[622] была одной из главных статей дохода Украинского гетманства. Право аренды приобретали целые города и села – «на громаду», а также монастыри. Когда Петр I в 1698 г. заключил соглашение с Англией, дававшее ей монопольное право на территории России торговать табаком, равно как и снабжать им армию1392, – и это ограничение не коснулось Украинского гетманства. Украинские купцы не только продолжали снабжать табаком казаков, но, хотя это было запрещено под страхом смертной казни, продолжали тайно торговать им и в России, ведь табак, наряду с селитрой, являлся важнейшей статьей их дохода[623].
Каждый уважавший себя казак имел собственную деревянную или керамическую (терракотовую или глазурованную) трубку – люльку-носогрейку, или люльку-буруньку. Встречались также классические трубки, нюхательные рожки и реже голландские трубки[624]. Люльки были неотъемлемым атрибутом казацкой жизни. Их десятками находят при раскопках мест бывших «казацких таборов» (например, под Берестечко)[625]. Рассказывали, что закурив люльку казак мог верст шесть и больше скакать, покуривая и не выпуская изо рта люльку. Личные люльки казаков украшались согласно личному вкусу владельца – резьбой, росписью. Но бывали и общие, большие, богато украшенные дорогими камнями и бляхами люльки, которые курило товарищество при обсуждении важных вопросов[626].
Люльки курили не только простые казаки, но и старшины, включая гетманов. Казацкая песня донесла нам из глубины веков упоминание, что гетман Петро Сагайдачный «променял жену на табак и люльку». Сохранились воспоминания современника, немецкого пастора, побывавшего при гетманском дворе гетмана Б. Хмельницкого. Вместе со шведским послом он был приглашен на обед в доме Хмельницкого в Чигирине. После обеда гетман сказал: «Хлопцы, где же люлька?». Слуга подал ему длинную турецкую трубку, в которой он немного покурил табаку»[627]. До наших дней сохранилась деревянная люлька, инкрустированная минералами, принадлежавшая гетману Даниле Апостолу[628].
Глава 5Обычаи и нравы
В этой главе мы хотели бы рассказать о том, как было принято вести себя в среде украинской элиты. Что считалось приличным, что ценилось и как следовало поступать в определенных ситуациях. Какие были традиции, нормы поведения. Какие явления, характерные для эпохи барокко, получили отражение в украинском обществе, а какие наоборот – были характерны только для Украинского гетманства.
Одной из отличительных черт общества Украинского гетманства была традиция скромности. Демократические традиции казачества сдерживали стремление выделиться своим богатством. При выборах гетмана (равно как и всех остальных должностных лиц Украинского гетманства) кандидат должен был трижды отказаться от булавы и лишь под давлением общественности согласиться ее принять (не было ли здесь параллели с христианской традицией, по которой священник, принимающий постриг, трижды должен возвращать ножницы будущему монаху?). Видимо, именно эта традиция скромности, согласно которой ни старшина, ни гетман не должны были выделяться из казацкой среды, долгое время позволяла Украинскому гетманству сохранять свое своеобразие, не допуская превращения старшин в обычных помещиков.
Конечно, случалось, что сыновья гетманов страдали болезнью «золотой молодежи», нарушая старинные традиции и пускаясь «во все тяжкие». Это вызывало праведное негодование и чаще всего плохо заканчивалось. Яркий пример – сыновья гетмана Ивана Самойловича, которые позволили себе разъезжать по Украине в золоченой карете, купленной гетманом в Гданьске[629]. Не раз гетманов обвиняли в нарушении казацких традиций и даже лишали их гетманской булавы (например, тот же И. Самойлович). Но чем более мирной становилась жизнь Украинского гетманства, тем больше соблазнов в ней возникало, и тем меньше работали строгие ограничения военного образа жизни.
Замечательные зарисовки из реалий повседневной жизни казацкой старшины оставил нам Николай Гоголь: «Шумит, гремит конец Киева: есаул Горобець празднует свадьбу своего сына. Наехало много людей к есаулу в гости. В старину любили хорошенько поесть, еще лучше любили попить, а еще лучше любили повеселиться»[630]. А помните: «Между тем распространились везде слухи, что дочь одного из богатейших сотников, которого хутор находился в пятидесяти верстах от Киева, возвратилась в один день с прогулки вся избитая, едва имевшая силы добресть до отцовского дома, находится при смерти и перед смертным часом изъявила желание, чтобы отходную по ней и молитвы в продолжение трех дней после смерти читал один из киевских семинаристов: Хома Брут. Об этом философ узнал от самого ректора, который нарочно призывал его в свою комнату и объявил, чтобы он без всякого отлагательства спешил в дорогу, что именитый сотник прислал за ним нарочно людей и возок». То есть сотник – заметим, не полковник и уж тем более не гетман, мог обратиться к ректору Киево-Могилянской академии, в которой училась вся элита Украинского гетманства.
Украинское общество эпохи гетманства поражает смесью южного темперамента, утонченности барокко и сентиментальности. Закаленные в сражениях мужчины позволяли себе плакать, причем не в фигуральном смысле этого слова. Слезы считались не проявлением слабости, а доказательством искренности чувств. В этом, конечно, заметно влияние барокко и его норм. Слезы на глазах мы видим у сильного и мужественного человека, каким, несомненно, был Б. Хмельницкий. При разговоре с митрополитом Макарием гетман со слезами говорил: «Благодарю Бога, удостоившего меня перед смертью свиданием с твоей святостью»[631]. Гетман «заплакал» и когда слушал, какие трудности испытывал Львов во время осады[632].
Не менее часто плакал и другой гетман – Иван Выговский. Дважды Выговский плакал перед Хмельницким, когда тот обращал на него свой гнев[633]. Заплакал Выговский и получив от поляков измененные статьи Гадячского договора: «И сев на кровать, он заплакал»[634]. «Горько плакал» Юрий Хмельницкий, когда увидел изуродованное тело своего зятя Д. Выговского[635]. «Расчувствоваться и плакать» могли себе позволить и запорожцы при чтении патриотичных посланий от гетманов[636]. Плакал, умоляя отпустить его в монастырь на покаяние, Иван Самойлович, когда старшина свергала его с гетманства. Он плакал, показывал свои больные глаза и умолял отпустить его в монастырь на покаяние[637].
Для справедливости отметим, что прослезиться было принято и в Речи Посполитой. Польские короли, магнаты и шляхты плакали по поводу и без него. Ян Собесский, согласно легенде, плакал на львовском рынке, когда подписывал Вечный мир, по которому Польша отказывалась от Левобережной Украины.
Зато явным отличием от западной или даже польской традиций было нераспространение в Украинском гетманстве поединков[638]. Источники не донесли до нас ни единого свидетельства собственно дуэли среди казацкой элиты. Конечно, не сохранились судебные дела XVII века территорий, входивших в Украинское гетманство (они просто погибли вместе с архивами генеральных канцелярий). Но в документах XVIII в. тоже ничего подобного не встречается, а если поединки на Украине все-таки происходили, они должны были иметь место и позднее.
Если брать времена Киевской Руси, то считается, что традиция поединков была заимствована от норманнов. Упоминания об участниках поединков встречаются в «Русской Правде» и в «Повести временных лет» (поединщик = разбойник). В позднее средневековье и в ранний период Великого княжества Литовского получает распространение понятие судебных поединков (поле или рубеж)[639], но чаще всего они запрещались – даже если русина вызывал на бой «немец», т.е. западный рыцарь. В 1410 г. киевский митрополит Фотий предписывал не допускать к причастию и крестному целованию участника поединка, «подобно псу», а священник, нарушивший это правило, лишался своего сана. Человеку, убившему в поединке, запрещалось 4 года входить в церковь и 18 лет причащаться. Чуть раньше аналогичные шаги были предприняты католической церковью, когда в 1373 г. судебные поединки были запрещены папой Григорием XI[640]. Но, видимо, увещевания церкви не слишком действовали, и в грамотах князей Великого княжества Литовского того же 1410 года идет речь о решении судебных споров путем поединка[641].
В Речи Посполитой (как в Короне, так и в Великом княжестве Литовском) поединки происходили по поводу и без повода. Попытки ограничить дуэли на время военных походов тоже не слишком помогали, так как вольная шляхта расценивала такой приказ как ограничение своих прав. По решению сейма 1609 г.[642] даже вызов на поединок, сделанный военным, карался смертью. Но, как свидетельствуют источники, это правило, как и многие другие, в Речи Посполитой не работало[643].
Один из польских дневников времен восстания Б. Хмельницкого ярко живописует повседневность польской шляхты на войне. Некий шляхтич польский (история не донесла нам его имени) как-то раз пошел на пьянку к своим приятелям – коллегам по полку (хоругви). Приняв изрядную дозу, один из собутыльников счел себя оскорбленным нашим героем и начал кричать: «Бейся со мной!». Благоразумный, хотя и подвыпивший шляхтич отвечал, что сразу биться не может, приводя при этом веские причины: «Одна, что тут обоз, вторая, что нет у меня сабли, т.к. пришел к своему товарищу на посиделки, а не на войну, но если не может быть иначе, то завтра утром и за обозом, а не в обозе». Увещевания не действовали и шляхтич «вынужден был вынести саблю». Тут его противник «на меня прыгнет, кричит “сгинешь”, а я отвечаю: “Это как Господь Бог рассудит”. После второй или третьей атаки дотянулся до его пальцев и говорю: “Видишь, нашел что искал!” Думал, что он тем довольствуется, но он либо не чувствовал рану, будучи пьяным, или хотел отомстить, бросился снова на меня, махнул раз, другой, а у него уже кровь на губах брызжет…» Забияка только и успел прошептать: «Господь Бог видит мою невинность, встретимся мы с тобой», как «и рука и сабля упали». «Хозяин прибежал, кричит мне: “А, изменник! Покусал мне брата, в землю пойдешь!” Отвечаю: “Чего искали, то и нашли”». Шляхтич на страницах своего дневника признавался, что на самом деле «просто боялся его, т.к. он на глазах всей хоругви несколько недель назад Павла Касовского изрубил, нашего товарища»