[184]. Конечно, и Цезарь временами публично хвалил центуриона, лично сразившего массу врагов перед строем товарищей. И Суворов отмечал в приказах и рапортах солдата или сержанта, который «порвал штыком» нескольких вражеских кавалеристов. Но лишь в тех случаях, когда их личная доблесть не нарушала боевого взаимодействия, служила воодушевлению товарищей и примером военного мастерства.
Одобрение обоих полководцев вызывала разумная, проверенная опытом инициатива, а гнев их обрушивался на любое отступление от дисциплины и четкости выполнения приказов, мотивированное «храбростью» и воинским задором. Цезарь метал громы и молнии в храбрецов, атаковавших без приказа. Суворов запрещал без приказа даже кричать «ура!». И их весьма пожилые войска, не без труда переставляя ноги (большинство стремительных походов солдаты Суворова делали на полковых и наемных телегах, а легионеры Цезаря с помощью легионных лошадей и мулов), уверенно побеждали несметные толпы храбрых, отлично вооруженных, индивидуально тренированных, полных юношеской энергии врагов.
Личная дружина Святослава, которому самому исполнилось всего 25 лет, явно была моложе (в отличие от ветеранов Свенельда). Но и она была изначально элитарным сообществом русов, стоящих «над» массой славян и финно-угров благодаря объединяющему их воинскому духу и мастерству. Как солдаты Суворова, требовавшего прежде всего истребить в них все следы «подлых» крестьянских нравов, дружинники Святослава отличались от подданных смердов и даже «градских мужей» не просто внешним видом (после Ольги — ромейским), но прежде всего чувством причастности к особому, высшему военному сословию.
Эта «особость» воинов в обществе, как показали последующие века, не означала конфликтности их сосуществования, но была необходима для поддержания особого духа. «Хотя рядовому с крестьянами, кроме тех, которые из них в пьяных и иных мотовских подлых, грубых и беспокойных поступках обращаются, на квартирах сообщение иметь не воспрещается, — писал в «Полковом учреждении» Суворов, — но совсем военным правилам противно, что к их виду, образу, ухваткам, рассуждению и речам хотя мало солдату привыкать. Однако при том обходиться с ними (крестьянами) ласково и ни в чем их ни словом, ни делом не обижать».
Дружинники носили особую одежду, между прочим, те самые расшитые (у воевод золотом) позднеримские рубахи, которые мы сегодня воспринимаем как русские, и разрезные кафтаны с множеством литых пуговиц, которые к X веку из ромейских воинских кругов появились даже при императорском дворе, а на известном византийском изображении зафиксированы у воинственных болгар. Дружинные украшения, прежде всего воинский пояс и сумка-ташка, не имели соответствий в племенных традициях.
По русским изобразительным источникам, сохранившимся со второй половины XI века (двум изображениям княжеских семей, иконам первых русских святых Бориса и Глеба и пр.), мы видим, что взрослые члены господствующего сообщества (еще не превратившегося в закрытое сословие) носили мягкие византийские сапожки, довольно узкие штаны и длинные, ниже колен, верхние рубахи. Эти льняные или шерстяные крашеные рубахи с узкими рукавами были цветными, украшенными отделкой вокруг ворота, по плечам и запястьям. По сохранившейся более поздней рубахе такой же формы (Роджера Сицилийского) и фрагментам княжеской одежды XI века (не распавшимся благодаря золотому и серебряному шитью) можно судить, что украшения рубах, которые мы видим на изображениях, были из шелка и бархата, расшитые золотом, серебром, жемчугом, бисером и цветными нитками, с мелкими золотыми и серебряными накладками, украшенными по углубленному узору цветной эмалью.
Подданные и «отроки» в дружинной среде могли носить рубахи выше колен (как и скоморохи на фреске Софии Киевской). Знатным же людям, первыми из которых были воины «старшей дружины», показывать колени было зазорно иначе, чем в бою. Здесь мы приходим к пониманию смысла и времени получения воинского пояса, которым дружинник гордился не меньше, чем в Западной Европе «опоясанный рыцарь». На восточноримских и русских изображениях подол воинской рубахи под доспехами почти всегда чем-то подтянут вверх. О том, что открывающий колени подол не просто свободно висит, говорят характерные складки. На самых ранних русских изображениях расправленных длинных рубах мы видим свисающие с воинских поясов над бедрами парные ремешки. Такие совершенно непонятные сегодня ремешки сохранились на «кавказских» поясах, украшенных серебряными накладками подобно воинскому поясу воинов Святослава. Мысленно продолжив складки подтянутых вверх подолов рубах, уходящих под доспехи святых воинов на изображениях, мы приходим к их креплению именно в местах этих странных ремешков. Статусная длинная рубаха и дружинный серебряный пояс явно образуют пару. Проще говоря, то и другое воин должен был своими личными качествами заслужить, как сегодня краповый берет.
Когда свой пояс получил Святослав, мы не знаем. Почти три столетия спустя, когда наследственный статус князя стал безусловным, юный Александр Ярославич, впоследствии за укрепление русско-шведских отношений мечом прозванный Невским, потерял свои детские кудри под ножницами епископа Симеона, был препоясан и посажен на коня примерно в пять лет[185]. Святослав бросил копье в бою, сидя на коне, тоже в пять лет. Как князь — предводитель воинов — он, возможно, был уже опоясан. Но простому отроку, пришедшему в дружину неведомо откуда, такую честь надо было заслужить многими годами тренировок и беспрекословного послушания старшим дружинникам.
Отроки в былинные времена обслуживают князя, его семью и старших товарищей на пирах, выступают загонщиками на охоте, посыльными и т. д. Совсем как молодые солдаты в армии. Нигде не подчеркивается, что они в то же самое время упорно учатся воинскому делу, чтобы оказаться в старшей дружине. Не исключено, что самого Святослава и отроков, начавших обучение вместе с ним, так же гоняли воины Свенельда. Ведь старшей дружины его отца не было на свете. Пример, который молодая дружина Святослава не должна была повторить, был очевиден.
Это не значит, что Святослав со товарищи беспрерывно махал мечом, бил копьем, метал сулицу и стрелял из лука, ходил в летние походы на ладьях и конях, а в зимние по замерзшим рекам на конях и на лыжах, в свободное время слушая наставления старших дружинников и полируя их доспехи. Вся повседневная жизнь древних русов была посвящена подготовке к войне. Начиная с княжеского «стола» — застолья, где старшие воины пировали и «вспоминали минувшие дни», а отроки служили им и мотали мудрость выживших в боях, а значит, умных собратьев на едва пробивающийся ус. Застольем прославился в жизни, летописях и былинах сын Святослава Владимир Святой. Но и отец не мог без них обойтись — общий стол объединял его дружину.
Пиры, при беспокойности дружинной жизни, устраивались не периодично. Более четкий график имели праздники служения дружинному богу Перуну, с которым мы лучше познакомимся, посетив далее языческое капище сына Святослава, князя Владимира. Но дружинники не уклонялись и от общих праздников славянских племен. Эти языческие праздники благополучно дожили до XVI века, когда Иван Грозный подробно спрашивал о их допустимости созванный им церковный собор[186]. Их отголоски заметны и сегодня.
Разъезжая по городам и весям, давая княжий суд, собирая дани и оброки, Святослав с малолетства был причастен к общей обрядности восточных славян. Он жег костры и «кликал мертвых», поминая предков и призывая их на помощь зимой. Отмечая начало каждого месяца, он с друзьями калядовал. В начале весны чествовал Масленицу, а в конце, во время молений о росте и благополучии взошедших на полях хлебов, развлекался играми скоморохов, пением и плясками. Праздник появления первых ростков-кринов 2 мая побуждал славян благодарить богов столь активно, что вскоре после Крещения Руси церковь постаралась превратить его в первый русский христианский праздник — день святых Бориса и Глеба. Их даже на иконах стали изображать с крином.
4 июня все праздновали Ярилин день. «Ярило — добрый молодец, на белом коне разъезжает, на русых кудрях венок, в левой руке ржи пучок, в правой палица. Взмахнет Ярило рожью — нивы тучнеют, хлеба колосятся; взмахнет палицей — громы гремят, дожди льют. Куда конь ступит, там трава шелковая с лазоревыми цветами стелется». По этнографическим наблюдениям, Ярилой мог выступать голый, светлоглазый и кудрявый парень в цветочном венке, с колосьями и палицей, или девица в белой мантии на белом коне, с черепом в одной руке и колосьями в другой. Где его образ появится — будет хороший урожай, на кого Ярила посмотрит — тот влюбится[187]. Ярила, «распространяющий весенний или утренний солнечный свет, возбуждающий растительную силу в травах и деревьях и плотскую любовь в людях и животных, юношескую свежесть, силу и храбрость в человеке»[188], напоминает древнегреческого Эрота — порождение Хаоса и светлого дня, — оплодотворяющего землю бога весны и любви. Этот древнейший из богов покровительствовал страсти, ярости равно в любви и в бою. Как и все древние боги, он служил созиданию и разрушению одновременно.
Знаменитым доселе праздником плодородия был день летнего солнцестояния, привязанный в христианской традиции к дню рождества Иоанна Предтечи 24 июня. Иван Грозный называл этот праздник русалиями. Христианские летописцы представляли их с внешней стороны, как «бесовские игрища» с музыкой (трубами и гуслями), скоморохами, песнями и «потехами с плясанием». Стоглавый собор осуждал русалии на Ивана Купалу (как и в ночь перед Рождеством), когда «сходятся мужи, и жены, и девицы на ночное купание, и на бесчинный говор, и на бесовские песни, и на плясание, и на скакание, и на богомерзкие дела. И бывает отроком осквернение и девам растление. И когда мимо нощь ходит, тогда отходят к реке с великим криком, как бесы, и умываются водою. И когда начнут заутреню звонить, тогда отходят в дома свои и падают как мертвые от великой усталости».