в Киеве, пока его воевода Свенельд безуспешно «примучивал» уличей (которые попросту ушли), а затем брал себе (а не ленивому князю) дань с древлян, вполне анекдотичен. Его суть в том, что Дружина непутевого мужа Ольги осталась без «портов», а двинувшись за данью, потеряла князя, назидательно казненного древлянами. И мы могли бы, посмеявшись над Игорем, счесть рассказ о нем лишь удачным зачином дружинного сказания о мести Ольги, если бы в таком же точно контексте о князе не упомянул Лев Диакон, византийский историк второй половины X века.
Здесь уместно вспомнить, что не Игорь, а его жена Ольга была первой из русских правителей, чье имя с уважением упоминалось за рубежом. Император Константин VII Багрянородный в книге «О церемониях византийского двора» описал беспрецедентно почетные приемы в своем дворце «Элыи, архонтиссы Росии», о ее муже и крещении не упоминая[68]. Только в XI веке византийский хронист Иоанн Скилица поправил оба «упущения» лично принимавшего Ольгу императора: «Супруга государя Руси, некогда приводившего флот против ромеев, по имени Эльга, по смерти своего мужа прибыла в Константинополь. Крестившись… она была почтена по достоинству»[69].
Бурно обсуждаемая в литературе проблема крещения Ольги нас в данном случае не волнует: описанное в Древнейшем сказании крещение в Константинополе от императора все же подтверждено византийцами[70]. Важно, что Константин не счел нужным упоминать о муже княгини, хотя о существовании его в прошлом знал. В принятом им посольстве с Ольгой были представители ее сына Святослава, а образ жизни русских «архонтов», описанный Константином в трактате «Об управлении империей», соответствует рассказу Древнейшего сказания о княжении Игоря; император даже упоминает здесь об «Ингоре» как «архонте Росии», отце «Сфендослава»[71].
В Византии эти «архонты» торговали или пытались грабить. О таком неудачном грабеже и вспомнил в 971 году император Иоанн Цимисхий, воюя на Дунае с подросшим сыном Ольги и Игоря Святославом[72]. Плачевно окончившийся поход Игоря на Византию в 941 году был, как мы помним, известен грекам очень хорошо. Имя вождя варваров-росов, который нарушил с империей «клятвенный договор», упоминалось в Константинополе (хотя хазары, описавшие политическую подоплеку похода, были убеждены, как мы помним, что флотом в 941 году командовал Х-л-г, Олег, который в 943–944 годах ходил в Закавказье и там умер[73]). Но императоров имена роских вождей не особо интересовали до тех пор, пока в Константинополь не явилась Ольга, а затем не понадобилось урезонивать буйного Святослава неудачливостью его отца Игоря.
Иоанн Цимисхий не случайно ошибся, назвав казнивших Игоря древлян «германцами». В германской хронике освещены отношения с Русью, начавшиеся в 959 году с прибытия к королю Оттону (первому императору Священной Римской империи с 962 года) «послов Елены, королевы ругов, которая при Романе, императоре Константинопольском, крестилась в Константинополе»[74]. Ольга, в крещении Елена, обращалась к Оттону с просьбой «поставить епископа и пресвитеров» на Русь, так что византийцы, настороженно следившие за политической и миссионерской деятельностью своих противников-германцев и заинтересованные в собственной христианизации Руси, должны были об этом посольстве знать. Цимисхию не мешало напомнить Святославу, какие враги эти германцы!
Итак, в середине X века княгиня Ольга-Елена была первым правителем Руси («архонтессой» или «королевой»), имя которой считали достойным упоминать при дворах византийского и германского императоров. Во второй половине X века вместе с ее сыном Святославом в Византии припомнили бесславный конец Игоря, потопление флота которого автор Древнейшего сказания в конце века предпочел не упоминать (если в дружинной среде о нем рассказывали).
Итоги
С точки зрения распространенных сегодня представлений, что Ольга после смерти мужа спасала могучее Русское государство, создание которого описали позднейшие летописцы, ситуация в Древнейшем сказании на конец X века сложилась обидная. Где, спрашиваем мы, героические князья, «призываемые» на Русь истомившимся по «порядку» народом, объединяющие племена восточных славян и финно-угров, прибивающие щит на врата Царьграда и заставляющие дрожать Империю ромеев?
Примерно такой вопрос задавали себе наши предки после Крещения Руси Владимиром Святым в 988 году и особенно в связи с ее просвещением при Ярославе Мудром (1019–1054). Приобщение Руси к культуре христианского мира в новых школах, храмах и монастырях поставило перед русскими вопрос о национальном самоопределении.
В обращенном к Ярославу «Слове о законе и благодати» первый родом русский митрополит Иларион в середине XI века прославил князя Владимира, предки которого «не в худой и не в неведомой земле владычествовали, но в Русской, которая ведома и слышима есть всеми четырьмя концами земли». Крестив Русь, князь не сделал ее младшим братом Византии, как полагали приехавшие просвещать ее верой ромеи, но открыл новую страницу истории, на которой русские являются избранным Богом народом. Национальная историческая концепция Илариона легла в основу зародившегося при Ярославе летописания: подобного хроникам рассказа о событиях по годам.
Древнейшее сказание, сложившееся в дружинной среде в конце X века, было записано в XI веке, возможно, в 1030-е годы. К середине века летописи, вероятно, уже велись в Киеве и Новгороде. А в 1073–1093 годах иноками Киево-Печерской обители был создан Начальный летописный свод. Помимо Древнейшего сказания и продолживших его киевских и новгородских летописей в свод вошли предания о племенах восточных славян и их соседях с V века, в том числе по византийской хронике, причем летописец (предположительно Никон Великий) старался привести историю Руси в соответствие с мировой хронологией.
Созданию государства Ольгой Никон Великий предпослал легенды об основателях Киева Кие, Щеке, Хориве и сестре их Лыбеди, объединении племен призванной из-за моря династией Рюриковичей, князьях Аскольде и Дире, подвигах Вещего Олега и князя Игоря. Включив сказание о крещении Владимира в Корсуни, а не в Киеве, он представил принятие христианства как завоевание веры у Византии.
Начальная летопись была сохранена и продолжена новыми записями в Новгородской I летописи XII–XV веков, а в начале XII века переработана в «Повести временных лет». Ее составитель хорошо знал жития святых и византийские хроники, смело использовал фольклор. Он прекрасно разбирался в географии, гораздо подробнее, чем автор Начальной летописи, рассказал о происхождении и обычаях восточных славян, их внутренних и международных отношениях V–IX веков. В «Повести» была усилена легенда о призвании князей, изменено описание походов на Византию, приведены договоры Руси с греками. Просвещение Руси было поставлено в ряд со строительством государства и утверждением православия. Включившая огромный круг знаний, написанная ярко и увлекательно, «Повесть временных лет» стала начальной частью почти всех летописных сводов.
Летописи создавались для князей, которых авторы прославляли и наставляли служить Русской земле, бояр и дружинников, именитых горожан и деятелей Русской церкви. Повествование рождало в них чувство гордости за древнюю историю славян и Руси, которое испытываем и мы. Отвергать рассказы Начальной летописи и «Повести временных лет» только потому, что они появились много позже событий, никто не собирается. Но в интересах объективности истории полезно оценить сравнительную достоверность рассказов о княгине Ольге и пред шествовавших ей князьях-разбойниках.
Подвиги князей, совершавших лихие набеги на христианскую империю, описаны с воодушевлением и являются несомненным литературным достижением летописцев. Однако рассказы о них имеют два недостатка: в «Повести временных лет» они изложены иначе, чем в Начальном своде, при этом оба летописных свода повествуют о набегах, оставшихся не замеченными их цивилизованными жертвами.
Когда за сто лет до смерти князя Игоря окрестности Константинополя грабили северные варвары (в которых легко видеть объединенные воинства варягов, восточных славян и финно-угров), византийцы о них с должным ужасом писали. А когда, по Начальной летописи, гавань Царьграда в 920 году выжег Игорь, в империи его не заметили. По той же летописи, в 922 году Олег ходил вокруг Константинополя посуху под парусами, взял огромную дань, прибил на врата свой щит, но его всё равно не увидели. В «Повести временных лет» этот поход Олега датирован 907 годом. В результате вековых усилий подтвердить эту дату полюбившие летописных князей-разбойников в версии «Повести» историки нашли, что, возможно, появление россов под Константинополем упоминалось в несохранившемся фрагменте одной из версий хроники Симеона Логофета под 905 или 906 годом[75]. То есть как только речь идет о набегах болгар — всё зафиксировано, а о «подвигах» русов — так нет.
Арабы о переменных успехах роских грабежей на Каспии как раз во времена Игоря рассказали[76], хотя более близкие к Руси хазары были убеждены, что в начале 940-х годов русов водил в набеги Олег. По хронологической раскладке Начальной летописи Олег скончался до 923 года, когда после победоносного похода на Царьград в 922 году «пошел… к Новгороду, а оттуда в Ладогу. Другие же говорят, будто пошел он за море, и укусила змея в ногу, и оттого умер; есть могила его в Ладоге». Согласно «Повести временных лет», поведавшей нам знаменитую историю с любимым конем и волхвом, Олег умер еще в 912 году и был похоронен в Киеве «на горе, называемой Щековицей. Есть могила его и доныне, зовется могилой Олеговой», — уверил читателя самый поздний из разбираемых летописцев.