правды). Она была очень дружна с сестрами Каховскими; одна вышла замуж за Арсеньева, другая, Александра, умерла в чахотке и имела способность видеть не будущее, но далекое, настоящее, посредством зеркала. Во время долгих отлучек батюшки, когда он не был еще принят как жених княгинею Щербатовой, но в душе был единственным суженым княжны, она прибегала к своей подруге, столь чудесно одаренной, чтоб узнавать о своем милом и таинственно следить за ним сквозь все преграды времени и пространства. В самих занятиях отсутствующего не было ничего замечательного; но виденные в зеркале местности, комнаты и обстановка их поражали своею верностью, когда потом описывали их батюшке, по возвращении его. Таким образом редкая способность молодой девушки служила как бы электрическим телеграфом для любящего сердца подруги, томившейся в тревожной неизвестности разлуки.
Е. М. Оленина рассказывала другой, еще более поразительный случай. Когда я ее знала, она была благоразумною, практическою женщиной, большого роста, массивною, с правильными чертами, с здоровыми нервами, хотя уже старою, и ничего не высказывалось в ней нервного, похожего на восприимчивость и раздражительность воображения. Но в 1807 году она была еще молодою девушкою. У кого-то в деревне собралось много ее же лет подруг, и у всех было тяжело на сердце: у кого отец, у кого брат, у кого жених был на войне. Один раз сидели они все в комнате у дочери хозяина; беседа шла об опасностях и трудах отсутствующих милых, и сетовали они, что к ним, в деревню, и вестей не доходит из армии: Бог знает, кто из близких жив, кто убит, кто ранен. Между такими речами одной из них пришла мысль поглядеть да погадать в зеркале, как делается на святках. Которая из них стала насмехаться, которая сомневаться, а некоторые и пристали к этому предложению. «Посмотри-ка, — сказала одна из них хозяйской дочке, — посмотри: где мой брат? Что с ним теперь?» Села за зеркало хозяйская дочка; всё обстановили как должно, и стала она смотреть, а другие все расселись поодаль и молчали или тихо, тихо, шепотом переговаривались, чтоб не мешать вещунье. Долго сидела она, не произнося тоже ни слова, — оно уже стало и надоедать другим, — как вдруг заговорила: «Вот, вот туман сходит со стекла, вот песок, песчаный берег, река, большая, быстрая река! Господи, сколько народу! Все войска, лагерь, солдаты, пушки, кони, на обоих берегах. Что это там суетятся у подошвы горы, на самом берегу? Кажется, все штабные тут… А, отчалила лодка с того берега; в ней маленького роста генерал сидит; вот плот на середине реки, другая лодка причалила, смотри!» Оленина подошла и стала за стулом подруги, посмотрела в зеркало и сама увидала все это. «Вот и другой генерал взошел на плот; он повернулся — Государь!» — вскрикнула хозяйская дочь и вскочила сама, пораженная удивлением.
Это было 13 июня 1807 года, день Тильзитского свидания двух императоров, о котором уже, конечно, никто не думал, не гадал, и всего менее эти молодые девушки.
Все эти чудные рассказы я, разумеется, слышала гораздо позже, или, по крайней мере, их повторяли мне после; но с самых первых лет я помню многие исторические предания, в которых часто играло роль чудесное, а само историческое не всегда было верно{15}.
Видевши, как в иных случаях жизни гадают на псалтирь, дядюшка набожно перекрестился, положил книгу себе на голову, прошептал трижды: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! — быстро раскрыв на голове книгу, поднес ее к глазам и прочитал, — солгавшему один раз, в другой раз хотя бы говорил он сущую правду — не поверят». Нужно было видеть, как дядюшка сконфузился, покраснел, пихнул книгу на прежнее место и стал рассматривать портрет своего родителя{16}.
Александра Кочетова недавно рассказала мне, как решилась ее судьба. Возникла возможность ее замужества с неким господином ***. Это была очень хорошая партия, и отец ее давно мечтал об этом браке. Александра взяла два кусочка бумаги и написала на одном из них «Да», а на другом — «Нет». Потом дала кому-то перемешать эти бумажки и положить их за образ, данный ей ее матерью, пообещав принять любой совет, который ей даст святой. Она помолилась, немного помедлила, перекрестилась, закрыла глаза и вытащила бумажку. На ней стояло «Нет», это был ответ на вопрос, выходить ли ей замуж за и уже никакая сила в мире не могла теперь заставить ее стать женой этого человека. Княжна Александра Голицына ходила пешком к святым местам, чтобы узнать, посоветуют ли ей святые выходить за генерала Лаптева. В этом случае ответ был положительным, и она стала его женой. Хорошо еще, что в обоих случаях желания совпадали с решениями святых, но ведь могло быть и наоборот. И сколько таких случаев в жизни, когда решение зависит от сущего пустяка, вроде каприза своенравного святого{17}.
Если вы пожелаете знать, сбудется ли что-нибудь чрез краткое время, то с мыслию об том предмете выдьте в лунную ночь на двор, не глядя кверху, — и остановитесь так, чтобы луна осветила вас; потом, зажмурившись, перевернитесь три раза, и если он останется от вас в правой руке, то желание сбудется{18}.
Странная вещь. Соседние хуторяне, как я удостоверился в то время, действительно, может быть, ввиду частого и продолжительного пребывания Гоголя за границей, долго были убеждены, что он не умер, а находился в чужих краях. Некоторые из них, обязанные ему чем-нибудь в жизни, даже гадали по нем, ставя на ночь пустой поливянный горшок и сажая в него паука. Об этом мне передала мать Гоголя, которую все соседи близко знали и любили. По местному поверью, если паук вылезет ночью из горшка с выпуклыми скользкими стенками, то человек, по котором гадают, жив и возвратится. Паук, на которого хуторянами было возложено решить, жив ли Рудый Панько, ночью заткал паутиною бок горшка и по ней вылез; но Гоголь, к огорчению гадавших, не возвратился{19}.
Города… не уступают деревне, хотя в городских гаданьях менее непосредственности; здесь они скорее забава, условное традиционное развлечение, способ разнообразить свою жизнь…
И городские девицы, как и деревенские, вечером и на ночь (под св. Андрея) забавляются гаданьями. Обыкновенно берут несколько блюдец и накрывают ими пуговицу военную, штатскую, хлебные зерна, перо, а одно блюдце оставляют пустым. Девицы поднимают блюдца: которая откроет военную пуговицу, значит, выйдет замуж за военного, если откроет зерна — выйдет за помещика, если блюдце будет пустое — останется без жениха. Затем бросают в стакан воды кольцо и смотрят туда, пока пред утомившимся зрением не промелькнет чья-нибудь фигура, по большей части того, о ком усиленно думают. Еще прибегают к помощи белка: выливают белок яйца в стакан воды. Белок, как и воск, принимает причудливые формы. Говорят, белок всегда принимает форму церкви или кладбища. Предсказание здесь очевидное. А то берут лист бумаги, делают на нем складки (гофрируют) и жгут его, а потом подносят к стене и смотрят, какие тень от него производит фигуры. При малейшем движении воздуха, сожженная бумага изменяет свою форму, и на стене показываются то мальчики пляшущие, то черти, и по ним гадают. В этом случае много помогает известным образом настроенное воображение…
Городская барышня, ложась спать, молится Богу, чтобы приснился ей суженый. Такие сны вызываются даже искусственно. Так, девушка берет наперсток воды, муки и соли, печет лепешку и ест ее на ночь, а под кровать ставит стакан с водою, наверху которого устраивает мостик из прутьев. Ночью, когда ей захочется пить, ей приснится суженый, который переведет ее через мост (мифический символ брака). В другом случае барышня на ночь под подушку кладет гребень и верит, что приснится милый, который ее расчешет{20}.
Глава XIV«Кто-то мне судьбу предскажет?»{1}
В 1816 году в Лейб-гвардии егерский полк определился юнкером Петр Григорьевич Каховский, родом небогатый дворянин Смоленской губернии. По просьбе его родных, командир 1-го баталиона, полковник Свечин, приютил Каховского у себя на квартире, в одном из нумеров дома Гарновского. Я помещался с Каховским в одной комнате, скромно меблированной. Это было в великом посту. Тогда, к Светлому празднику, гвардейские офицеры, имевшие, по большей части, собственные экипажи, заказывали себе новые, покупали лошадей, сбруи. И к полковнику Свечину пришел каретник, высокий мужчина, брюнет, с живыми черными глазами. Помню, как теперь, когда он, не застав полковника дома, вошел в нашу комнату; мы с Каховским лежали на своих кроватях: он читал книгу, я, тоже тогда юнкер, готовил урок к завтрашнему дню; было тут еще два-три человека посторонних. Каретник стоял несколько времени недвижно, всматриваясь попеременно то в меня, то в Каховского, и вдруг произнес: «Вот что я вам скажу: один из вас будет повешен, другой — пойдет своей дорогой».
Мы улыбнулись, не обратив на это предсказание никакого внимания. Однако же оно в отношении Каховского через 10 лет вполне оправдалось. В том же 1816 году Каховский за какую-то шалость разжалованный в рядовые, был сослан на Кавказ в линейные батальоны. По протекции был переведен в кавалерийский полк; в двадцатых годах дослужился до поручика, принимал деятельное участие в событии 14 декабря и 13 июля 1826 года подвергся участи, предсказанной ему каретником{2}.
Гадальщица на кофе
В 1822 году, в Туле, я условился с некоторыми знакомыми съехаться в феврале в Москве и для этого испросил дозволение отправиться туда под предлогом получения годового ремонта из Московского депо. В Тарусе я подружился с одним помещиком, Петром Ильичом Веселовским, а у него в доме — с Петром Александровичем Нащокиным, служившим в гвардии, но выключенным из службы за картежную игру. По приезде моем в Москву первый выезд мой был в Английский клуб, где я нашел человек 5 артиллеристов, подобно мне, приехавших в Москву за ремонтом. Они меня приветствовали: «Что, за ремонтом? Так посиди маленько: мы были сегодня у Засядки (начальник Московского депо) и в депо гроша нет!»
— Хорошо, господа, что сказали мне, — возразил я, — повременю маленько, а то невесело прокатиться в такую даль, как Красные ворота, да еще даром!
Поговоривши немного с ними, я расстался, найдя себе партию в вист.
На другой день, поутру, я поехал к Веселовскому, жившему у Пресненских Прудов, рассчитывая провести с ним утро; застал его еще за чаепитием, в халате; встретил он меня с распростертыми объятиями. Вскоре подъехал к нему и Нащокин, приветливо поздоровавшийся со мной, расспросил когда, зачем и надолго ли пожаловал в Белокаменную. Удовлетворив своему любопытству, он обратился к хозяину:
— Ну, что, Петр Ильич, едем к колдунье?
— Послушайте, Иван Степанович, Нащокин отыскал какую-то ведьму, здесь в Москве, и непременно хочет тащить меня к ней! Поедемте с нами, посмотрим, что из этого будет.
— Извольте, — сказал я, — но не думаю, чтобы вышло из этого что-нибудь путного.
Веселовский сел в мою карету, а Нащокин, как вожак, пустился вперед, на дрожках.
В одном из самых грязных и темных переулков, где-то около Грузин, остановились мы подле небольшого деревянного дома с мезонином, выкрашенным в дикий цвет, с зелеными ставнями; вышли из экипажей и, чрез двор, поднявшись на маленькое крыльцо, взошли в дом. В первой комнате, довольно нечистой и убранной весьма бедно, увидали беременную женщину, повязанную бумажным платком, а возле нее какого-то мужчину, в очках и в коричневом сюртуке; она гадала что-то на картах каким-то двум личностям, похожим на лакеев. Увидя нас, гадающая женщина встала и пригласила идти далее. Мы вошли в другую комнату, более опрятную и с весьма порядочной мебелью.
— Ну, матушка, — начал Нащокин, — вот я к тебе в другой раз в гости приезжаю. Слава Богу, что застал тебя, а то этакая даль!..
— Милости просим, батюшка, милости просим! Гостям рады, а если лишний раз и пройдешься, не взыщи! Кому нужно, тому не должно быть недужно. Что угодно милости вашей?
— А угодно нам, сударыня, чтобы ты нам погадала, всю бы правду порассказала и все наши тайны пооткрывала, — шутя сказал Нащокин.
— Вам, господа, — отвечала ворожея, — как вижу, в этом большой надобности нет, а пожаловали ко мне, чтобы посмеяться над нами, гадальщицами, что же — извольте! Нам не первый раз гадать господам, все оставались довольны. На чем прикажете гадать? На картах или на кофе?
— На чем вернее, на том и лучше, — отвечал наш путеводитель.
Ворожея вышла из комнаты и скоро возвратилась, неся чашку с кофейной гущею. Поставила на стол, зажгла трехкопеечную восковую свечку два раза капнула в гущу, потушила опять свечу и подала Нащокину чашку с гущей, прося, чтобы он дунул в нее раз, но как можно сильнее.
Окончивши всю эту процедуру, она уселась возле него и, глядя пристально в чашку, начала молоть какую-то чепуху, как обыкновенно, в подобных случаях, русские бабы болтают, гадая на картах. Мы с Веселовским, сидя напротив их, молча слушали и улыбались, не понимая ни слова. Вдруг я заметил, что при одной для меня непонятной фразе Нащокин вздрогнул, весь подался вперед, и лицо его приняло тревожное выражение. Охватившее его беспокойство обоими нами было тотчас замечено, и мы с удивлением на него посмотрели; но он, не обращая на нас никакого внимания, весь отдался бессвязной болтовне колдуньи. Окончилось гаданье, ворожея вышла из комнаты, чтобы переценить чашку со свежей гущей. Нащокин обратился к нам по-французски: «Поняли ли мы, что она ему говорила?» На отрицательный наш ответ, он продолжал: «Она мне сказала, или, лучше сказать, намекнула, о таких вещах, которые у меня только на душе, и о которых никто и помыслу не имеет».
Настала очередь Веселовского; тот во все время, пока продолжалось гаданье, улыбался и повторял: «какая ахинея», но будучи с ним коротко знаком и зная хорошо почти все обстоятельства его жизни, — правда, многого из того, что наговаривала ему баба, я не понял, — но зато многое уразумел и догадался, и под конец сам Веселовский, не выдержав, вскричал: «Черт, а не баба! Где ты, дьявол, все это видишь!» Когда дошла до меня очередь, я, крайне заинтересованный, подсел к ней и приготовился слушать со вниманием. Не могу теперь вполне припомнить своеобразный тон ее речи, ни порядка изложения, но вот, между прочим, что она мне наговорила:
— Вы женаты (Веселовскому и Нащокину она этого не сказала, несмотря на то, что на вид они были гораздо солиднее меня). У вас жена блондинка, небольшого роста. — Зовут ее или Анна, или Александра, или Авдотья, только имя ее начинается с буквы А. Вы женаты или 7 лет, или 7 месяцев, или 7 дней — (указывая на чашку) вот число «7».
Я посмотрел в чашку и сказал: «не вижу».
« — И не увидите, — сказала она, — это не по-вашему, а по-нашему! Жена ваша больна. Да! она нездорова. Но не пугайтесь. Болезнь ее не опасная, пройдет со временем. Вы считаете болезнь серьезною, а это просто ничего — один испуг, с которого и началась вся болезнь. (Жена моя, после того как провалилась чрез лед на Днепре, продолжала харкать кровью.) Видите, она еще не родила, но непременно родит и у вас будет пять человек детей (сбылось в точности). Вы сюда приехали за каким-то интересом и сомневаетесь, успеете ли в этом (следует вспомнить вчерашний разговор о ремонте). Да! Успеете, непременно успеете! Вот какой-то пакет, какие-то деньги. Да, непременно успеете, не отчаивайтесь! Когда вы уезжали из дому, у вас случилась пропажа (точно). Вы подозревали человека или девку, не знаю, но только какого-то слугу, и оставили это без розыска (верно). Этот слуга при вас куда-то выбыл (точно), но теперь хозяюшка ваша без вас опять приняла этого слугу и приласкала (это оказалось точь-в-точь); этот слуга действительно сделал покражу (я впоследствии этого обстоятельства не поверял, но чрез год, когда случилась у меня другая кража и та же самая девушка, будучи поймана с поличным, созналась, что первая кража была ею тоже совершена!) Ну! какой же вы добрый! Да, какой же вы зато и горячка! С вами нужно быть очень осторожным! Вы по службе далеко пойдете. Вас будет сам государь знать, говорить с вами будет, долго говорить будет. Высоко пойдете, да горячка ваша много вреда вам наделает. Вскорости вы встретитесь с человеком, на которого крепко надеетесь. Да! этот человек «рыжий» (Ховен) много, много вам зла наделает. После вы все это поправите, но сначала будет вам очень тяжело. Вы в город, сюда, приехали на тройке серых лошадей (точно), а сегодня вы будете в гостях у одного приятеля вашего. О! да какой же он чудак! Как он странно говорит! А жизнь-то его, жизнь-то его какая! Все, что было у него, прожил и промотал на женщин! (Кто знал князя Хилкова, тот согласится, что это его живой портрет.) Вы едете по улице — дом направо, желтый, вы подъезжаете направо, а к крыльцу становитесь левым боком…» и т. д. продолжая болтать еще с 1/4 часа, но самые пустяки, которые я теперь уже совершенно забыл.
Кончивши нашу ворожбу, мы заплатили ей по 5 рублей с брата и вышли.
Нащокин поехал домой, видимо расстроенный, а Веселовский просил меня подвезти его в моей карете в Английский клуб. Когда мы ехали по Садовой улице, Веселовский вдруг дернул шнурок, протянутый к кучеру. «Что вы?» — спросил я. «Заедемте, пожалуйста, к князю Хилкову верно его нет дома, а мы между тем сделаем ему визит». — «Хорошо, сказал я, но где же он живет?» Веселовский указал дом, мы остановились, и лакей побежал справиться, дома ли князь и принимает ли. Тут я припомнил слова колдуньи: дом был желтый и стоял на правой стороне улицы. Человек вернулся, объявил, что «дома и принимает», и мы, повернув в ворота, подъехали к крыльцу левым боком! Я расхохотался, равно как и Веселовский, и когда мы выходили из кареты, то я сказал ему: «Какова колдунья! Вспомните, как она живо и метко изобразила Хилкова! Нет! воля ваша, я вас до клуба довезу, но в клуб теперь не зайду, а поеду прямо к Засядке. Посмотрите, если не получу сегодня ремонтную сумму».
Хохоча от души, мы вошли к князю. Тут пробыли с 1/2 часа, заехали в клуб, где я выпустил моего спутника, а потом, заехавши домой, надел шарф и велел везти себя за Красные ворота, к генералу Засядко.
От Пресненских Прудов до Красных ворот — будет не менее семи верст. Подъезжая к дому, я отправил человека узнать, принимает ли генерал. Человек возвратился с ответом «дома нет». — «Ах, проклятая ведьма, — громко проговорил я, — нечего делать, ворочайся назад, ступай в клуб», — и пока я продолжал мысленно ругать ворожею, а карета поворачивала, вдруг выбегает другой лакей из дома генерала и, остановив экипаж, просит меня, от имени своего господина, взойти к нему. Вхожу из передней в первую комнату. Засядко (которого прежде никогда не видывал), в халате, в половину выбритый, а другая половина лица намыленная, у дверей кабинета, адресуясь ко мне, спрашивает:
— Посудите сами, что невежливее: заставлять дожидаться или принимать в таком неприличном костюме?
Разумеется, я принял вопрос как следует, благодарил за оказанное им внимание и просил извинения, что обеспокоил его.
— Нет! меня простите, — отвечал он, — что я вас так принимаю! Но виноват, грешный человек, давно желаю с вами познакомиться, почтеннейший Иван Степанович, и еще раз прошу простить меня за невежливость.
Усадив меня, он продолжал: «Верно, в Москву пожаловали за ремонтом? Ах, беда какая! Право, не знаю и совестно мне, но не могу пособить. Денег у нас в Москве, в депо, ни гроша; более 10 ротных начальников перебывали у меня и никому и ничего не дал, принужден был всем отказывать!»
— Что же делать, ваше превосходительство, на нет — и суда нет, — сказал я, — да и сумма небольшая: больше предлог приезда в Москву, нежели надобность в ней.
В это время доложил лакей: подполковник Саблин.
— А вот и наш казначей, — подхватил Засядко, — он оправдает меня перед вами! Ну что, Николай Федорович, много ли у нас денег?
— Да если все суммы собрать, — отвечал Саблин, — по всем статьям, едва-едва наберется 1500 рублей, а ремонтной всего 2 рубля.
— А много ли вам следует ремонту? — спросил меня Засядко.
— Всего 1100 рублей.
— Ну, так мы уладим дело! Пожалуйста, любезный Николай Федорович, поезжай в депо, возьми все деньги, какие есть, и привези их сюда с книгою. Перечисление мы сделаем завтра, задним числом, а я буду в барышах: почтенный гость просидит со мною часок, в ожидании.
Я получил деньги и, таким образом, второе предсказанье ворожеи сбылось в один и тот же день. Но этим еще не кончилось. Возвратясь домой и отобедав, я получил с почты письмо от жены, в котором она, между прочим, пишет, что девка, которую мы пред этим месяца за два отпустили на волю и потом за шалость прогнали от себя, на другой день моего отъезда вернулась и, валяясь в ногах, просила взять ее опять к себе. Жена дозволила ей приютиться в рабочей избе, а в комнаты не пустила и спрашивала моего совета — пустить ли ее в комнаты или нет? Когда девка эта еще служила в комнатах, бригадный командир Волович привез мне однажды денег до 4 тысяч рублей, которые я, не считая, принял и положил в шкатулку. По уходе его, я сосчитал и не оказалось 100 рублей. Совестясь сказать о сем Воловичу и не желая поклепать на кого-нибудь из прислуги, я не сделал никакого расследования, но имея подозрение на эту девку, так как она одна входила в мой кабинет, когда я провожал Воловича, то и отправил ее от себя…
Эти три случая были причиной, что я так подробно все здесь описал, и признаюсь откровенно, не имея никаких предрассудков, я и поныне (1843 год) удивляюсь такому стечению обстоятельств, оправдавших на деле все слова ворожеи. Не только сии три незначительные случая, но вся последующая моя жизнь подтвердила слова гаданья и не один раз приходилось мне вспомнить московскую колдунью…{3}
Случай
Хорошо тому служить,
у кого бабушка ворожит.
В царствование Павла, в С.-Петербурге проживала одна бедная вдова-чиновница, обладавшая ученьем гадать над чашкою кофе.
Однажды она приглашена была показать свои фокусы в небогатом дворянском доме, где в числе гостей были два-три офицера. Когда дамы, охотницы до гаданья, удовлетворили свое любопытство, находившийся тут артиллерийский поручик выразил желание знать от ворожеи: «что ожидает его в будущем?» Ворожея налила в чашку кофе, долго глядела в нее, наконец, отворотилась, видимо изумленная чем-то необыкновенным.
— Ну, что? — спрашивает поручик.
Женщина снова посмотрела в кофе и снова отворотилась, молча, с испугом на лице.
Поручик, повторив свой вопрос, прибавил:
— Вы, сударыня, не отлагайте сказать правды; какова бы она ни была, я не струшу.
— Не смею говорить, — робко отвечает сивилла. Офицер настаивает. Наконец, получает ответ, не с испугом:
— Вы будете… вы будете… хотя и не царь, а что-то вроде того…
Компания гостей аплодировала поручику, совершенно растерявшемуся при столь оригинальном предсказании. Скрепя сердце, он тоже рассмеялся, но продолжал мучить любопытством бедную колдунью.
Прошло много лет после этой сцены. Чиновница-ворожея состарилась в нищете и думала уже о другой жизни. В одно утро является в ее квартиру ливрейный лакей и просит пожаловать, вместе с ним, к военному министру, Алексею Андреевичу Аракчееву. Старушка растерялась. Лакей вежливо повторил приглашение и старался успокоить бедняжку. Делать было нечего, старуха собралась и поехала в присланном экипаже.
Войдя в приемную министра, она решительно не знала, о чем ей предстоит объясняться с знатным вельможей. Вскоре повели ее в кабинет графа. Лишь только переступила она порог, сидевший у письменного стола граф сам милостиво заговорил:
— Здравствуй, старая знакомка!
Старуха поклонилась в ожидании дальнейших слов.
— А помните ли, как вы ворожили в доме у таких-то?
— Извините, ваше сиятельство, не могу привести себе на память этого случая.
— Ну, да дело не в том, скажите-ка, имеете ли вы какое-нибудь состояние?
Ободренная ласкою, чиновница созналась в своей крайней бедности, но от просьбы о помощи удержалась.
— Вот что вам предложу, — сказал Аракчеев, — переходите ко мне в дом, получите здесь комнату, стол — и живите себе покойно.
Старуха залилась слезами и готова была упасть в ноги благодетелю.
— Не плачьте, не плачьте! Еще спрошу вас: имеете вы родных?
— Имею, ваше сиятельство, одного только внука, молодого человека, который обучался в горном корпусе, а ныне служит по горной части в Перми.
— Какую он занимает должность?
— Находится, пишет мне, в канцелярии берг… берг-инспектора — извините, не умею назвать…
— Хорошо, я позабочусь и о нем.
Старуха снова начала плакать и благодарить за милости.
Через несколько дней старая ворожея переселилась к благодетелю и поступила под покровительство сожительницы графа, пресловутой Настасьи.
В1822 году пермский берг-инспектор, Андрей Терентьевич Булгаков, получает из Петербурга письмо такого содержания: «В канцелярии Вашей, милостивый государь, состоит на службе практикант горного корпуса Соломирский. Примите участие в судьбе этого молодого человека, я прошу Вас, и дайте ему классную должность, какую он по способностям и поведению заслуживает». Подписано: «граф Аракчеев». Булгаков едва опомнился при виде подписи (так был всем страшен Аракчеев). Соломирский немедленно потребован на лицо и спрошен: каким образом он известен военному министру? Практикант отвечал, что не знает, и что никогда и ни чрез кого не мог быть известен графу Аракчееву.
Здесь кстати сказать, что потомки Соломирского, внука ворожеи, сделались впоследствии богатейшими заводчиками в Пермской губернии. Так им и до настоящего, кажется, времени принадлежат громадные многие большие заводы{4}.
Андрей Михайлович не упоминает о дочери Анастасии, родившейся в 1821 году и умершей несколько месяцев спустя. О таком ребенке нечего было бы и говорить, если бы ее мимолетное существование не отметилось одним загадочным случаем. В этом году Андрей Михайлович провел с семейством часть лета на южном берегу, и на возвратном пути, в одной из немецких колоний, расстался с своей семьею, отправившись в служебные разъезды; а Елена Павловна с детьми поехала обратно в Екатеринослав. Андрей Михайлович уехал немного прежде, а вслед за ним Елена Павловна, сев в экипаж с детьми, готовилась тотчас же ехать, как к ней подошла колонистка, жена старшины колонии, и, пожелав счастливого пути, взглянула на ребенка, спавшего на руках Елены Павловны, и вдруг спросила: «Надолго ли уехал ваш муж?» — «Месяца на полтора», — сказала Елена Павловна. Немка с сожалением в голосе и как бы в раздумий проговорила: «Как жаль, что он больше не увидит этого прекрасного ребенка» — «Почему?» — с удивлением спросила Елена Павловна. — «Он его уже не застанет», — объявила колонистка и быстро отошла от экипажа. Слова эти очень встревожили Елену Павловну, но ребенок был совершенно здоров и не возбуждал никаких опасений. Дорогу совершили благополучно и слова немки, приписываемые какому-то бреду, были бы забыты, если бы за неделю до возвращения Андрея Михайловича девочка не заболела простудным коклюшем, который в два-три дня свел ее в могилу. Андрей Михайлович не застал ее. Елену Павловну долго мучила мысль: почему колонистка могла это знать? И когда, спустя два года, муж этой колонистки, как старшина колонии, приехал в Екатеринослав к Андрею Михайловичу по делам, Елена Павловна спросила его о том. Но колонист, видимо смутившись, уклонился от ответа. Да, вероятно, и не мог этого объяснить{5}.
Отправивши на покой веселую компанию, дядя (А. И. Кучин. — Е. Л.) еще долго продержал нас в кабинете, насвистывал марши, рассказывал о сражениях, в которых участвовал, об Алексее Петровиче Ермолове. Между прочим, рассказал одно странное событие, случившееся с Алексеем Петровичем в его молодости, слышанное им от него самого. Если бы это рассказал не дядя, известный своей правдивостию, я бы не поверила.
Как необъяснимую странность, вписываю этот рассказ в мои воспоминания.
«Алексей Петрович Ермолов, будучи только что произведен в офицеры, взял отпуск и поехал в деревню к матери. Это было зимою. Ночью, не доезжая нескольких верст до своего имения, он был застигнут такой сильной метелью, что принужден был остановиться в небольшой деревушке. В крайней избе светил огонек, они к ней подъехали и постучались в окно, просясь переночевать. Спустя несколько минут, им отворили ворота, и путники въехали в крытый двор. Хозяин ввел их в избу. Изба была просторна и чиста. Перед широкими, новыми лавками стоял липовый стол; в правом углу перед образами в посеребренных венцах теплилась лампадка, — на столе горела сальная свеча в железном подсвечнике. Наружность хозяина поразила Алексея Петровича. Перед ним стоял высокий, бодрый старик с окладистой бородой и величавым видом. В голубых глазах его светился ум и была какая-то влекущая сила. Денщик внес самовар, погребец с чаем и ром; Алексей Петрович, раскутавшись, расположился на лавке и, когда самовар был готов, пригласил хозяина напиться вместе чаю. Разговаривая с хозяином, Ермолов дивился его здравому уму и чарующему взгляду. Когда разговор коснулся таинственных явлений, Алексей Петрович сказал, что ничему такому не верит и что все можно объяснить просто; тогда хозяин предложил ему показать одно явление, которое он едва ли объяснит себе. Алексей Петрович согласился. Старик принес ведро воды, вылил ее в котелок, зажег по его краям три восковые свечки, проговорил над водой какие-то слова и велел Ермолову смотреть в воду, думая о том, что желает видеть, сам же стал спрашивать, что ему представляется. "Вода мутится, — отвечал Алексей Петрович, — точно облака ходят по ней; теперь вижу наш деревенский дом, комнату матери, мать лежит на кровати, на столике горит свеча, перед матерью стоит горничная, по-видимому, принимает приказ; горничная вышла, мать снимает с руки кольцо, кладет на столик".
— Хотите, чтобы это кольцо было у вас? — спросил старик.
— Хочу.
Старик опустил руку в котел, вода закипела, смутилась. Алексей Петрович почувствовал легкую дурноту. Старик подал ему золотое кольцо, на котором было вырезано имя его отца, год и число брака.
На другой день Ермолов был уже дома; он нашел мать нездоровой и огорченной потерею своего венчального кольца.
— Вчера вечером, — говорила она, — я велела подать себе воды вымыть руки, сняла кольцо и положила на столик, как почувствовала дурноту и позабыла о нем. Когда хватились, его уже не было, и нигде не могли отыскать.
Спустя несколько часов Алексей Петрович отдал кольцо матери, говоря, что нашел его в спальной; о случившемся же никогда ей не сказывал»{6}.
О женитьбе отца Аполлона Николаевича, Николая Аполлоновича Майкова, самоучки-академика, в наших семейных преданиях сохранилось следующее: Николай Аполлонович, сын директора московских театров, Аполлона Николаевича, жившего открыто, весело, был в самом начале столетия очень красивый, но… бедный гусарик. Он часто ходил к нам и чуть ли не через нас познакомился с домом Гусятниковых; одна из дочерей последних, весьма богатая невеста, нравилась ему, но он не смел питать никаких надежд… Однажды (как кажется, весною 1819 года) пришел он к нам грустный и задумчивый. Отца моего не было дома. Матушка спросила у него: «Что вы все такой грустный, Николай Аполлонович?» — и тут же взялась угадать причину. Он сознался, что так и так.
«Хотите, я вам погадаю на картах, — сказала матушка, — мне известно одно особенное гадание "по месяцам"; если чему случится, я назову вам прямо месяц, когда это будет, только вот какое условие: если я угадаю и мое предсказание сбудется, вы должны написать мой портрет». — «Извольте, с большим удовольствием! Я и так давно собираюсь написать ваш портрет».
Матушка разложила карты и сказала гостю, что свадьба будет в сентябре. Карты иногда играют с людьми странные шутки: сыграли они шутку и с Николаем Аполлоновичем. Он, действительно, женился в сентябре месяце на Марье Петровне Гусятниковой и сдержал слово: нарисовал портрет моей матери на слоновой кости, который хранится в нашем семействе до сих пор…{7}
Этот Фролов — лицо некоторым образом историческое в Москве. Он служил некогда во флоте и за какую-то вину разжалован был в матросы, потом опять дослужился в офицеры. Здесь он был известен яко предсказатель будущего по картам, и дамы прибегали к этому русскому Le Normand толпами; потом сделался он известным здесь по дуэли, которую имел с французом графом Салиасом, женившимся здесь на дочери г. Сухово-Кобылина, и коего он тяжело ранил{8}.
Подполковник Иван Петрович Липранди женат был на француженке в Ретели. Жена его умерла в Кишиневе. У нее осталась мать; одного доктора жена — француженка также; пришли к ней провести вечер. Эта докторша была нечто вроде г-жи Норман. Я попросил ее загадать о моей судьбе: пики падали на моего короля. Кончилось на том, что мне предстояли чрезвычайное огорчение, несчастная дорога и неизвестная отдаленная будущность{9}.
Говоря о тетушке Александре Гавриловне, не могу умолчать о большой странности, хорошо известной всей ее семье. Как ни смешно в наш век об этом говорить, но она замечательно верно гадала по картам. Раскладывала она их по методе Le Normand, знаменитой гадальщицы, которой верил так слепо Наполеон I{10}.
У отца моего был добрый приятель, некто Штольц, служивший при театре и нередко снабжавший матушку билетами на ложи. У него была сестра, помнится, Елисавета Петровна, старая, высокая, сухая, но умная и решительная дева, знаменитая в свое время ворожея. Не имея долго известий о муже, матушка начала было беспокоиться и попросила Елисавету Петровну поворожить ей. Елисавета Петровна, разложив карты, в ту же минуту сказала:
— Не тревожьтесь: Иван Иванович здоров и приедет сегодня.
Матушка засмеялась.
— Не верите, Катерина Яковлевна? — возразила ворожея. — Я останусь у вас, чтоб быть свидетельницею его приезда.
Они поужинали, и, готовясь идти спать, матушка стала смеяться над ее предсказанием.
— Не смейтесь, Катерина Яковлевна, еще день не прошел: только половина двенадцатого.
В эту самую минуту послышался конский топот, стук колес и звон колокольчика. Дорожная повозка остановилась у крыльца. Они выбежали навстречу — это был их путешественник!{11}
Расскажу здесь кстати одно предсказание и для этого позволю себе прервать мой рассказ довольно длинным отступлением.
Родной дядя моей матери генерал-поручик Иван Алферьевич Пиль был наместником, или генерал-губернатором, Сибири и жил в Иркутске вместе с своею женою Елизаветой Ивановной, с дочерью Катериной Ивановной и ее мужем Степаном Федоровичем, который приходился мне двоюродный дядя и о котором я не раз упоминал уже в продолжение моего рассказа.
В Сибири жил в это время старичок швед, который, будучи еще ребенком, был взят в плен вместе с своим отцом, который сослан был в Сибирь и там остался. Этот старичок имел под городом Иркутском землицу и дом, где и жил. По всякой год на праздники Рождества приезжал в Иркутск и останавливался у одной старушки, его знакомой.
Она была вхожа к жене наместника и рассказывала ей, что швед накануне нового года проводит ночь на верху ее дома, занимается наблюдениями звезд и многое по звездам предсказывает.
Однажды рассказала она с некоторым страхом, что в этом году, по предсказанию старика, падет насильственно одна коронованная глава. Это предсказание исполнилось казнию Людовика XVI, о которой, само собою разумеется, известие в Сибирь пришло не скоро.
Вследствие этого предсказания Елизавета Ивановна просила старушку спросить шведа: что будет с Россиею. Вот его ответ, который она пересказала с некоторым удивлением.
После Екатерины будет царствовать Павел недолго, после него вступит на престол сын его Александр, коего царствование будет славно. Однако у него прямых наследников не будет, и наследует ему не брат его Константин, а кто-то другой. (Тогда, в 1793 году Николай Павлович еще не родился.) И это царствование будет таково, что лучше бы людям не родиться. А кто после него будет царствовать (это Александр II), того царствование будет самое благополучное и все будут благоденствовать.
Дядя Степан Федорович, рассказывая мне это, всегда прибавлял: «Как хочешь, суди; а я старичку верю: Константин Павлович не будет царствовать!»
К этому я должен прибавить, что означенный мой дядя умер прежде Александра, именно в июле месяце 1825 года. Следовательно, рассказывал мне это, когда еще никто не мог и подозревать об исключении Константина от престолонаследия{12}.
Известность Пушкина, и литературная, и личная, с каждым днем возрастала. Молодежь твердила наизусть его стихи, повторяла остроты его и рассказывала о нем анекдоты. Все это, как водится, было частью справедливо, частью вымышлено. Одно обстоятельство оставило Пушкину сильное впечатление. В это время находилась в Петербурге старая немка, по имени Киргоф. В число различных ее занятий входило и гадание. Однажды утром Пушкин зашел к ней с несколькими товарищами. Г-жа Киргоф обратилась прямо к нему, говоря, что он человек замечательный, рассказала вкратце его прошедшую и настоящую жизнь; потом начала предсказания — сперва ежедневных обстоятельств, а потом важных эпох его будущего. Она сказала ему между прочим: «Вы сегодня будете иметь разговор о службе и получите письмо с деньгами». О службе Пушкин никогда не говорил и не думал; письмо с деньгами получить ему было неоткуда; деньги он мог иметь только от отца, но, живя у него в доме, он получил бы их, конечно, без письма. Пушкин не обратил большого внимания на предсказания гадальщицы. Вечером того дня, выходя из театра до окончания представления, он встретился с генералом Орловым. Они разговорились. Орлов коснулся до службы и советовал Пушкину оставить свое Министерство и надеть эполеты. Разговор продолжался довольно долго, по крайней мере, это был самый продолжительный изо всех, которые он имел о сем предмете. Возвратясь домой, он нашел у себя письмо с деньгами. Оно было от одного лицейского товарища, который на другой день отправлялся за границу; он заезжал проститься с Пушкиным и заплатить ему какой-то карточный долг, еще школьной их шалости. Г-жа Киргоф предсказала Пушкину разные обстоятельства, с ним впоследствии сбывшиеся, предсказала его женитьбу и, наконец, преждевременную смерть, предупредив, что должен ожидать ее от руки высокого, белокурого человека. Пушкин, и без того несколько суеверный, был поражен постепенным исполнением этих предсказаний и часто об этом рассказывал{13}.
К этому преданию о гадальщице Кирхгоф не можем не присоединить ее рассказа, слышанного нами от одной (ныне умершей) близкой родственницы князя Шаховского. «Недели за две до 14 декабря 1825 года, у князя были в гостях граф М. А. Милорадович и А. И. Якубович. В тоже время к князю пришла старушка-немка, мастерица гадать в карты. Сидя с нами, девицами, у чайного стола, она, по нашей просьбе, гадала, предсказывая каждой из нас разные разности. Наш говор привлек в столовую графа Милорадовича. Он, шутя, припугнул ворожею, сказав, что ее вышлет с жандармами из столицы; потом попросил разложить ему карты, бросив ей на стол двадцатипятирублевую ассигнацию. Гадальщица повиновалась и затем объявила, что не смеет сказать графу его будущего, из боязни его испугать. Это рассмешило его, и он настойчиво требовал ответа. Тогда ворожея попросила его выйти с нею в другую комнату. Граф исполнил ее желание: она что-то долго говорила ему и возвратилась к нам, видимо взволнованная. Немного погодя, в столовую вошли граф, Якубович и князь Шаховской. По настоятельным требованиям Якубовича, ворожея гадала и ему и точно так же по секрету, в соседней комнате, сказала Якубовичу, что ему вышло в картах. Между тем, мы все приступили к графу, прося, чтобы он объявил нам, что ему сказала ворожея. Он смеясь сказал: "вообразите, mesdames, колдунья сказала мне, что через две недели я буду убит!" Якубович возвратился с лицом мрачнее обыкновенного. Князь и граф спросили: не предсказано ли и ему что-нибудь подобное? "Еще хуже, — отвечал Якубович, — но я никому этого не скажу"»{14}.
Известно, что Пушкин был очень суеверен. Он сам мне не раз рассказывал факт, с полною верой в его непогрешимость — и рассказ этот в одном из вариантов попал в печать. Я расскажу так, как слышал от самого Пушкина: в 1817 или 1818 году, то есть вскоре по выпуске из Лицея, Пушкин встретился с одним из своих приятелей, капитаном лейб-гвардии Измайловского полка (забыл его фамилию). Капитан пригласил поэта зайти к знаменитой в то время в Петербурге какой-то гадальщице: барыня эта мастерски предсказывала по линиям на ладонях к ней приходящих лиц. Поглядела она на руку Пушкина и заметила, что черты, образующие фигуру, известную в хиромантии под именем стола, обыкновенно сходящиеся к одной стороне ладони, у Пушкина оказались совершенно друг другу параллельными… Ворожея внимательно и долго их рассматривала и наконец объявила, что владелец этой ладони умрет насильственной смертью, его убьет из-за женщины белокурый мужчина… Взглянув затем на ладонь капитана, ворожея с ужасом объявила, что офицер также погибнет насильственной смертью, но погибнет гораздо ранее против его приятеля: быть может, на днях…
Молодые люди вышли смущенные… На другой день Пушкин узнал, что капитан убит утром в казармах одним солдатом. Был ли солдат пьян или приведен был в бешенство каким-нибудь высказыванием, сделанным ему капитаном, как бы то ни было, но солдат схватил ружье и штыком заколол своего ротного командира… Столь скорое осуществление одного предсказания ворожеи так подействовало на Пушкина, что тот еще осенью 1835 года, едучи со мной из Петербурга в деревню, вспоминал об этом эпизоде своей молодости и говорил, что ждет и над собой исполнения пророчества колдуньи{15}.
В многолетнюю мою приязнь с Пушкиным… я часто слышал от него самого об этом происшествии; он любил рассказывать его в ответ на шутки, возбуждаемые его верою в разные приметы. Сверх того, он в моем присутствии не раз рассказывал об этом именно при тех лицах, которые были у гадальщицы при самом гадании, причем ссылался на них. Для проверки и пополнения напечатанных уже рассказов считаю нужным присоединить все то, о чем помню положительно, в дополнение прежнего, восстановляя то, что в них перебито или переиначено. Предсказание было о том, во-первых, что он скоро получит деньги; во-вторых, что ему будет сделано неожиданное предложение; в-третьих, что он прославится и будет кумиром соотечественников; в-четвертых, что он дважды подвергнется ссылке; наконец, что он проживет долго, если на 37-м году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, или белой головы, или белого человека (weisser Ross, weisser Kopf, Weisser Mensch), которых и должен он опасаться{16}.
А. Пушкин, в бытность свою в Москве, рассказывал в кругу друзей, что какая-то в Санкт-Петербурге угадчица на кофе, немка Киршгоф, предсказала ему, что он будет дважды в изгнании, и какой-то грек-предсказатель в Одессе подтвердил ему слова немки. Он возил Пушкина в лунную ночь в поле, спросил число и год его рождения и, сделав заклинания, сказал ему, что он умрет от лошади или от беловолосого человека. Пушкин жалел, что позабыл спросить его: человека белокурого или седого должно опасаться ему. Он говорил, что всегда с каким-то отвращением ставит свою ногу в стремя{17}.
Не помню, кто именно, но какая-то знаменитая в то время гадальщица предсказала поэту, что он будет убит «от белой головы». С тех пор Пушкин опасался белокурых. Он сам рассказывал, как, возвращаясь из Бессарабии в Петербург после ссылки, в каком-то городе он был приглашен на бал к местному губернатору. В числе гостей Пушкин заметил одного светлоглазого, белокурого офицера, который так пристально и внимательно осматривал поэта, что тот, вспомнив пророчество, поспешил удалиться от него из залы в другую комнату, опасаясь, как бы тот не вздумал его убить. Офицер последовал за ним, и так и проходили они из комнаты в комнату в продолжение большей части вечера. «Мне и совестно и неловко было, — говорил поэт, — и, однако, я должен сознаться, что порядочно-таки струхнул»{18}.
По словам Нащокина и жены его, Пушкин был исполнен предрассудков суеверия, исполнен веры в разные приметы… В Петербург раз приехала гадательница Киргоф. Никита и Александр Всеволодские и Мансуров (Павел), актер Сосницкий и Пушкин отправились к ней (она жила около Морской). Сперва она раскладывала карты для Всеволодского и Сосницкого. После них Пушкин попросил ее загадать и про него. Разложив карты, она с некоторым изумлением сказала: «О! Это голова важная! Вы человек не простой!» (То есть сказала в этом смысле, потому что, вероятно, она не знала по-русски. Слова ее поразили Всеволодского и Сосницкого, ибо действительно были справедливы.) Она, между прочим, предвещала ему, что он умрет или от белой лошади, или от белой головы (Weisskopf). После Пушкин в Москве перед женитьбой, думая отправиться в Польшу, говорил, что, верно, его убьет Вейскопф, один из польских мятежников, действовавших в тогдашнюю войну{19}.
Я была очень рада, когда кончился разговор о магнетизме, хотя занял его другой, еще менее интересный, — о посещении духов, о предсказаниях и о многом, касающемся суеверия.
«Вам, может быть, покажется удивительным, — начал опять говорить Пушкин, — что я верю многому невероятному и непостижимому; быть таким суеверным заставил меня один случай. Раз пошел я с Н[икитой] В[севолодовичем] В[севоложским] ходить по Невскому проспекту, и из проказ зашли к кофейной гадальщице. Мы просили ее погадать и, не говоря о прошедшем, сказать будущее. "Вы, — сказала она мне, — на этих днях встретитесь с вашим давнишним знакомым, который вам будет предлагать хорошее по службе место; потом, в скором времени, получите через письмо неожиданные деньги; а третье; я должна вам сказать, что вы кончите вашу жизнь неестественною смертью…" Без сомнения, я забыл в тот же день и о гадании, и о гадальщице. Но спустя недели две после этого предсказания, и опять на Невском проспекте, я действительно встретился с моим давнишним приятелем, который служил в Варшаве при великом князе Константине Павловиче и перешел служить в Петербург; он мне предлагал и советовал занять его место в Варшаве, уверял меня, что цесаревич этого желает. Вот первый раз после гадания, когда я вспомнил о гадальщице. Через несколько дней после встречи с знакомым я в самом деле получил с почты письмо с деньгами; и мог ли ожидать их? Эти деньги прислал мне лицейский товарищ, с которым мы, бывши еще учениками, играли в карты, и я его обыгрывал. Он, получа после умершего отца наследство, прислал мне долг, который я не только не ожидал, но и забыл о нем. Теперь надо сбыться третьему предсказанию, и я в этом совершенно уверен…»{20}
Является в Москву А. С. Пушкин, видит Екатерину Николаевну Ушакову в благородном собрании, влюбляется и знакомится. Завязывается тесная сердечная дружба, и наконец, после продолжительной переписки, Екатерина Ушакова соглашается выйти за него замуж. В это время в Москве жила известная гадальщица, у которой некогда был (или бывал даже) государь Александр Павлович. Пушкин не раз высказывал желание побывать у этой гадальщицы; но Е. Н. Ушакова постоянно отговаривала его. Однажды Пушкин пришел к Ушаковым и в разговоре сообщил, что он был у гадальщицы, которая предсказала ему, что он «умрет от своей жены». Хотя это сказано было как бы в шутку, как нелепое вранье гадальщицы, — однако Е. Н. Ушакова взглянула на это предсказание заботливо и объявила Пушкину, что, так как он не послушался ее и был у гадальщицы, то она сомневается в силе его любви к ней; а, с другой стороны, предвещание, хотя бы и несбыточное, все-таки заставило бы ее постоянно думать и опасаться за себя и за жизнь человека, которого она безгранично полюбит, если сделается его женою; поэтому она и решается отказать ему для него же самого. Дело разошлось{21}.
Был уже час одиннадцатый ночи; в это время приехал Гончаров, брат жены Пушкина. Нащокин, не дав сесть гостю, закидал его вопросами: «Что? что? Нет ли какого приятного известия? Будет ли жив? Не смертельна ли рана?» Гончаров отвечал, что судя по последнему письму, где описывают заботы докторов, особенно Арнда, присланного самим государем — можно надеяться на благополучный исход…
Нащокин вдруг перебил его:
— Ты знаешь Дантеса?
— Да.
— Какой цвет волос у него?
— Белокурый.
— Конец! Конец! надежды нет! Александр Сергеевич умрет от раны!.. никакие Арнды не помогут. Умрет непременно!
Мы в недоумении спрашиваем: как? почему? какое отношение белокурых волос Дантеса к смерти его соперника?
— А вот какое: ему предсказана такая смерть. Это странная непостижимая, даже — как мы и тогда думали — невероятная вещь… а вот теперь оказывается вероятной! Вот что Пушкин рассказывал мне, а при мне и другим, об известной в Петербурге ворожее. «Раз, после пирушки, Всеволожский, я и актер Сосницкий поехали ворожить. Гадальщица, глядя на руку Сосницкаго, с удивлением сказала: "ай, ай! в первый раз вижу такого счастливого человека! Вас, господин, все любят… все, все, нет такого, кто бы вас узнал и не полюбил! счастливчик! ай! ай! Какой вы счастливчик!" А Сосницкий, подмигнув нам, сказал тихо: "верно, шельма, знает меня по сцене?"
Когда дошла очередь до меня, продолжал Пушкин, ворожея начала тем: "о, голова! голова!"
(Пушкин с удовольствием повторял в рассказе эти слова, заметил Нащокин.)
— Вот и вы, господин, тоже любимы многими, но не всеми, у вас есть враги…
— Верю, но я прошу сказать мне, какою смертью я умру?
Ворожея отказывается предсказывать подобные вещи, я настаиваю, уверяю, что ни полиция не узнает, ни сам я не боюсь смерти. Уговорили, упросили гадальщицу, и вот что она сказала: "Вас убьет белокурый мужчина"»[27].
После рассказа Павел Воинович, убитый горем, с совершенной уверенностью прибавил: «Вот увидите, что скоро придет известие об его смерти! Бедный, несчастный друг! Знаете ли, что из всех заблуждений молодости, даже воспетых им стихами, он за одно только укорял сам себя, с душевным искренним покаянием проклинал одно свое противорелигиозное стихотворение. "Клянусь Богом (часто говорил он мне), я с радостью отдал бы полжизни, если б мог уничтожить существование этого мерзкого богохульства!" И вот ровно полжизни отдает по воле Провидения! Будем же, друзья, молиться, да простит Бог заблуждение поэта!»
И мы, почти уверенные в скорой смерти Пушкина, грустные и безнадежные расстались с другом его{22}.
Искусство предвидеть будущее во многих случаях есть не что иное, как искусство наблюдать прошедшее. В сем отношении искусство это бесценно и полезно.
Звездослов (астроном), предсказывающий затмение; оратай, предвещающий непогоду; полководец, уповающий на победу; врач, ожидающий перелома болезни; наконец, политик, предуведомляющий о важных государственных переменах — суть люди, которые, будучи искуснее других, умеют приноровить к будущему замечания, сделанные ими о прошедшем.
Халдейские пастухи, вероятно, были первые звездословы на Земле. Проводя жизнь свою в поле, под открытым небом, они имели довольно времени примечать все его перемены и все движения бесчисленных светил, а следовательно, и предугадывать их влияние.
Видя юность ратников Помпеевых и худое положение войска его, Цезарь легко мог предвидеть и смело предсказать успех битвы Фарсальской.
Тому, что во Франции имел несчастие быть самовидцем двадцатого июня, немного надобно было политики, чтобы предугадать происшествия десятого августа.
Не нужно быть чародеем для того, чтоб судить по действию о причине, и наоборот: для того, чтоб видя, как один человек на улице бросается на двух, предсказать, что он будет убит или жестоко ранен.
Наука лицегадания (L'art phisionomical) не есть волшебство, как многие думали. Если справедливо, в чем я и не сомневаюсь, что страсти с большею или меньшею живостию изображаются на лице нашем, то со временем необходимо должны оне оставить на нем следы, которые внимательный испытатель без труда может заметить. Стало быть, нет ничего удивительного в том, что Лафатер умел отгадывать характер человека по чертам его. Когда в 1796 году показали ему изображение победителя при Арколе, не сказывая его имени, он внимательно его рассматривал и наконец сказал лаконически: сверху орел, снизу тигр. Он не ошибся.
Напротив, не так удобно понять и объяснить науку черепословия (L'art cranologique). Я почти готов включить в число волшебников немецкого доктора, пришедшего учить нас, что мы на черепе своем носим знаки и доказательства наших пороков и добродетелей; что мы родимся, одни с горбом высокомерия, другие с бугром грабительства; те со впадиною лжи, а сии с возвышением гения… Не входя в дальнейшее разбирательство сего предмета, мы позволим себе только заметить, что система доктора Галля, если бы она была справедлива, разрушила бы до основания нравственное здание наше, основанное на свободе делать добро и зло.
Присовокуплю еще замечание, но просто историческое. Вот уже в течение тридцати лет появилось во Франции трое знаменитых чужеземных врачей, гг. Месмер, Каллиостро и Галль, которые в XV веке без сомнения были бы сожжены живые, как волшебники, и которые в конце XVIII и начале XIX века основали школы Эмпиризма (шарлатанства)[28].
К счастию, не жгут уже никого во Франции, но еще и теперь верят в ней колдунам.
Напрасно философия во все времена старалась подавить влияние их на чернь. — Доколе будут существовать глупцы и бездельники, дотоле будут чародеи и сумасброды, готовые с ними советоваться.
В самые просвещенные времена народ никогда не был столько образован, чтобы понять, что нет ни малейшего соотношения между его будущим и червонною дамою, или смешными изображениями, начертываемыми пред глазами его; еще менее поймет он, что редко останемся мы в выигрыше, узнав будущую судьбу свою; что благодетельная Природа, накинув на нее непроницаемый покров, избавила нас от величайших горестей; и что опаснейшие враги наши суть сии самые обманщики, с которыми спешим мы советоваться с таким усердием, как будто бы обладали они столь же счастливою способностью читать в будущем, как и обирать наши карманы.
Если Нострадамус, Ландсберг, Иосиф Справедливый и другие сохранили над умами некоторую власть, беспрестанно поддерживаемую невежеством и суеверием, то можно ли сему удивляться? Для них верить есть необходимейшая потребность, а, к несчастию, легче заставить их верить вымыслам, самым бессмысленным и нелепым, нежели обратить к мнениям здравым и спасительным.
Но что думать, когда мужи, называемые просвещенными, и дамы первых степеней заставляют раскладывать себе карты, верят гаданиям, стекаются для совещания к ворожеям и мечтательницам?.. Видишь это и с трудом веришь, хотя видишь собственными своими глазами…{23}