда пристрастия то или другое сделать, но искала правды. И так по крайней мере лесть в таковых случаях отогнана была, да можно сказать, и не имела она льстецов из вельможей, ибо просто следуя законам, дела надлежащим порядком шли.
Лета же ее и болезни ей не оставляли время что другое предпринять; чины и милости все по совету или, лучше сказать, по изволению Бирона, герцога Курляндского, истекали; имела она для своего удовольствия несколько женщин, а именно: княгиню Аграфену Александровну Щербатову, к которой, как по веселому ее нраву, так и по другим причинам привязана была; Анну Федоровну Ешкову и Маргариту Федоровну, монахиню, которых императрица знала еще в молодости своей, когда они были при дворе простыми девушками.
Любила шутов и дураков, и были при ней князь Никита Федорович Волконской, Балакирев и князь Михайло Голицын, которые иногда и с дурными шутками ее веселили. Се высший знак деспотичества, что благороднейших родов люди в столь подлую должность были определены.
Но вместо императрицы все вельможи дрожали перед Бироном. Взгляд его благороднейших и именитейших людей в трепет приводил, при этом столь был груб и неприступен, что лести место не давал. Однако были некоторые преданные, то есть граф Остерман, которого он другом почитал и уважал его по делам, принимая от него советы, и князь Александр Борисович Куракин, обер-шталмейстер, который угождал ему лошадьми и как умный человек льстил ему словами; он же веселил иногда государыню своими шутками, и часто сделанные им в пьянстве дерзости, к чему он склонен был, ему прощались. Петр Федорович Балк шутками своими веселил государыню и льстил герцогу, но ни в какие дела впущен не был.
Сказал уже я выше, что императрица Анна Иоанновна любила приличное своему сану великолепие и порядок, и так двор, который еще никакого учреждения не имел, был учрежден, умножены стали придворные чины, серебро и злато на всех придворных возблистало, и даже ливрея царская серебром была покрыта; уставлена была придворная конюшенная канцелярии, и экипажи придворные всемогущее блистание того времени возымели. Итальянская опера была выписана, и спектакли начались, так же как оркестр и камерная музыка. При дворе учинились порядочные и многолюдные собрания, балы, торжества и маскарады.
А все вышеописанное и показывает, какие шаги обстоятельствами правления и примерами двора злые нравы учинили. Жестокость правления отняла всю смелость подданных изъяснять свои мысли, и вельможи учинились не советниками, но льстецами государевыми во всех делах, в которых имели причину опасаться противоречием своим неудовольствие приключить; любовь к отечеству убавилась, а себялюбие и желание награждений возросли.
Великолепие, введенное у двора, понудило вельмож, а подражая им и других умножить свое великолепие. Оно уже в платьях, столах и других украшениях начинало из меры выходить; так что самою императрицею Анною примечено было излишнее великолепие, и изданным указом запрещено было ношение золота и серебра на платье, а только позволено было старое доносить. Но тщетное приказание, когда сам двор, а паче тогда по причине сыновей герцога Курляндского, людей молодых, в сей роскошь впал. Не только сей роскошь виден был на торжественных одеяниях придворных и других чинов людей, но даже мундиры гвардии офицеров оной ощущали, а паче мундиры конной гвардии, которые тогда были синие с красными обшлагами, выложенные петлями и по швам широким золотым галуном.
Многие из знатных людей стали иметь открытые столы, как фельдмаршал граф Миних, вице-канцлер граф Остерман, хотя впрочем весьма умеренно жил; Гаврила Иванович Головкин, генерал-адмирал, граф Николай Федорович Головин и другие. Число разных вин уже умножилось, и прежде незнаемые шампанское, бургундское и канское стало привозиться и употребляться на столы.
Уже вместо сделанных из простого дерева мебелей стали не иные употребляться как английские, сделанные из красного дерева, дома увеличились, и вместо малого числа комнат уже по множеству стали иметь, как свидетельствуют сие того времени построенные здания; начали дома сии обивать штофными и другими обоями, почитая неблагопристойным иметь комнату без обоев; зеркал, которых сперва весьма мало было, уже во все комнаты стали употреблять.
Экипажи тоже великолепие восчувствовали и экипажи, богатые, позлащенные кареты, с точеными стеклами, обитые бархатом, с золотой и серебреной бахромой; лучшие и дорогие лошади, богатые тяжелые и позлащенные и посеребренные шоры, с кутасами шелковыми и с золотом или серебром; также богатые ливреи стали употребляться. А паче такая роскошь была видна, ибо она по приказанию учинена, во время свадьбы принцессы Анны Меклембургской, племянницы императрициной, за принца Антона Ульриха Брауншвейгского.
Всякая роскошь приключает удовольствие и некоторое спокойствие, а потому и приемлется всеми с охотою, и по мере приятности своей распространяется. А от сего, от великих, принимая малые, повсюду она начала являться; вельможи, проживаясь, привязывались более ко двору, как к источнику милостей, а нижние к вельможам для той же причины.
Исчезла твердость, справедливость, благородство, умеренность, родство, дружба, приятельство, привязанность к божию и к гражданскому закону, и любовь к отечеству; а места сии начинали занимать презрение божественных и человеческих должностей, зависть, честолюбие, сребролюбие, пышность, раболепие и лесть, чем каждый мнил свое состояние сделать и удовольствовать свои хотения.
Роскошь и сластолюбие во время правления Елизаветы Петровны
Между множества людей оставалось еще, однако, великое число, которые, не быв столь близко у двора, сохраняли древнюю строгость нравов – и правосудие, если не по склонности, но по крайней мере по страху казней, исполняемое, еще в довольном равновесии весы свои сохраняло. При таковых обстоятельствах (по кратком правлении принцессы Анны Леопольдовны, вместо сына ее, принца Иоанна Брауншвейгского, именованного наследником империи умирающей императрицею Анною) принцесса Елизавета, дщерь Петра Великого и императрицы Екатерины, взошла на российский престол.
Умалчивая, каким образом было учинено возведение ее на всероссийский престол гренадерскою ротою Преображенского полка, и многие другие обстоятельства, приступаю к показанию ее умоначертания, служащего к показаниям причин развратности нравов.
Сия государыня в младости своей была отменной красоты, набожна, милосерда, сострадательна и щедра, от природы одарена довольным разумом, но никакого просвещения не имела, так что меня уверял Дмитрий Васильевич Волков, бывшей конференц-секретарь, что она не знала, что Великобритания есть остров. С природы веселого нрава и жадно ищущая веселий, чувствовала свою красоту и страстна умножать ее разными украшениями; ленива и недокучлива ко всякому требующему некоего прилежания делу, так что за леностью ее не только внутренние дела государственные многие иногда лета без подписания лежали, но даже и внешние государственные дела по несколько месяцев за леностью ее подписать ее имя у нее лежали. Была она роскошна и любострастна, дающая многую поверенность своим любимцам, но однако такова, что всегда над ними власть монаршую сохраняла.
Хотя она, при принятии всероссийского престола, перед образом Спаса обещалась, что если взойдет на родительской престол, то во все царствование свое повелением ее никто смертной казни предан не будет; однако, приняв престол, многих из вельмож повелела судить, – в чем? в том, что они к царствующим тогда государям были привязаны, и что, не почитая ее наследницею престола, но опасаясь имя ее родителя и рождения ее, давали сходственные с пользою тех государей предосудительные ей советы, и оные были осуждены на смерть, приведены к эшафоту, и хотя освобождение от казни получили, но были в ссылки разосланы.
Таков был отличной своим разумом генерал-адмирал граф Остерман, который управлением своим министерских дел многие пользы России приобрел; таков был фельдмаршал граф Миних, многажды победитель над турками и первый из европейских вождей, который укротил гордость сего вражеского христианам народа. Сии и некоторые другие были за усердие их к императрице Анне и принцу Иоанну сосланы в ссылку.
Но одни ли они усердны к ним были и верно им служили? Вся Россия четырнадцать лет в том же преступлении была, а окружающие двор, доследуя изволениям императрицы Анны, и весьма малое уважение к принцессе Елизавете имели, следственно, и все справедливо должны были опасаться ее мщения, хотя не казни, но ссылки.
Сему единый пример приложу. При восшествии на престол, был дежурным генерал-адъютантом граф Петр Семенович Салтыков. Родственник же его Василий Федорович Салтыков, человек злой и глупый, имел сведение о намерениях принцессы Елизаветы. И когда вышеименованный дежурный генерал-адъютант был арестован и приведен перед вновь восшедшей императрицей и пал перед ней на колени, тогда родственник сей Василий Федорович Салтыков ему сказал, что, вот, теперь ты стоишь на коленях перед нею, а вчера и глядеть бы не хотел, и готов бы всякое ей зло сделать. Пораженный такими словами, не мог граф Петр Семенович ничего ответствовать. Но милостивое снисхождение самой государыни, запретившей врать Василию Федоровичу, его ободрило.
В таком страхе находился весь двор, а где есть страх, тут нет твердости.
Первый бывший не весьма любимым при дворе принцессы Анны князь Никита Юрьевич Трубецкой вошел в силу. Человек умной, честолюбивый, пронырливый, злой и мстительный, быв пожалован в генерал-прокуроры, – он, льстя новой императрице, и может быть, имея свои собственные виды, представлял о возобновлении всех законов Петра Великого. Почитающая память родителя своего императрица Елизавета на сие согласилась, и все узаконения императрицы Анны, которые были учинены в противность указам Петра Великого, кроме о праве перворождения в наследстве, были уничтожены, между коими многие весьма полезные обретались.
Льстя государю, надлежало льстить и его любимцу, а сей был тогда Алексей Григорьевич Разумовской, после бывший графом. Сей человек из Черкас, из казаков, был ко двору принцессы Елизаветы привезен в певчие, учинился ее любовником, был внутренне человек доброй, но недальнего рассудка, склонен, как и все черкасы, к пьянству, и сей его страстью старались ему угождать.
Степан Федорович Апраксин, человек также благодетельной и доброго расположения сердца, но мало знающий в вещах, пронырлив, роскошен и честолюбив, а к тому и хотя не был пьяница, но не отрекался иногда в излишность сию впадать, и привезенный из ссылки граф Алексей Петрович Бестужев, бывший при императрице Анне кабинет-министром и добрым приятелем Бирону, за которого он и в ссылку был сослан. Человек умный, через долгую привычку искусный в политических делах, любитель государственной пользы, но пронырлив, зол и мстителен, сластолюбив, роскошен и имеющий страсть к пьянству.
Сии двое, пив с ним вместе и угождая сей его страсти, сочинили партию при дворе, противную князю Никите Юрьевичу Трубецкому.
Были еще другие, носящие милость на себе монаршую, сии суть родственники императрицыны, по ее матери императрице Екатерине Алексеевне, и по бабке ее Наталье Кирилловне, и оные первые были Ефимовские, Скавронские и Гендриковы, о которых о всех можно сказать, что они были люди глупые и распутные.
Поумнее или, лучше сказать, поживее из них изо всех был, но и тот был недалек, Николай Наумович Чеглоков, за которого ближнея свойственница государынина Марья Симоновна Гендрикова была выдана; и Михайло Ларионович Воронцов, женатой на Анне Карловне Скавронской, двоюродной сестре императрицы, после пожалованной графом и бывший канцлером, коего тихой обычай не дозволял оказывать его разум, но по делам видно, что он его имел, а паче дух твердости и честности в душе его обитал, как не раз он имел случай показать.
Вторые были Нарышкины, и хотя род сей и довольно многочислен, но ближним родственником своим считала императрица Александра Львовича Нарышкина, к которому всегда отличное уважение показывала.
Потом были в особливом уважении у двора те, которые знали о намерениях императрицы взойти на престол, и сии были, кроме Михаила Ларионовича Воронцова, князь Гессен-Гомбурской и его супруга княгиня Катерина Ивановна, и Василий Федорович Салтыков с его женою.
Признательность императрицы простиралась и на тех, которые у двора ее с верностью ей служили, и сии были: два брата Александр и Петр Ивановичи Шуваловы, которого второго жена Мавра Егоровна и любимица императрицына была, и о сей последней чете буду иметь случай впредь упомянуть. Скворцов, Лялин, Возжинской и Чулков, из которых некоторые и из подлости были.
Все сии разные награждения получили, а недостаточные стали обогащены. И как не одно рождение, и по долголетним службам полученные чины стали давать преимущество у двора, то и состоянии смешались, и что из подлости или из незнатных дворян происшедшей, обогащенный по пышности делал, того знатной, благородной или заслуженной, но не награжденный человек за стыд почитал не делать.
Когда смешались состояния, когда чины начали из почтения выходить, а достатки не стали равняться – одни, от монаршей щедроты получая многое, могли много проживать, а другие, имея только рождение и службу и небольшой достаток, с ними восхотели равны быть, – тогда естественно роскошь и сластолюбие сверху вниз стали переходить и разорять нижних; а как сие сластолюбие никогда пределов излишностям своим не полагает и самые вельможи начали изыскивать умножить оное в домах своих.
Двор, подражая или, лучше сказать, угождая императрице, в златотканые одежды облекался; вельможи изыскивали в одеянии все, что есть богатее, в столе все, что есть драгоценнее, в пище, что реже, в услуге возобновляя многочисленность служителей, приложили к оной пышность в одеянии их. Экипажи возблистали златом, дорогие лошади, не столько для нужды удобные, как единственно для виду, учинились нужные для вожения позлащенных карет. Домы стали украшаться позолотою, шелковыми обоями во всех комнатах, дорогами мебелями, зеркалами и другими. Все сие составляло удовольствие самым хозяевам, вкус умножался, подражание роскошнейшим народам возрастало, и человек делался почтителен по мере великолепное его житья и уборов.
Очевидный будучи свидетель роду жизни и сластолюбия тогдашнего времени, я некоторые примеры постараюсь представить.
Граф Алексей Петрович Бестужев имел столь великой погреб, что он знатной капитал составил, когда после смерти его был продан графом Орловым. Палатки, которые у него ставились на его загородном дворе на Каменном Острову, имели шелковые веревки.
Степан Федорович Апраксин всегда имел великой стол, гардероб его из многих сот разных богатых кафтанов состоял; в походе, когда он командовал российскою армиею против прусского короля, все спокойствия, все удовольствия, какие возможно было иметь в цветущем торговлею граде, с самою роскошью при звуке орудий и беспокойстве маршей ему последовали. Палатки его величиною город составляли, обоз его более нежели 500 лошадей отягчал, и для его собственного употребления было с ним 50 богато убранных лошадей.
Граф Петр Борисович Шереметев, сперва камергер, а потом генерал-аншеф и генерал-адъютант, богатейший тогда в России человек, как по родителе своем графе Борисе Петровиче Шереметеве, так и по супруге своей графини Варваре Алексеевне, рожденной княжне Черкаской, дочери и наследнице князь Алексея Михайловича Черкаского, человека также весьма богатого.
Человек весьма посредственной разумом своим, ленив, незнающ в делах, и, одним словом, таскающей, а не носящей свое имя, и гордящейся единым своим богатством, в угодность монархине со всем возможным великолепием жил. Одежды его наносили ему тягость от злата и серебра и блистанием ослепляли очи; экипажи его, выписанные из Франции, были наидрагоценнейшими; стол его великолепен, услуга многочисленна, и житье его, одним словом, было таково, что не однажды случалось, что нечаянно приехавшую к нему императрицу с немалым числом придворных, он в вечернем кушанье мог угощать. А сие ему достоинством служило, и он во всяком случае у двора, не взирая на разные перемены в рассуждении его особы, был особливо уважаем.
Граф Иван Григорьевич Чернышев, сперва камер-юнкер, а потом камергер, человек не столь разумный, сколь быстрый, увертливый и проворный, и, словом, вмещающий в себе все нужные качества придворного, многие примеры во всяком роде сластолюбия подал. К несчастию России, он немалое время путешествовал в чужие края, видел все, что сластолюбие и роскошь при других европейских дворах наиприятнейшего имеют, – он все сие перенял, все сие привез в Россию, и всем сим отечество свое снабдить тщился.
Одеянии его были особливого вкусу и богатства, и их столь много, что он однажды вдруг двенадцать кафтанов выписал; стол его, со вкусом и из дорогах вещей сделанный, обще вкус, обоняние и вид привлекал; экипажи его блистали златом, и самая ливрея его пажей была шитая серебром; вина у него были на столе наилучшие и наидражайшие.
И подлинно он сим некоторое преимущество получал, как человек имеющей вкус, особливо всегда был уважаем у двора, а женился на богатой невесте Ефимовской, родне государыни и любимой ею; потом учинился другом фавориту Ивану Ивановичу Шувалову, через него прежде других тогда весьма в почтении находящуюся ленту польскую Белого орла получил, а сим же защищением через Сенат за малую цену, то есть не более 90 000 рублей, получил медные заводы, где слишком на сто тысяч готовой меди было, и которые, через несколько лет приведенные им в разоренье, с великим иском на них, за 700 000 продал обратно короне.
Вкореняющаяся такая роскошь проникла и в такие состоянии людей, которые бы по чинам и обстоятельствам своим не имели нужду ее употреблять. Князь Борис Сергеевич Голицын, сперва бегающей от службы поручик или капитан, а потом отставной майор, оную в Москве сколько возможно оказывал; богатые одеяния его и жены его, ливреи, экипажи, стол, вина, услуга и прочее, – все было великолепно. Таковое роскошное житье привлекало ему некоторой род почтения, но изнуряло его состояние, так как и действительно он как от долгов приватным людям, так и от долгов казне разоренный умер, и жена его долгое время должна была страдать и претерпевать нужду в платеже за безумие своего мужа, для оплаты нажитых долгов.
Так сластолюбие повсюду вкоренялось, к разорению домов и к повреждению нравов. Но где оно наиболее оказало вредных своих действий? И где оно, соединяясь с пышностью и властолюбием, можно сказать, оказало свою победу над добрыми нравами?
Сие было в особе графа Петра Ивановича Шувалова. Имя сего мужа памятно в России не только всем вредом, который сам он причинил, но и примерами, которые он оставил к подражанию.
Род Шуваловых у нас никогда в великих чинах не бывал, и отец сего Шувалова, Иван Максимович, в младости своей у деда моего, брата родного моего деда князь Юрия Федоровича Щербатова, у князя Федора Федоровича был знакомцем.
Войдя в службу, долговременным продолжением оной достиг наконец до генерал-майорского чину, был губернатором у города Архангельского, откуда отец мой его сменил, и оттуда был употреблен в губернаторы или в Ригу или в Ревель, где и умер.
Он был человек умный и честной, имел двух сыновей Александра и Петра Ивановичей, которым дав приличное воспитание, определил их в службу ко двору цесаревны Елизаветы Петровны. В царствование императрицы Анны Ивановны старались наполнять двор сей цесаревны такими людьми, которые бы ни знатности рода, ни богатства не имели, и так сии достигли из пажей даже до камер-юнкеров.
Петр Иванович Шувалов был человек умный, быстрый, честолюбивый, корыстолюбивый, роскошный; был он женат на Мавре Егоровне Шепелевой, женщине исполненной многими пороками, а однако любимице императрицыной. Он, пользуясь памятью о прежней своей службе, когда быв при дворе ее, тогда цесаревны, разделял ее утеснения, и милостью императрицы к жене его, с самого начала приятия престола императрицы Елизаветы Петровны отличную стал иметь силу; вскоре был пожалован в камергеры, и разумом своим, удобным к делам и к лести, силу свою умножил, пожалован был в генерал-поручики и сенаторы.
Тут соединил он все, что хитрость придворная наитончайшего имеет, то есть лесть, пышное не многознаменующее красноречие, угождение монарху, подслуживание любовнику Разумовскому, дарение всем подлым и развратным женщинам, которые были при императрице и которые были сидельщицы у нее по ночам, и иные гладили ее ноги.
Проникнул он, что доходы государственные не имеют порядочного положения, а императрица была роскошна и сластолюбива; тогда когда Сенат, не имея сведения о суммах, где какие находятся, всегда жаловался на недостаток денег, сей всегда говорил, что их довольно, и находил нужные суммы для удовольствия роскоши императрицы.
Дабы на умножающееся сластолюбие иметь довольно денег, тогда как другие, взирая на недостаток народный, не дерзали ничего накладывать, сей, имея в виду свою пышность и собственные свои пользы, увеличил тщаниями своими доходы с винных откупов, и для удовольствия своего корыстолюбия сам участником оных учинился.
Монополии старался вводить, и сам взял откуп табаку, рыбные ловли на Белом и Ледяном море, и леса олонецкие, за все получая себе прибыль.
При милосерднейшей государыне учредил род инквизиции и обагрил российские области кровью пытанных и сеченных кнутом, а пустыни сибирские и рудники наполнил сосланными в ссылку и на каторги, так что считают до 15 000 человек, претерпевших такое наказание.
Взирая на торговлю, умножил пошлины на товары без разбору, и тем приумножением убытку по цене оных, при умножении сластолюбия, принужденно многих в разорение повлек.
Умножил цену на соль, а сим самым приключил недостаток и болезни в народе. Коснувшись до монеты, возвышал и уменьшал ее цену, так что пятикопеечники медные привел ходить в грош, и бедные подданные на капитале медных денег, хотя не вдруг, но три пятых капиталу своего потеряли; по его предложению делана была монета медная по восьми рублей из пуда, а потом опять переделана по шестнадцати рублей из пуда.
Хотя ни одно из сих действий не было учинено без тайных прибытков себе, но еще дошедши до чину генерал-фелцехмейстера, и быв подкрепляем родственником своим Иваном Ивановичем Шуваловым, которого ввел в любовники к любострастной императрице, тогда когда повсюду в Европе умножали артиллерию, и Россия, имея тысячи пушек, могла бы, только их перелив, снабдить армию и флот, он множество старых пушек в медную монету переделал, приписав себе в честь, что якобы неизвестное и погибшее сокровище в сокровище обращающееся обратил.
Не могши скрыть свои желания корыстолюбия, силою и властью своей, и пользуясь указом Петра Великого, чтобы заводы рудокопные отдавать в приватные руки, испросил себе знатные заводы, и между прочими, лучший в государстве, Гороблагодатский. Сие с такою бессовестностью, что когда сей завод, могущей приносить прибыли многие сотни тысяч рублей, был оценен в 90 тысяч рублей, то он не устыдился о дорогой оценке приносить жалобу Сенату и получил завод по новой переоценке, где не справедливость и не польза государственная были наблюдаемы, но страх его могущества, – получил он сей завод за 40 тысяч рублей.
Откупа, монополии, мздоимства, торговля, самим им заведенная, и грабительства государственных имений не могли однако его жадность и сластолюбие удовольствовать; учредил он банк, по-видимому, могущей бы полезным быть подданным, и оной состоял в медной монете, занимая из которого должно было платить по два процента и через несколько лет внести капитал серебром.
Но кто сим банком воспользовался? Он сам, взяв миллион; Гот, взявший у него на откуп олонецкие леса, и взятые деньги отдавший ему; армяне, взявшие в монополию астраханской торг и большую часть взятых денег отдавшие ему. Князь Борис Сергеевич Голицын, который столь мало взятием сим пользовался, что уверяют, якобы в единое время из 20 тысяч, им взятых, только 4 тысячи в пользу себе употребил.
Властолюбие его, равно как и корыстолюбие, пределов не имело. Не довольствуясь, что он был генерал-фелцехмейстер, генерал-адъютант и сенатор, восхотел опричную себе армию сделать. Представление его, так как и все чиненное им, было принято, и он сочинил армию, состоящую из тридцати тысяч пехоты, разделенную в шесть легионов или полков, каждый по пяти тысяч человек, которые ни от кого, кроме его, не зависели.
Является, что в России судьба таковых ненужных затей есть скоро родиться и еще скорее упадать, – армия сия, сочиненная из лучших людей государства, пошла в поход против прусских войск, много потерпела, ничего не сделала, часть ее превращена была в состоящие под его же начальством фузелерные полки, а потом и совсем исчезла.
Мало я не забыл, исчисляя честолюбивые затеи сего чудовища, помянуть об изобретенных им пушках, – эти пушки шуваловскими назывались, – и единорогов, которые и ныне есть в употреблении, ради легкости их. Он, выдумку свою всему предпочитая, гербы свои на сих новых орудиях изображал, гнал всех тех, которые дерзали о неудобности их, ныне доказанной, говорить, и между прочими содержал под арестом князя Павла Николаевича Щербатова, сказавшего по приезде своем из армии, что их действие весьма близко, не может быть действительно, как на совершенно гладком месте; что отдача назад сих пушек может самим действующим им войскам вред нанести и расстроить их порядок, а что тягость их не удобна ни к вожению, ни к поставлению после выстрела на прежнее место.
Наконец, что достойно смеху то, что их столь секретными почитают, и с особливою присягою к ним люди употреблены, которые даже от главных начальников скрывают сей мнимый секрет с обидою оных, коим вверено начальство армии, а самое сие расстраивает всю дисциплину в войске тем что введенные в сие таинство, якобы отличные люди от других, не по достоинству, но по опричности своей, излишние чины получают и более других им всемощным начальником уважаемы суть.
Между многих таковых развратных его предприятий начаты однако были два по его предложениям, то есть генеральное межеванье и сочинения нового уложения. Но за неоспоримую истину должно сие принять, что развратное сердце влечет за собою развратный разум, который во всех делах того чувствителен бывает. Хотя не можно сказать, чтобы намерения генерального межеванья не полезно было государству и чтобы межевая инструкция не содержала в себе много хороших узаконеней, но многие в ней находились и такие, которые не сходственно со справедливостью, но по дальновидности его ли самого или его окружающих были для собственных их польз учинены.
А исполнение еще хуже было. Порочного сердца человек выбирал порочных людей для исправления разных должностей, – те, не на пользу общественную, но на свои прибытки взирая, также порочных людей одобряли, отчего множество тогда же произошло злоупотреблений; и не пользою обществу сие межеванье учинилось, но учинилось верным способом к наживе избранных и к грабежу народа.
Сочинение уложенья не лучший успех имело, ибо были к сему столь полезному делу государства определены люди не те, которые глубокою наукою состояние государства и древних прав, сообщенных с наукою логики и моральной философии, а равно и с долговременным исполнением беспорочно своих должностей, могли удостоиться имени законодателей и благотворителей своего отечества. Но Емме, человек ученый, но груб и бесчеловечен с природы; Дивов, глупый, наметливый на законы человек, но мало смыслящий их разум, а к тому же корыстолюбивый; Ешков, добрый и не мздоимщик и знающей по крайней мере российские законы человек, но ленивой, праздной и не твердый судья; Козлов, умной и знающий законы человек, но только перед тем вышел из-под следствия по мздоимствам и воровствам; Глебов, угодник графу Шувалову, умной по наружности человек, но соединяющий в себе все пороки, которые сам он, Петр Иванович, имел.
Такие люди, таково и сочинение. Наполнили они сочиненное свое уложенье множество пристрастными статьями, по которым каждый хотел или свои дела решить, или, начавши новые, воспользоваться разорением других. Наполнили его неслыханными жестокостями пыток и наказаний, так что, когда по сочинении оное было без чтения Сенатом поднесено к подписанию государыни, и уже готова была сия добросердечная государыня, не читая, подписать, перебирая листы, вдруг попала на главу пыток, взглянула на нее, ужаснулась тиранству и, не подписав, велела переделывать. Так чудесным образом избавилась Россия от сего бесчеловечного законодательства.
Но я слишком отдалился от моей причины, сколько она ни достойна любопытства, и только ее продолжил для показания умоначертания сего именитого мужа, а развратность вельможи влекла примером своим развратность и на нижних людей. И подлинно, до его правления хотя были взятки, были неправосудия и был разврат, но все с опасением строгости законов, и народ, хотя малое что и давая, не мог справедливо жаловаться, что разорен есть от судей.
Но с возвышением его неправосудие чинилось с наглостью, законы стали презираться, и мздоимства стали явные. Ибо довольно было быть любимым и защищаемым им, графом Шуваловым, иль его метресами, иль его любимцами Глебовым и Яковлевым, чтобы не страшась ничего, веяния неправосудия делать и народ взятками разорять. Самый Сенат, трепеща перед его властью, принужден был хотениям его повиноваться, и он, Шувалов, первый правосудие и из сего высшего правительства изгнал.
Довольно думаю описал я разные клонящиеся к своим собственным прибыткам предприятии графа Шувалова, наводящий тогда же мне огорчения не только по самому злу, чинившемуся тогда, но и по даваемому примеру, о котором я пророчествовал, что он множество подражателей себе найдет.
Так и действительно воспоследовало. Князь Вяземский показанием, что он умножает доходы, хотя то часто со стенанием народа, в такую силу вошел, что владычествует над законами и сенатом. Князь Потемкин не только всю армию по военной коллегии под властью своей имеет, но и особливую опричную себе дивизию из большей части армии сочинил, а нерегулярные все войска в опричнину себе прибрал, стараясь во всех делах настолько превзойти графа Шувалова, насколько он других превосходил.
Мне должно теперь помянуть о его нравах и роскоши. Беспрестанно в замыслах и беспрестанно в делах не мог он иметь открытого дома и роскошь свою великолепным житьем показывать. Но был сластолюбив и роскошен в приватном своем житье. Дом его был убран сколь возможно лучше по тогдашнему состоянию, стол его наполнен был всем тем, что есть драгоценнейшее и вкуснейшее; десерт его был по тогдашнему наивеликолепнейший, ибо тогда как многие, изживши век, вкусу ананасов не знали, а о банане и не слыхивали, он их в обилии имел и первый из приватных завел ананасовую большую оранжерею.
Вина, употребляемые им, не только были лучшие, но, не довольствуясь теми, которые обыкновенно привозятся и употребляются, делал дома вино ананасовое.
Экипаж его был блистающим златом, и он первый английских, тогда весьма дорогих лошадей имел; платье его соответствовало также пышности: золото, серебро, кружева, шитье на нем блистали, и он первый по графе Алексее Григорьевиче Разумовском имел бриллиантовые пуговицы, звезду, ордены и эполеты, с тою только разностью, что его бриллиантовые уборы богаче были.
В удовольствие своего любострастия всегда имел многих метрес, которым не жалея деньги сыпал, а дабы и тело его могло согласоваться с такой роскошью, принимал ежедневно горячие лекарства, которые и смерть его приключили. Одним словом, хотя он тогда имел более 400 тысяч рублей доходу, но на его роскошь, любострастие и дары окружающих императрицу недоставало, и он умер, имея более миллиона на себе казенного долгу.
Примеры таковые не могли не разлиться на весь народ, и повсюду роскошь и сластолюбие умножились.
И в экипажах видна была роскошь; уже русского дела карета в презрении была, а надлежало иметь, заплатив нескольких тысяч рублей, французскую и с точеными стеклами, чтоб шоры и лошади оной соответствовали и прочее.
И дома стали великолепно убираться и стыдились не английскую мебель иметь; столы учинились великолепные, и повара, которые сперва не за первого человека в доме считались, стали великие деньги в жалованье получать. Так что Фукс, бывшей повар императрицын, и служившей ей в цесаревнах, хотя имел бригадирской чин, но жалованье получал по 800 рублей в год, а уже тогда и приватные стали давать рублей по пятисот, кроме содержания.
Лимоны и померанцы не могли быть дороги в Петербурге, куда они кораблями привозятся, но в Москве они были раньше столь редки, что разве для больного или для особливо великого стола их покупали, а теперь учинились и в Москве в изобилии. Вина дорогие, до того незнаемые, не только в знатных домах вошли во употребление, но даже и низкие люди их употреблять начали, и за щегольство считалось их разных сортов на стол подавать, даже, что многие под тарелки в званые столы клали записки разным винам, дабы каждый мог попросить какое кому угодно.
Пиво английское, до того и совсем не бывшее во употреблении, но введенное во употребление графиней Анной Карловной Воронцовой, которая его любила, стало не только в знатных столах ежедневно употребляться, но даже подлые люди, оставив употребление русского пива, оным стали опиваться.
Свечи, которые до сего по большей части употреблялись сальные, а где в знатных домах, и то перед господами, употребляли вощеные, но и те из желтого воску, стали везде да и во множестве употребляться белые восковые.
Роскошь в одеждах все пределы превзошла: парчовые, бархатные, с золотом и серебром, платья шитые золотом, серебром и шелками, ибо уже галуны за подлое почитали, и те в таком множестве, что часто гардероб составлял почти равной капитал с прочим достатком какого придворного или щеголя, а и у умеренных людей оного всегда великое число было.
Да можно ли было сему иначе быть, когда сама государыня прилегала все свои тщании к украшению своей особы, – когда она за правило себе имела каждый день новое платье надевать, а иногда по два и по три на день, и стыжусь сказать число, но уверяют, что несколько десятков тысяч разных платьев после нее осталось.
При сластолюбивой и роскошной государыне не удивительно, что роскошь имела такие успехи, но достойно удивлению, что при набожности сей государыни, касательно до нравов, во многом божественному закону противоборства были учинены. Сие есть в рассуждении хранения святости брака – великого таинства по исповеданию нашей веры.
То есть истинно, что один порок и один проступок влечет за собою другие. Мы можем положить сие время началом, в которое жены начали покидать своих мужей. Не знаю я обстоятельств первого странного развода, но в самом деле он был таков. Иван Бутурлин имел жену Анну Семеновну; с ней слюбился Степан Федорович Ушаков, и она, отошедши от мужа своего, вышла за своего любовника, публично содеяв любодейственный и противный церкви сей брак.
Потом Анна Борисовна графиня Апраксина рожденная княжна Голицына, бывшая в супружестве за графом Петром Алексеевичем Апраксиным, от него отошла. Я не вхожу в причины, чего ради она оставила своего мужа, который подлинно был человек распутного жития. Но знаю, что развод сей не церковным, но гражданским порядком был сужен. Муж ее, якобы за намерение учинить ей какую обиду в немецком позорище, был посажен под стражу и долго содержался, и наконец велено ей было дать ее указную часть из мужнего имения при живом муже, а именоваться ей по-прежнему княжною Голицыной. И так, отказавшись от имени мужа своего, приведши его до помещения под стражу, наследница части его имения учинилась, по тому только праву, что отец ее, князь Борис Васильевич, имел некоторой случай у двора, а потом, по разводе своем, она сделалась другом княгини Елене Степановне Куракиной, любовнице графа Шувалова.
Пример таких разводов вскоре многими другими женами был последуем, и я только двух в царствовании императрицы Елизаветы Петровны именовал, а ныне их можно сотнями считать.
Еще Петр Великий, видя, что закон наш запрещает князю Никите Ивановичу Репнину вступить в четвертый брак, позволил ему иметь метресу, и детей его, под именем Репнинских, благородными признал.
Так же князь Иван Юрьевич Трубецкой, быв пленен шведами, имел любовницу, сказывают, единую благородную женщину, в Стокгольме, которую он уверил, что он был вдов, и от нее имел сына, которого именовали Бецким, и сей еще при Петре Великом почтен был благородным и уже был в офицерских чинах.
Такому примеру следуя, при царствовании императрицы Елизаветы, Рукин, выблядок князя Василия Владимировича Долгорукова, наравне с дворянами был производим. Алексей Данилович Татищев, не скрывая, холопку свою, отнявши у мужа жену, в метресах содержал, и дети его дворянство получили.
А сему подражая, ныне столько сих выблядков дворян умножилось, что повсюду толпами их видно. Лицыны, Ранцовы и прочие, которые либо дворянство получают, либо по случаю или за деньги до знатных чинов доходят. Кажется, желая истребить честь законного рождения и открыто содержа метрес, являются знатные люди насмехаться и над святостью закона, и над моральным правилами, и над благопристойностью.
Можно сказать, что и сие зло, столь обыкновенное в нынешнее время, имело корень свой в сие царствование.
Любострастие Петра Третьего
Такое было расположение нравов при конце императрицы Елизаветы, и она, скончавшись, оставила престол свой племяннику своему, сыну старшей своей сестры, Анны Петровны, бывшей за герцогом Голштинским, Петру Федоровичу, государю, одаренному добрым сердцем, если может оно быть в человеке, не имеющем ни разума, ни нравов, ибо, впрочем, он не только имел разум весьма слабый, но как бы и помешанной, погруженный во все пороки: в сластолюбие, роскошь, пьянство и любострастие.
Сей государь имел при себе главного своего любимца Льва Александровича Нарышкина, человека довольно умного, но такого ума, который ни к какому делу стремления не имел, труслив, жаден к чести и корысти, удобен ко всякой роскоши, шутлив, и, словом, по обращениям своим и по охоте шутить более удобен быть придворным шутом, нежели вельможей. Сей был помощник всех его страстей.
Взошедши сей государь на всероссийский престол без основательного разуму и без знания во всяких делах, восхотел поднять вольным обхождением воинский чин. Все офицеры его голштинские, которых он малой корпус имел, и офицеры гвардии часто имели честь быть при его столе, куда всегда и дамы приглашались.
Какие сии были столы? Тут вздорные разговоры с неумеренным питьем были смешены; тут возле стола поставленный пунш и положенные трубки, продолжение пьянства и дым от курения табака представляли более трактир, нежели дом государский; коротко одетый и громко кричащий офицер выигрывал над знающим свою должность.
Похвала прусскому королю, тогда только переставшему быть нашим неприятелем, и унижение храбрости российских войск составляли достоинство приобрести расположение государево.
Имел государь любовницу, дурную и глупую, графиню Елизавету Романовну Воронцову, но ею, взошедши на престол, он доволен не был, а вскоре все хорошие женщины под вожделение его были подвергнуты.
Уверяют, что Александр Иванович Глебов, тогда бывший генерал-прокурор, подвел ему падчерицу свою Чеглокову, бывшую после в супружестве за Александром Николаевичем Загряжским. Уже помянутая мною выше княгиня Елена Степановна Куракина была привожена к нему на ночь Львом Александровичем Нарышкиным, и я сам от него слышал, что бесстыдство ее было таково, что, когда он ее отвозил домой по утру рано и хотел, для сохранения чести ее, и более чтобы не учинилось известно сие графине Елизавете Романовне, закрывши гардины ехать, она, напротив того, открывая гардины, хотела всем показать, что она с государем ночь переспала.
Примечательна для России сия ночь, как рассказывал мне Дмитрий Васильевич Волков, тогда бывшей его секретарем. Петр Третий, дабы сокрыть от графини Елизаветы Романовны, что он всю ночь будет веселиться с новопривозной, сказал при ней Волкову, что он имеет с ним сию ночь препроводить в исполнении известного им важного дела в рассуждении благоустройства государства. Ночь пришла, государь пошел веселиться с княгинею Куракиной, сказав Волкову, чтобы он к завтрашнему дню какое знатное узаконение написал, и был заперт в пустую комнату с датской собакою.
Волков не зная ни причины, ни намерения государского, не знал, о чем писать, а писать надобно. Но как он был человек догадливой, то вспомнил нередкие прошения государю от графа Романа Ларионовича Воронцова о вольности дворянства, и написал манифест о сем. Поутру его из заключения выпустили, и манифест был государем обнародован.
Не только государь, угождая своему любострастию, так благородных женщин для удовольствия себе употреблял, но и весь двор в такое пришел состояние, что каждый почти имел открыто любовницу, а жены, не скрываясь ни от мужа, ни родственников, любовников себе искали.
Назову ли я имена, к стыду тех жен, которые не стыдились впадать в такие любострастия, с презрением благопристойности, которая составляет одну из главнейших добродетелей жен? Нет, да сокроются от потомства имена их, и роды их да не бесчестятся напоминанием преступлений их матерей и бабок – итак, довольствуясь описанием, какой был разврат, подробно об именах не упомяну.
Умножение пороков при Екатерине II
Так разврат в женских нравах, угождение государю, всякого рода роскошь и пьянство составляло умоначертания двора, и оттуда они уже некоторые разлились и на другие состоянии людей в царствование императрицы Елизаветы Петровны, – а другие разливаться начинали, когда супруга Петра Третьего, урожденная принцесса Ангальт-Цербская, Екатерина Алексеевна, взошла с низвержением его на российский престол.
Не рожденная от крови наших государей, жена, свергнувшая своего мужа возмущением и вооруженною рукою, в награду за столь добродетельное дело корону и скипетр российский получила, вместе с наименованием благочестивой государыни, как в церквах о наших государях моление производится.
Не можно сказать, чтобы она не была качествами достойна править столь великой империей, если женщина может поднять сие иго, и если одних качеств довольно для сего вышнего сану. Одарена довольной красотой, умна, обходительна, великодушна и сострадательна по системе, славолюбива, трудолюбива по славолюбию, бережлива, предприимчива, некое чтение имеющая.
Впрочем, мораль ее состоит на основании новых философов, то есть не утвержденная на твердом камне закона божия, и потому, как на колеблющихся светских главностях основана, с ними обще колебанию подвержена. Напротив же того, ее пороки суть: любострастна, и совсем вверяющаяся своим любимцам, исполнена пышности во всех вещах, самолюбива до бесконечности, и не могущая себя принудить к таким делам, которые ей могут скуку наводить; принимая все на себя, не имеет попечения о исполнении и, наконец, столь переменчива, что редко и один месяц одна у ней система в рассуждении правления бывает.
Взошедши на престол и не учиняя жестокого мщения всем тем, которые до того ей досаждали, имела при себе любимца своего, который и вспомоществовал ей взойти на престол, – человека, взросшего в трактирах и в неблагопристойных домах, ничему не учившегося и ведущего развратную жизнь, но сердца и души доброй.
Сей, вошедши на вышнюю степень, до какой подданной может достигнуть, среди кулачных боев, борьбы, игры в карты, охоты и других шумных забав, почерпнул и утвердил в сердце своем некоторые полезные для государства правила, равно как и братья его. Оные состояли: никому не мстить, отгонять льстецов, оставить каждому месту и человеку непрерывное исполнение их должностей, не льстить государю, выискивать людей достойных, и не производить как только по заслугам, и, наконец, отбегать от роскоши, – которые правила сей Григорий Григорьевич Орлов, после бывшей графом, а, наконец, князем, до смерти своей сохранил.
Хотя графы Никита и Петр Ивановичи Панины его явные были неприятели, никогда ни малейшего им зла не сделал, а напротив того, во многих случаях им делал благодеяния, и защищал их от гневу государыни.
Изрубившему изменническим образом брата его, Алексея Григорьевича, не только простил, но и милости сделал; множество льстецов, которые тщились обуздать его самолюбие, никогда успеху не имели, и напротив того, более грубостью можно было снискать его любовь, нежели лестью; никогда в управление не принадлежащего ему места не входил, а если бы и случилось ему за кого попросить, никогда не сердился, ежели ему в том отказывали; никогда не льстил своей государыне, к которой не ложное усердие имел, и говорил ей с некоторою грубостью все истины, но всегда на милосердие подвигал ее сердце, чему и сам я многажды очевидцем бывал; старался и любил выискивать людей достойных, поскольку понятие его могло постигать, но не только таких, которых по единому их достоинству облагодетельствовал, но даже ближних своих любимцев не любил иначе производить, как по мере их заслуг, и первый знак его благоволения был заставлять с усердием служить отечеству и в опаснейшие места употреблять, как учинил с Всеволодом Алексеевичем Всеволожским, которого в пущую в Москве язву с собой взял и там употребил его к делу.
Хотя смолоду развратен и роскошен был, но после никакой роскоши в доме его не видно было, а именно, дом его отличного в убранстве ничего не имел, стол его не равнялся с столами, какие сластолюбцы имеют; экипажи его, хотя был и охотник до лошадей, ничего чрезвычайного не имели, и, наконец, как сначала, так и до конца никогда ни с золотом, ни с серебром платья не нашивал.
Но все его хорошие качества были затемнены его любострастием: он учинил из двора государева дом распутства; не было почти ни одной фрейлины у двора, которая не подвергнута бы была к его исканиям, и много было довольно слабых, чтобы на оные преклониться, и сие терпимо было государыней, а наконец тринадцатилетнею двоюродную сестру свою, Катерину Николаевну Зиновьеву, иссильничал, и, хотя после на ней женился, но не прикрыл тем порок свой, ибо уже всенародно оказал свое деяние, и в самой женитьбе нарушил все священные и гражданские законы.
В 1768 году Екатерина II поручила М. М. Щербатову разобрать бумаги Петра Великого.
Это стало началом работы над основным произведением Щербатова «Истории Российской от древнейших времен» – она печаталась с 1770 года на протяжении более чем двадцати лет; всего было издано семь томов в пятнадцати книгах. Французский дипломат Корберон, познакомившись с Щербатовым в 1776 году, записал в дневнике: «Князь, кабинетный человек, литератор, пишет историю России. Он очень образован, и по всей вероятности философ, поговорить с ним весьма интересно».
Однако во время его фавора дела довольно порядочно шли, и государыня, подражая простоте своего любимца, снисходила к своим подданным; не было многих раздач, но было исполнения должностей, и расположение государево вместо награждений служило. Само самолюбие государыни истинами любимца укрощаемо часто было.
Но, поскольку добродетели не столь удобны к подражанию, сколь пороки, мало число людей последовали достойным похвалы его поступкам, а женщины, видя его и братьев его любострастие, старались их любовницами учиниться и разрушенную уже при Петре Третьем стыдливость во время фавора Орловых совсем погасили, тем наипаче, что сей был способ получить и милость от государыни.
Не падение, но отлучение Орлова от места любовника подало случай другим его место возле любострастной императрицы занять, и можно сказать, что каждый любовник, хотя уже и коротко их время было, каким-нибудь пороком за взятые миллионы одолжил Россию (кроме Васильчикова, который ни худа, ни добра не сделал).
Зорич ввел в обычай непомерно великую игру. Потемкин – властолюбие, пышность, подобострастие ко всем своим хотениям, обжорливость и, следственно, роскошь в столе, лесть, сребролюбие, и, можно сказать, все другие знаемые в свете пороки, которыми и сам преисполнен, и преисполняет окружающих его, и так далее в империи.
Завадовский ввел в чины подлых малороссиян; Корсаков приумножил бесстыдство любострастия в женах; Ланской жестокосердие поставил быть в чести; Ермолов не успел сделать ничего, а Мамонов ввел деспотизм в раздаче чинов и пристрастие к своим родственникам.
Сама императрица, как самолюбивая женщина, не только примерами своими, но и самым ободрением пороков является, желая их силу умножить. Она славолюбива и пышна, любит лесть и подобострастие. Из окружающих ее Бецкой, человек малого разума, но довольно пронырливый, чтобы ее обмануть, зная ее склонность к славолюбию, многие учреждения сделал, такие как сиротские дома, девичий монастырь, на новом основании кадетский сухопутной корпус и Академию художеств, ссудную и сиротскую казну, – поступая в том, как александрийский архитектор, построивший маяк, на коем здании на алебастре имя Птолемея царя изобразил, давшего деньги на строение, а под алебастром на мраморе свое изваял, дабы, когда от долготы времен алебастр отпадет, единое его имя видно было.
Так и Бецкой, хотя показывал вид, что все для славы императрицыной делает, но не только во всех проектах его, на разных языках напечатанных, имя его, как первого основателя является; при этом он не оставил монархине и той власти, чтобы избрать правителей сих мест, а сам повсюду начальником и деспотом был до падения его кредита. Дабы закрыть сие, все способы были им употреблены ей льстить: повсюду похвалы гремели ей; в речах, в сочинениях, и даже в представляемых балетах на театре, так что я сам однажды слышал при представлении в кадетском корпусе балета Чесменского боя, что она сказала мне: «Il me loue tant, qu'enfin il me gatera» – «Он так хвалит меня, что наконец-то мне понравится». Счастлива бы была, если бы движения душевные последовали сим речам, но нет, когда сие изрекала, душа ее пышностью и лестью упивалась.
Не меньше Иван Перфильевич Елагин употреблял стараний приватно и всенародно ей льстить. Быв директром театра, разные сочинения в честь ее слагаемы были, балеты танцами возвещали ее дела, иногда слава возвещала пришествие российского флота в Морею, иногда бой Чесменской был восхваляем, иногда оспа с Россиею плясала.
Также князь А. А. Вяземской, человек неблистательного ума, но глубокого рассуждения, бывши генерал-прокурором и имевши в руках своих доходы государственные, искуснейший способ для лести употребил. Притворяясь глупым, представлял императрице совершенное благоустройство государства под властью ее, и, говоря, что он, являясь глупым, все только ее наставлениями и побуждаемый духом ее делает, и по силе премудрость ее не только равнял, но и превозвышал над божией, а сим самым учинился властитель над нею.
Безбородко, ее секретарь, граф, член иностранной коллегии, гофмейстер, генерал-почтдиректор, за правило имеет никогда против нее не говорить, но похваляется исполнять все ее веления, и за сие непомерные награждения получил.
Дошедшая до такой степени лесть при дворе начала и другими образами льстить. Построит ли кто дом, на данные от нее отчасти деньги, или на наворованные, зовет ее на новоселье, где на люменации пишет: «Твоя от твоих тебе приносимая»; или подписывает на доме: «Щедротами великой Екатерины», забывая прибавить «разорением России»; или, давая праздники ей, делают сады, нечаянные представлении, декорации, везде лесть и подобострастие изъявляющие.
Итак, по описанию нравов сей императрицы можно расположения души и сердца ее видеть. Дружба чистая никогда не вселялась в сердце ее, и она готова лучшего своего друга и слугу предать в угодность любовника своего. Обо всех за правило себе имеет ласкать безмерно и уважать человека, пока в нем нужда состоит, а потом, по пословице, как выжатый лимон кидать.
К вящему же разврату нравов женских служит пример ее множества любовников, один другому часто наследующих и корыстно снабженных. Видя храм сему пороку, сооруженный в сердце императрицы, едва ли за порок себе считают ей подражать, но паче мню, почитает каждая себе в добродетель, что еще столько любовников не переменила!
Хотя седины уже покрывают ее голову, и время нерушимыми чертами означило старость на челе ее, но еще не уменьшается в ней любострастие. Уже чувствует она, что тех приятностей, каковые младость имеет, любовники в ней находить не могут, и что ни награждении, ни сила, ни корысть, не может заменить в них того действия, которое младость может над любовником произвести.
Стараясь закрывать ущерб, летами приключенной, от простоты своего одеяния отстала, и хотя в молодости и не любила златотканых одеяний, хотя осуждала императрицу Елизавету Петровну, что довольно великий оставила гардероб, чтобы целое воинство одеть, сама стала к изобретению приличных платьев и к богатому их украшению страсть свою оказывать, а сим, не только женам, но и мужчинам подала случай к такой же роскоши. Я помню, что, придя ко двору в 1768 году, видел один шитый золотом красный суконный кафтан – у Василия Ильича Бибикова; в 1769 году в апреле месяце императрица разгневалась на графа Ивана Григорьевича Чернышева, что он в день рождения ее в шитом кафтане в Царское село приехал, – а в 1777 году, когда я отстал от двора, то уже все и в простые дни златотканые с шитьем одеяния носили и почти уже стыдились по одному борту иметь шитье.
Нельзя сказать, чтобы императрица была прихотлива в кушанье, но можно сказать, что еще слишком умеренна, но бывшей ее любовник, оставшись всемогущим ее другом, князь Григорий Александрович Потемкин не только прихотлив в еде, но даже и обжорлив; неосторожность обер-гофмаршала князь Николая Михайловича Голицына приготовить ему какого-то любимого блюда подвергла его подлому ругательству от Потемкина и принудила идти в отставку; после сего каждый да рассудит, наследники князя Голицына, Григорий Никитич Орлов и князь Федор Сергеич Барятинской не употребляют ли теперь все свое тщание, дабы удовольствовать сего всемогущего в государстве обжору. И подлинно стол государев гораздо великолепнее и лучше ныне стал. А также, дабы угодить сему другу монаршему, повсюду стали стараться умножать великолепие в столах (хотя и до него оно довольно было), и от вышних до нижних болезнь сея роскоши и желание лучшими вещами насытиться распространилось.
Общим образом сказать, что жены более имеют склонности к самовластию, нежели мужчины, о сей же императрице со справедливостью можно уверить, что она есть из жен жена. Ничто ей не может быть досаднее, как то, когда, докладывая ей по каким делам, в сопротивление воли ее законы поставляют, и тотчас ответ от нее вылетает – разве я не могу, невзирая на законы, сего учинить? И не нашла никого, кто бы осмелился ответствовать ей, что может как деспот, но с повреждением своей славы и доверия народного.
Таковые примеры, видимые в самой государыне, не побуждают ли и вельмож к подобному же самовластию и к несправедливостям? Стонущая от таковых наглостей Россия ежедневные знаки представляет, сколь заразителен пример государский.
Случилось мне читать в одной книге ясный пример, что тщетно будешь стараться начертить верный круг, когда центр неверен и колеблющийся, – никогда черта круга точно не сойдется; и слова священного писания, ясно же означающие должность начальников: учителю, исправься сам!
Можно ли подумать, чтобы государь, чинящий великие раздачи, государь, к коему стекаются большей частью сокровища всего государства, мог быть корыстолюбив? Однако сие есть, ибо иначе я не могу назвать введение столь всеми политическими писателями охуляемого обычая чины за деньги продавать.
А сему есть множество примеров. Развратный нравами и корыстолюбивый откупщик Лукин, дав восемь тысяч из наворованных денег в народное училище, чин капитанский получил. Прокопий Демидов, бывший под следствием за битье в доме своем секретаря юстиц-коллегии, делавшей беспрестанно наглости и проказы, противные всякому благоучрежденному правлению, за то, что давал деньги в сиротский дом, чин генерал-майорской получил, а за дарение пяти тысяч в пользу народных школ учинено ему всенародно объявленное через газеты благодарение.
Якобы государыня не могла полезных учреждений завести, не принимая деньги от развратных людей, и якобы деньгами могли искупиться развратные нравы!
Пример сей еще других заразительнее учинился. Чины стали все продажными, должности не достойнейшими стали даваться, но теми, кто более за них заплатит, а и те, платя, на народе взятками стали сие вымещать. Купцы, воровством обогатившиеся, большие чины получили: Логинов, бывший откупщик, и не только вор по откупам, но и участвующий в воровстве коммисариатской суммы, чины штатские получил. Фалеев, в подрядах с государством взимая везде тройную цену, не только сам штатские чины и дворянство получил, но и всех своих прислужников в штаб-офицеры и в офицеры произвел.
Торговля впала в презрение, недостойные вошли во дворяне, воры и злонравные награждены, развратность ободрена, а все под очами и знанием государыни, – так можно ли после сего правосудия и бескорыстности от нижних судей требовать?
Все царствование сей самодержицы означено деяниями, относящимися к ее славолюбию.
Множество учиненных ею заведений, якобы для пользы народной заведенных, в самом деле только знаки ее славолюбия, ибо, если бы действительно имела пользу государственную в виду, то, учиняя заведения, прилагала бы старания и о успехе их, но, довольствуясь заведением и уверением, что в потомстве она как основательница оных вечно будет почитаться, об успехе не заботилась, и, видя злоупотребления, их не пресекала.
Свидетельствует сие заведение сиротского дома, девичьего монастыря для воспитания благородных девиц, преобразование кадетского корпуса и прочее, из которых в первом множество малолетних померло; во втором ни ученых, ни благонравных девиц не вышло, и воспитание более состояло играть комедии, нежели сердце и нравы и разум исправлять; из третьего вышли с малым знанием, и с совершенным отвращением всякого повиновения.
Начатые войны еще сие свидетельствуют. По пристрастию возвели на польский престол Понятовского, хотели ему против вольностей польских прибавить самовластию; взяли под защиту диссидентов. И вместо чтобы стараться сих утесненных в Россию к единоверным своим призывать, ослабить тем Польшу и усилить Россию, через сие подали причину к турецкой войне, счастливой в действиях, но поболее России стоившей, нежели какая прежде бывшая война.
Послали флот в Грецию, который божеским защищением победу одержал, но мысль о сей посылке была одно славолюбие.
Разделили Польшу, а тем усилили австрийский и бранденбургские дома и потеряли у России сильное действие ее над Польшею.
Приобрели или, лучше сказать, похитили Крым, – страну, по разности своего климата служащую гробницею россиянам.
Составили учреждении, которые не стыдятся законами называть, к умножению ябеды и разорения народного, да и за теми надзора не имеют, исправляют ли точно по данным наставлениям.
Испекли законы, правами дворянскими и городовыми названные, которые более лишение, нежели предоставление прав в себе вмещают и всеобщее делают отягощение народу.
Таковое необузданное славолюбие также побуждает стремиться к созиданию неисчетного числа и повсюду великих зданий – доходов государственных едва ли достаточно для таких строений, которые, и построившись, в тягость своим содержанием будут; и приватные, подражая сей охоте, основанной на славолюбии, чтобы через многие века имя свое сохранить, безумно кинулись в такие строения и украшение их. Один от избытка многие тысячи полагает для спокойствия и удовольствия своего в созидание домов, огородов, беседок; другой из пышности, а третий, наконец, следуя вредному примеру, то же сверх достатку своего делает, чтобы не отстать от других – а все вместе, находя себе спокойствие и удовольствия, мало-помалу в разорение сей роскошью приходят, тяготят себя и государство, и часто недостаток своих доходов лихоимством и другими охулительными способами наполняют.
Совесть моя свидетельствует мне, что сколь ни черны мои повествования, но они не пристрастны, – разврат, в которой впали все отечества моего подданные, и от коего оно стонет, принудил меня оные на бумагу переложить.
Заключение
Такими степенями достигла Россия до разрушения всех добрых нравов, о каковом при самым начале я помянул. Плачевное состояние, о коем только должно просить бога, чтоб лучшим царствованием сие зло истреблено было.
А до сего дойти иначе не возможно, как тогда, когда мы будем иметь государя, искренно привязанного к закону божию, строгого наблюдателя правосудия, умеренного в пышности царского престола, награждающего добродетель и ненавидящего пороки, показывающего пример трудолюбия и снисхождения на советы умных людей, твердого в предприятиях, но без упрямства, мягкосердного и постоянного в дружбе, показывающего пример собою своим домашним согласием с своей супругою и гонящего любострастие; щедрого без расточительности для своих подданных, ищущего награждать добродетели и заслуги без всякого пристрастия, умеющего разделить труды, что из которых должно принадлежать каким учрежденным правлениям, и что государю на себя взять, – и наконец, могущего иметь довольно великодушия и любви к отечеству, чтобы составить и придать основательные права государству, и довольно твердого, чтобы их исполнять.
Тогда изгнанная добродетель, оставив пустыни, утвердит среди градов и при самом дворе престол свой, правосудие не покривит свои весы ни для мзды, ни для сильного; мздоимство и робость от вельмож изгонятся, любовь отечества возгнездится в сердца гражданские, и будут не пышностью житья и не богатством хвалиться, но беспристрастием, заслугами и бескорыстностью. Не будут помышлять, кто при дворе велик, и кто упадает, но, имея в предмете законы и добродетель, будут почитать их компасом, могущим их довести и до чинов, и до достатка.
Уменьшится ввоз сластолюбие побуждающих чужестранных товаров, а вывоз российских произведений процветет; искусства и ремесла умножатся, дабы внутри России сделать нужное для людей.