ванную им от отца. Он не знал шумных и резвых игр, все его любили за сердечную его мягкость и доброту. Радовалась и не нарадовалась на него мать: Коля был целью ее жизни, единственной ее радостью и постоянной заботой. Она писала для него свои записки, где высказывается вся ее материнская нежность.
Но Промысл Божий судил неутешной вдове похоронить последнее свое сокровище: сын ее заболел от простуды и умер на руках матери[47]{8}.
21 мая… Вечером мы отправились к генералу Герарду и там сошлись с грузинским князем и с госпожою Тучковой… Вот что она рассказала.
В 1812 году, за три месяца до вторжения французов в Россию, муж ее — генерал Тучков находился вместе с нею в их поместье, в Тульской губернии. В это время ей раз ночью снилось, будто она находится в гостинице в неизвестном ей городе и будто отец ее приходит к ней и говорит ей с печальным выражением лица: «Твоя радость и твое утешение отняты у тебя; он (твой муж) убит под Бородином». Она проснулась тогда в сильном и тревожном беспокойстве, но, зная, что муж ее спит подле нее, она почла все это за обыкновенный сон и старалась снова заснуть; прежнее сновидение, однако, повторилось и сопровождалось таким сильным внутренним волнением, что она долго не могла заснуть. Наконец, тот же сон повторился в третий раз, — и тогда она разбудила своего мужа, рассказала ему все и спросила, что такое Бородино, так как ей прежде никогда не приходилось слышать это название. Муж ее также никогда не слыхал про Бородино, — местечко тогда еще совершенно неизвестное, но скоро затем прославившееся кровавым сражением, которое там происходило. Вместе с отцом своим она напрасно искала этого названия на карте. Тем не менее впечатление, произведенное в душе г-жи Тучковой описанным сном, было очень сильно и ее мучили постоянные опасения; она считала сон свой за предвестие, данное ей Господом для приготовления к великой скорби, среди которой она лишь в милосердии и любви Божией найдет для себя опору. С этого времени взгляды ее на все мирское стали совершенно изменяться; предметы, относящиеся ко спасению, сделались главною целью всех ее забот и стремлений. Она перестала принимать участие в мирских развлечениях, которые она прежде очень любила; она стала предаваться размышлению о том, что Господу угодно сделать с нею, ибо она видела в случившемся не простой сон, а предвестие со стороны Духа Божия об угрожающем ей несчастии.
Главное место военных действий было, между тем, еще далеко; но скоро оно стало быстро приближаться. Когда французы подошли к Москве, генерал Тучков был назначен начальником резервной армии. Однажды утром отец ее неожиданно вошел к ней, держа за руку ее маленького сына, и совершенно так же, как она видела во сне, воскликнул:
— Он убит, убит под Бородином!
Взглянув кругом себя, она увидела, что комната, в которой находится, и окружающие ее предметы совершенно сходны с теми, которые представились ей во сне. Муж ее был в числе многих жертв, погибших в кровавой Бородинской битве. Г-жа Тучкова сообщила нам, что испытанные ею при всем этом впечатления убедили ее, что Бог чрез Духа своего находится во внутреннем общении с человеком и что человек ясно может ощущать в себе это влияние Духа Божия; она присовокупила, что прилагает все усилия, дабы сосредоточить свое внимание на «этом влиянии Духа, открывшемся пред внутренним взором ее души, и этим путем она стала понимать, что такое "поклонение духом"». Обе сестры ее одного с нею настроения; они присутствовали при нашей беседе; сердца наши были сокрушены и смирились пред Господом{9}.
Глава XXVI«Самые древние историки описывают примеры оживших людей, которых мертвыми почитали»{1}
О возможности преждевременного погребения, доказанной действительными опытами
Многие, сожаления достойные, примеры доказывают, что сей ужасный жребий преждевременного погребения действительно приключался многим людям; а отсюда не без основания заключать можно, что таковых плачевных случаев гораздо более могло приключиться, нежели сколько предано известности. В нашем отечестве между столь многими миллионами жителей неминуемо должны быть такие примеры, что некоторые, будучи сочтены мертвыми, были погребены преждевременно. Такового рода известные мне случаи не преминул я также поместить между примерами. Весьма бы полезно было, чтобы губернские и уездные врачи собирали о том неприметным образом сведения и давали знать в надлежащее место о таковых случаях с осторожностию. Для удостоверения о возможности сея опасности и о средствах, служащих к предохранению от оной ближних своих, довольно будет здесь упомянуть о некоторых случаях, в коих люди преждевременно сочтены были мертвыми, и купно же представить, какие средства можно употреблять, дабы вообще всех подданных нашего Всеавгустейшего Монарха предохранять от сей ужасной опасности.
Во всех странах носятся народные слухи о примеченном шуме, стенании и вопле близ новых могил и в гробницах. Таковые ужасные естественные происшествия с погребенными и опять ожившими людьми без сомнения нередко подавали повод к басням о привидениях и являющихся после смерти людях; сверх сего при открытии гробов часто находили тела умерших совсем в другом положении, нежели как они погребены были; то есть на боку, на брюхе, с расцарапанным лицом и окровавленными ногтями; что все ясно означает, что сии несчастные погребены были будучи еще живы; и как таковые происшествия небезызвестны были народу, то от сего в некоторых местах для изъявления особливого негодования употребляют сию простонародную речь: «Ты поворотишься в гробе!» Многие однако ж достоверные приметы доказывают, что некоторые люди, будучи сочтены мертвыми, прежде или после погребения, паки получали первобытную жизнь.
Пример 1-й. Некоторый молодой человек в Париже был влюблен в дочь одного богатого мещанина, которая взаимно любила его; но отец ее принужденно выдал ее замуж за другого. Вскоре потом с печали впала она в чахотную болезнь, скончалась и, по тогдашнему обыкновению, по прошествии суток, погребена была. Прежний друг ее, по чрезвычайной любви своей, не мог удержаться, чтоб не посмотреть на нее еще однажды; на сей конец подкупил он могиляка открыть ему гроб. Сие случилось в ту же самую ночь, когда она погребена была; могиляк позволил молодому человеку взять мертвое тело и отнесть оное в соседственный дом; здесь он положил оное близ огня и старался посредством вина, трения, душистых веществ и тому подобного паки оживить ее, в чем ему и удалось. Любимая им особа начала дышать и получила первобытную жизнь. После сего произошла в парижском Парламенте известная всей Европе тяжба между вдовцом и сим молодым человеком; поелику последний не хотел уступить мужу оживленной им жены.
Пример 2-й. Госпожа Руссель, супруга некоторого английского полковника, сочтена была всеми мертвою, и единая любовь супруга ее была причиною тому, что не погребли ее живую. Он не мог отстать от нее до тех пор (пример, достойный подражания), пока не удостоверится по гнилости о смерти ее. Семь дней одержима была она смертным сном, по прошествии коих неразлучный супруг и друг ее с удовольствием узрел ее паки пробужденною в то самое время, как начали звонить в колокол вблиз находившейся церкви.
Пример 3-й. Жена некоторого профессора в Тибингене, будучи весьма расположена к истерическим припадкам, испугалась на шестом месяце своей беременности так, что подвержена была жесточайшим корчам и по прошествии четырех часов лишилась всех чувств. Пять врачей, из коих трое были весьма искусные, признали ее умершею. Она не имела ни малейшего движения; пульс и дыхание ни мало неприметны были; и сильнейшие раздражительные средства не оказывали никакого действия. По прошествии пяти часов, при всех тщетных опытах, врачи вознамерились оставить ее, яко невозвратно потерянную. Один только из них вздумал отнять пластырь шпанских мух, который за день перед тем приложен был к обеим подошвам, и притом со всяким вниманием примечал черты лица ее. Как скоро верхняя кожица отделена была от большого пальца, то, к удивлению, действительно приметно было слабое движение рта. Потом начали опять раздражать чувствительнейшие части и даже прижигать раскаленным железом, однако она все казалась мертвою и лежала еще шесть дней без малейшего признака жизни, выключая малой теплоты со стороны сердца. В седьмой день открыла она внезапно глаза и получила первобытную жизнь, но во все ничего не ведала, что с нею происходило. После употребления некоторого количества пищи родила мертвого младенца и вскоре потом совершенно выздоровела.
Некоторая женщина в Веймаре, употребляемая в знатных домах для одевания умерших, будучи весьма суеверна, одевая одного умершего, коего вскоре хотели погребать, сказывала, что в скором времени еще кто-нибудь из того же семейства умрет, ибо умерший открывал в гробу глаза, что по замечанию ее часто предвещало неблагополучное приключение. Таковой важный признак жизни служил токмо к питанию суеверия. И так, можно ли сомневаться, чтобы бесчисленное множество людей не могли погребены быть живыми? Ничто не может доказывать столь ясно признаков истинной смерти, кои бывают не всякому довольно известны, как повести о случаях, бывших с людьми, кои по тем и другим признакам смерти сочтены были мертвыми и опять ожили; или кои уже столь близки были к смерти, что ежели бы по единому счастливому обстоятельству не случилось притом весьма осторожных людей, то конечно бы, яко действительно умершие, преданы были погребению. Следуя руководству одного превосходного писателя, упомяну также при сем и о тех болезнях, в коих, вследствие опытов, касательно сомнительных признаков смерти, должно с величайшею осторожностью поступать и употреблять все возможные средства к возвращению первобытной жизни по-видимому умершим…
Пример 14-й. Следующий случай некоторым образом принадлежит также к числу тех примеров, кои доказывают возможность притворной смерти, о истине коего впрочем сомневаться не можно. Одна девица 20-ти лет впадала ежегодно в первый день месяца марта в странную болезнь, которая обыкновенно, большею частию в девятый-надесять день того месяца прекращалась и к которой она, чтоб удобнее ее перенести, несколько дней наперед уже приготовлялась. В самой же тот день ложилась в постелю и засыпала и таким образом лежала неподвижно с оцепеневшими руками и ногами, с сомкнутыми глазами и стиснувши зубы столь крепко, что отнюдь не можно было открыть рта. Во все не видно было другого знака жизни, кроме едва приметного сверкания глаз и слабого румянца в щеках, пульс почти совершенно неприметен был. Она не ела и не пила вовсе ничего в течение сего времени; что доказывали даже и те люди, которые берегли ее по приказанию правительства. Она не имела ни малейшего естественного испражнения и даже никакого поту и была совершенно бесчувственна, так что при колотьи ее в лядвеи и ноги булавками не чувствовала никакой боли…
Пример 21-й. Один рыбак, будучи одержим ударом, около суток имел все тело охладевшее, был уже окутан и зашит в погребальное полотно и положен на землю, пока гроб приготовлен будет; как скоро понесли его к могиле, то он произвел в гробу глухой и странный шум. После чего вынули его из гроба и он, по прошествии немногих дней, совершенно выздоровел…
Пример 23-й. Некоторая девица четырнадцати лет, коей родители жили в одном городе Виртембергского герцогства, жаловалась чрез всю зиму давлением в груди и болью в разных частях тела. Около двух недель до кончины ее страдала она жестокими судорогами, корчами и тяжелым дыханием, так что не могла встать с постели. В 1780 году мая 18-го дня, около утра столь усилились сии припадки, что находившиеся при ней люди сочли ее умершею, и в следующий день, в четыре часа пред полуднем, предано тело ее земле. И так от мнимой смерти до погребения прошло только тридцать часов. Как скоро провожатые вышли из церковного двора, засыпанная ж могила не выше была прочей поверхности земли, то стоявшая на том месте могильщикова жена услышала часто повторяемый сильный стук в гробе; испугавшись сего необыкновенного стука, призвала она тотчас мужа своего, который также услышал сильнейший еще стук, утихающий иногда на малое время, а потом повторяемый снова. Сей стук особливо был слышен в том конце гроба, в котором она лежала ногами. Объят будучи страхом и ужасом, призвал он туда мимо шедших двух человек; и как происшествие сие вскоре повсюду разнеслось, то народ толпами бежал к могиле. Когда же стеклось довольно народа, и стук ровно, как и прежде, был слышен, а иногда еще сильнее, тогда начали, как можно скорее, раскапывать могилу. В начале сего действия слышен был по-прежнему стук, но вскоре потом прекратился. Вскрытое тело было бесчувственно и находилось в том же самом положении, в каком было сначала, исключая голову, которая наклонена была к правой стороне. Прибывшие тотчас врачи и аптекари употребляли все возможные в таковых случаях обыкновенные средства, но тщетно. При обстоятельном осматривании тела не найдено никакого пятна и повреждения; токмо около рта была пена. Рот и зубы столь крепко сжаты были, что только помощию железного инструмента можно было разнять, невзирая на то, что больная при смерти не имела судорог и скончалась спокойно, без всяких припадков. Как скоро пред первым ее погребением сочли ее мертвою, то по тамошнему обыкновению челюсти ее сжали, но она, будучи положена во гроб, имела отверстые уста, на коих вовсе не было пены. Отсюда явствует, что девица сия сначала только обмерла, а имела уже в гробу судорожные припадки, и ежели бы до погребения ее поступили с нею осторожнее, то, может быть, было бы еще возможно возвратить ей жизнь…
Пример 33-й. Господин Валерий приводит один случай, что некоторая Ж., при выносе тела ее для погребения, родила в гробе. Нечаянный крик дитяти принудил всех остановиться, и таким образом дитя было избавлено от погребения…
Пример 35-й. В 1791 году в июне месяце, в Естдорфе, не в дальнем расстоянии от Нейбурга, помер священник, коего преждевременно погребли. Многие люди, подходившие к могиле его, услышав в оной стук, объявили о том. Но сие сочли действием их воображения и оставили без всякого внимания; когда же опять начали говорить о происходившем том стуке, то напоследок решились исследовать сие, открыть гроб, и хотя при сим нашли действительно мертвое тело, но оное лежало навзничь, а сие самое служит неложным доказательством, что он в гробе ожил и, вероятно, усиливаясь избавиться от сей страшной темницы, получил таковое необыкновенное положение…
Пример 42-й. Один парижский купец, после долговременного путешествия, возвратился домой в то самое время, когда хотели погребать умершую жену его. Он чрезвычайно любил ее и, дабы удостовериться в смерти ее, велел принесть ее во гробе в дом, тело ее вынуть и в разных местах на теле наставлять банки для пускания крови; когда хотели наставлять двадцать шестую банку, то умершая начала кричать: «Ах, как больно мне!» и потом совершенно выздоровела…
Пример 43-й. Некоторая знатного рода женщина в Тулузе, по-видимому, умерла и была погребена в Якобинской церкви. Один из служителей ее, приметивши у нее на руке бриллиянтовый перстень дорогой цены, спрятался в церкви в то самое время, когда принесли тело госпожи его в оную, и по окончании погребального обряда остался там. При наступлении ночи открыл он свод, а потом и самый гроб и, как по причине одебенелости руки, не мог снять перстня, то решился отрезать палец; в то самое время, когда начал он резать, мнимая умершая, почувствовав сильную боль, закричала, причем служитель, испугавшись, пал на землю. Ожившая женщина стенала и плакала до тех пор, пока наконец поутру рано некоторые из духовных пришли в церковь и, услышавши плач и стон, сошли под свод и с ужасом увидели погребенную женщину, сидящую в гробе, и служителя, почти мертвого, лежащего на полу. При сем немедленно послали уведомить о сем мужа ее, который, пришед, взял ее домой, где она потом совершенно выздоровела, а служитель по прошествии суток умер…
Пример 45-й. В Магдебурге жена одного богатого мельника, которая имела от роду около сорока лет, умерла и на третий день ввечеру, с великолепным обрядом была вынесена на кладбище для погребения; но поелику сие происходило уже очень поздно ночью и погода была чрезвычайно бурная, холодная и дождливая, то, опустивши гроб в яму и бросивши несколько лопат на оный, предоставили могиляку кончить погребение. Могиляк, который имел намерение похитить перстень, был рад тому и думал тем удобнее воспользоваться сим случаем. Как скоро провожавшие умершую уехали с кладбища, то он, призвав в помощь еще другого человека, вытащил гроб из ямы и открыл оный. В то самое время, когда он начал разгибать руки и пальцы, умершая вдруг ожила. Один из сих воров, испугавшись, ушел, а другой, хотя также чрезвычайно испугался, однако решил остаться; причем старался подавать ей все возможные пособия, одел ее и проводил домой. Она, пришедши ночью в дом свой, начала стучаться в двери и сказывалась хозяйкою. При сем случае всех домашних разбудили, кои, испугавшись, не отпирали дверей до тех пор, пока наконец не уверились, что это не привидение, но действительно ожившая хозяйка была. Она, посредством теплоты и других потом употребляемых средств, совершенно выздоровела и прожила еще одиннадцать лет. Могиляк, по случаю благополучного последствия учиненного им хищения, был освобожден от наказания…
Я знаю происшествия такового рода, кои случались и в Российской империи, но уважение к некоторым особам и другие, при описании нужные обстоятельства, коих я не могу вспомнить, не позволяют упоминать о всех вообще известных мне случаях.
Пример 54-й, Один пример сего рода случился в Киеве. Другой подобный пример имел я случай видеть здесь в С.-Петербурге. За шесть недель пред сим был я призван к одному подмастерью здешнего живописца Сапорского, коему я еще за восемь дней, приметив в нем расположение к болезни, советовал поберечь себя и принять лекарство. Сей молодой человек не послушал совета моего и впал потом в жестокую чувственно-жильную горячку. На третий день после приключившейся ему болезни нашел я его тощим и совершенно расслабленным. Я предписал для него надлежащие лекарства и определил подлекаря Сиверса для дальнейшего уведомления меня о состоянии больного. На другой день в первом часу пополудни подлекарь пришел ко мне с известием, что больной уже умирает. Около двух часов пополудни того же дня поехал я к нему и нашел его уже по всем видимым признакам умершим, поелику глаза были сомкнуты, руки и ноги охладели, пульс и дыхание прекратились, и он лежал совершенно бесчувствен. По счастию, на окошке стояла склянка с купоросною нефтью, которой я тотчас влил ему половину ложки столовой в рот, и как он не мог глотать, то небольшая часть оной вытекла из рта. По прошествии нескольких минут последовало едва приметное храпление в горле, и мнимо умерший, проглотив впущенные в рот капли, начал дыхать, получил прежнее биение жил, теплоту и т. д. После сего чрез весь день употребляемы были раздражительные, а потом курительные средства, и обмертвевший, по прошествии осьми дней, так поправился, что мог отъехать на мызу, где он потом совершенно выздоровел…
Пример 56-й. Уже тому около двадцати лет, как штаб-лекарь Вихман, который находится ныне при Волынской учебной управе в Житомире акушером, будучи в то время полковым лекарем Малороссийской губернии в уездном городе Прилуках, лечил одного из больных, коего болезнь почитал не столь важною, отлучился в другое селение для посещения больного. По возвращении своем в город с крайним удивлением уведомился, что лечимый им больной умер, коего уже хотят погребать. Он не мог удержаться, чтобы не осмотреть тела умершего; причем, испросив позволения на то, приметил в нем некоторые признаки жизни. И так он, вынув тело из гроба, начал употреблять все возможные средства таким успехом, что мнимый мертвец получил первобытную жизнь и потом совершенно выздоровел{2}.
Мнимоумершие(Перевод с немецкого)
Быть погребену живому так ужасно, что самый твердый, бесчувственный человек вострепещет от одной о сем мысли. Признаки истинной смерти так недостоверны, так двузначущи, что искуснейший врач может в них ошибаться. И потому нет другого средства ко спасению человека от столь страшного положения, как не хоронить его до тех пор, покуда окажутся на теле знаки истления.
Во многих местах есть домы, где становят на несколько дней тела умерших. Желательно было бы, чтоб везде учреждались для сего таковые же. И в самом деле, что ужаснее того, как быть погребену живому? Обратим один взгляд на неизъяснимое положение такого несчастного. Он пробуждается, открывает глаза; глубокий мрак окружает его; дотрагивается до всего к нему близкого, ощупывает крышку, полагающую преграду его избавлению. Заключенный глубоко в земле, терзаемый смертельным ужасом, отчаянием; бедственнейшее положение! Сколько известно примеров о живо-погребенных, которые самым редким случаем были спасены от ужасной, мучительной смерти, и сколько умолчено о таких, которые заживо безвозвратно были зарыты в землю!
С удовольствием расскажу следующее приключение, читанное мною в собрании достопамятных происшествий, доказывающее, сколь легко можно быть погребену живому. В Париже два купца, искренние друзья, имели один дочь, другой сына. Они решились соединить свое имение браком детей их и дружбу свою укрепить еще более узами крови. Дети их, вместе воспитанные, имели друг к другу нежнейшую склонность. Приближалась счастливая минута, в которую любовь долженствовала соединить их узами брака. Некто богатый человек встречается с сею девушкою; ея красота прельщает его; он повергает свое золото к ногам прекрасной и предлагает ей руку. Она отказывает ему; но золото, которое не могло ослепить глаза любви, ослепляет глаза родителей, и рука дочери их обещана богатому. Запрещают прежнему жениху входить в дом. Принуждение и горесть повергают несчастную девушку в постель. Она страждет, бледнеет, пульс перестает биться. Ее почитают мертвою и хоронят.
Любовник в отчаянии. Любовь к нему, думает он, умертвила ее; отрыть гроб есть единственное его желание. Ты не могла быть в живых моею, то будь, по крайней мере, мертвою! Кошелек с деньгами зазвенел, и сторож разрывает могилу и гроб. Несчастный юноша заключает любовницу в свои объятия, орошает слезами, согревает поцелуями. Вдруг умершая открывает уста. Легкий вздох возвещает о жизни; сердце ее тихо бьется. С жаром берет ее молодой человек в свои объятия и уносит домой. Она открывает глаза; видит себя в чужом доме, в доме своего возлюбленного, в его объятиях. Спрашивает и слышит. Любовь, благодарность теснятся в груди ея. Она подает ему руку — обещает быть его, и чрез несколько дней они обвенчаны.
Столько же был счастлив конец еще печальнейшего приключения. Несколько солдат из гарнизону славного немецкого Ганзеатического города сделали заговор уйти. Их умысл был открыт, и двое зачинщиков повешены. Тела обоих повешенных были отданы славному доктору университета. Их положили в аудитории его на длинный стол и покрыли простынею. Вечером доктор слышит сильный шум, сидя в своем кабинете, который был подле его аудитории. Он берет свечу, входит в аудиторию и видит на столе одно только тело. Ужасается, ходит со свечкою по комнате и усматривает в углу прижавшегося другого мертвого. Этот смотрит на него умоляющими взорами; со слезами просит его спасти жизнь ему; заклинает его всем тем, что возвратившаяся жизнь ему внушила. Доктор, приведенный в жалость его просьбою, обещает спасти его; дает платье и сам выводит его за вороты, под видом посещения больного. Тут дает избавленному небольшую сумму денег; отпущает его с увещанием жить осторожнее. И потом возвращается домой со сладостными ощущениями, что спас жизнь человеческую.
Чрез несколько лет самый этот доктор отправляется в Голландию. В Амстердаме разговаривает с ним купец и просит его таким жалостным и чувствительным голосом к себе отобедать, что доктор не мог в том ему отказать. Обедают. Доктор восхищается, видя счастливое семейство, и дивится сильным и живым чувствам благодарности и почтения, изъявляемым ему от хозяина. После стола отец бросается к ногам доктора; проливает слезы, обнимает колена его; призывает свою жену и детей; приказывает и им тоже делать, и между рыданий и вздохов растроганного сердца открывает ему, что он есть тот самый осужденный, которого он спас жизнь.
Сладостная несравненная минута для доктора! Он видит себя окруженного семейством, обязанным ему своим существованием и счастием. Отец, проливая слезы, рассказывает ему свою судьбу. Он благополучно пришел в Голландию. Близкая смерть сильное оставила в душе его впечатление. Твердое намерение всегда быть честным было принято. И так он приходит как слуга в один купеческий дом. Его честность и трудолюбие в полезных упражнениях обращают на себя внимание хозяина, который не мог быть не признателен к такому человеку, и дает, наконец, ему руку своей дочери.
И так он сделался гражданином, супругом, отцом и счастливейшим человеком в Голландии, и даже, наконец, счастие привело его благодетеля к его сердцу. Опасаясь, чтоб тайна участи его не открылась, он не писал к доктору, сколько чрез него он стал счастлив.
В обоих приключениях ужасная смерть была источником счастия. Но, может быть, сии два единственные примера счастливых следствий мнимой смерти тысящеобразно умаляются бесконечным отчаянием человека, который пробуждается, чтобы видеть себя тысячу раз умирающим{3}.
Роды в могиле
Само человеколюбие требует, чтобы каждый достоверный случай преждевременного погребения тела постигнутых мнимой смертью был известен публике. Эти печальные истории невольно возбуждают осмотрительность сельских жителей и могут предупредить ужасные несчастия. И для них нельзя никогда повторять до излишества, что подобная осмотрительность всего необходимее с беременными женщинами, в которых жизнь прекращается до разрешения. Тысячи примеров убеждают нас в возможности возврата жизни у особ, находящихся в этом положении. Мы бы могли привести их множество, и весьма разительных, из иностранных писателей; но в подобных делах всегда отечественные примеры сильнее действуют на воображение, и потому мы опишем один наш случай, в достоверности которого ручаемся сами.
По большой дороге между Серпуховом и Москвою лежит довольно значительное село Лопасня. В 1819 году у жителя этого села, Федора Петрова, была беременна жена, Акулина Иванова. Беременности ее был уже девятый месяц, как настала рабочая пора; все почти отправились в поле для уборки хлеба, и дома осталась только Акулина и маленькая девочка лет девяти, Мавра, ее племянница. Акулина чувствовала себя несколько нездоровою, но, по обыкновению деревенских женщин, была на ногах и даже занималась домашними работами. В это время она ощутила приближение родов. При ней была Мавра. Акулина сильно страдала; стон ее раздирал сердце маленькой Мавры, которая не умела и не могла ничем ей помочь и только слезами выражала свое участие к тетке. Часа три несчастная мучилась страшными болями и напрасными потугами; потом впала в изнеможение и предалась забытью. Это спокойствие было, впрочем, непродолжительно. Вдруг, как бы потрясенная внезапною силою, она с неистовством вскочила с примоста и выбежала на двор. Маленькая Мавра бросилась за нею; но тетка с чрезвычайною скоростью начала бегать по двору взад и вперед: она ничего не могла с нею сделать и только с горестию смотрела на ее ужасные мучения. Наконец бедная родильница подбежала к одному из столбов сарая и, уцепившись за него судорожно обеими руками, осталась неподвижною, совершенно оцепенела. Перепуганная девочка долго не решалась к ней подойти; наконец, приблизившись, с ужасом заметила она, что тетка ее, с посинелым лицом и подкатившимися под лоб глазами, была уже без чувств и без дыхания.
Мавра дала знать соседям; пришло несколько человек; вскоре возвратились с поля и родственники ее, муж и все домашние. Они нашли Акулину в том же оцепенелом состоянии, со всеми признаками смерти. С трудом отняли они ее от столба и перенесли в избу. Никто не сомневался в подлинности смерти. Мертвую обмыли, надели на нее как следует чистое белье и положили на стол, а на третьи сутки похоронили. Погребение совершилось обыкновенным порядком.
Прошло два дня после похорон; все домашние были в чрезвычайной горести и скорбели о потере доброй Акулины. Кладбище, где ее похоронили, находилось близ церкви, недалеко от селения. В это время стояла прекрасная погода и маленькие ребятишки, мальчики и девочки, собирались обыкновенно играть между собою неподалеку от кладбища. Дети священника, который жил подле церкви, заметили первые как будто глухой стон на кладбище. Они начали вслушиваться пристальнее и ясно различили, что стон раздавался у свежей могилы. Дети тотчас побежали сказать отцу, и он скоро убедился в действительности их слов; глухой стон из могилы был слышен, хоть и с перемежками. Было уже под вечер. Не откладывая дела, тотчас позвали несколько мужиков и отрыли могилу Акулины. И что же? Удивление и ужас поразили всех. В гробу, в страшном беспорядке, лежала Акулина, уже задохнувшаяся, и в задней части гроба находился младенец, живой: он криком приветствовал своих избавителей. Младенца тотчас вынули; как могли сделали все, что делается с новорожденным ребенком, но, к несчастию, тут же, удостоверившись в действительной смерти Акулины. С миром заколотили ее гроб и насыпали новую могилу, — могилу вечную!
Младенец спасен и с радостью принят в семью. Он был совершенно здоровый, и, вскормленный попечениями отца и родных, он жив и теперь. Славный, здоровый малый, по восемнадцатому году. Я сам его видел и дивился его странной судьбе: он увидел впервые свет в могиле! Он начал жизнь там, где должно ее окончить! Справедливость этого рассказа несомненна. Все действующие лица плачевной истории налицо, кроме Акулины и отца Ивана, священника, который уже умер. Жив даже муж покойницы, Федор, отец нашего Петра: так назвали новорожденного{4}.
Летаргический сон
Признаки, по которым узнается прекращение жизни, весьма неточны и неверны. Неподвижность, охлаждение, бледность всегда замечаются в сию страшную минуту; но они же часто ложно свидетельствуют о явлении, которого не может постигнуть самое разборчивое, самое внимательное наблюдение. И тогда горе несчастному, который соделался жертвою сей ужасной ошибки! Сопровождаемый слезами родственников и сожалением приятелей, он приближается к вечному жилищу, в котором ожидают его пробуждение и отчаяние!
Наука, несмотря на все свои успехи и богатство, не может назначить времени, которое может продолжаться летаргический сон, имеющий все признаки смерти. В низших степенях животной организации этот сон бывает весьма часто. Сони, сурки, змеи проводят половину года в безжизненном состоянии; их можно взять, бить, иногда даже разорвать на куски, и жизнь ничем в них не проявляется. При внезапно наступивших сильных морозах находишь на растениях гусениц, захваченных холодом; сначала их можно принять за кусок обыкновенного льда, ибо они покрыты кристаллами инея, почти прозрачны и разбиваются, как стекло, когда падают на что-нибудь твердое. Кто бы подумал, что в этой мерзлой безжизненной массе можно еще найти движение, организацию, инстинкт, предусмотрительность удивительную? Приблизьте же окостеневшее насекомое к огню, остерегаясь только, чтобы жар не вдруг обхватил его, и вы увидите, что члены его скоро станут двигаться, кровь снова начнет свое неоконченное движение, жизнь возродится; и это творение, которое было выброшено из сферы порядка и деятельности, снова заживет жизнью свободной и беззаботной.
Сколько времени может продолжаться такое прекращение жизненных отправлений? Определить это невозможно: в окрестностях Бисетра открыли колодезь, который был засыпан полтора века; нашли в нем гадин, и они ожили при малейшем прикосновении атмосферного воздуха, хотя дотоле были лишены оного. Но это странное явление случается, по крайней мере, с одними животными? Ужасные примеры, к несчастью, доказывают противное. Могильщики, в окрестностях Женевы, заметили, что некоторые трупы в гробу переворотились и сглодали свои руки; нет сомнения в том, что эти несчастные были похоронены живые, но невозможно определить, когда и каким образом произошло их ужасное пробуждение.
Немногим известно имя Аббата Прево, сочинителя романов, написанных легко, приятно и с большой оригинальностью. В последние годы своей жизни он любил сельские прогулки, и однажды его нашли мертвого под деревом, в тени коего он часто покоился. Врачи, пораженные столь неожиданной и скорой кончиной, причина коей не объяснялась никакими наружными признаками, усомнились и хотели исследовать сие явление. Два дня прошло в приготовлениях; на третий несчастного Прево раздели и положили на стол, на котором ожидали его ножи. Ему надрезали кожу по краям груди от горла и до желудка, потом углубили этот разрез, и когда вся грудь открылась, как подъемная дверь, с телом сделались ужаснейшие конвульсии; несчастный Прево пробудился, вскрикнул, бросил умирающий взгляд на палачей своих и испустил последнее дыхание на столе прозектора.
Летописи медицины представляют многие примеры сих ужасных ошибок, которые делаются предметом тщетного сожаления. Но мы не знаем ни одного происшествия сего рода удивительнее того, коего описание нашли мы во «Французском Меркурии» 1829 года. Какой-то Г. Галыш… рассказывает, что после медленной лихорадки с ним вдруг сделался род паралича, от которого онемели все его члены; язык отнялся и чувства притупились, но в нем осталось сознание самого себя и чувствование своего несчастья. Вот собственные слова его: «Я был совершенно недвижим, слышал, как вокруг меня плакали; слышал, как ходившая за мною женщина сказала: "Он умер". Я не в состоянии изобразить, что почувствовал при сих словах. Я делал величайшие усилия, чтобы произвести хотя малейшее движение, но не мог пошевелить даже глазами. Чрез несколько времени брат мой подошел, рыдая, и дрожащей рукой закрыл мне глаза. Весь мир покрылся для меня непроницаемою тьмою; но я мог еще слышать, чувствовать и страдать. Вечером на другой день кто-то в комнате сказал, что тело начинает уже портиться, потому что от него пахнет. Принесли гроб. Меня положили в него. Брат укладывал мою голову на подушке, и я чувствовал, что слезы его падают на лице мое.
Когда все, принимавшие во мне участие, уже посмотрели на меня, я слышал, как они ушли. Гробовщики положили крышку и начали вставлять винты. Их было двое; одному, до окончания работы, понадобилось выйти; другой, завинчивая гроб, насвистывал веселую песню; потом перестал и, молча, продолжал работать. Пришло время похорон. Я почувствовал, что гроб поднимают и несут; чувствовал и слышал, что его ставят на дроги. Дроги поехали; я знал, что они везут меня в могилу. Они остановились, и гроб подняли. По неровности движения я догадался, что гробовщики несут меня на плечах. Потом они остановились. Я услышал, как веревки скользили по гробу, почувствовал, что он висит и качается. Его поставили на край могилы; я опять слышал, как веревки шмыгали по крышке; гроб опустили, и он сильно стукнулся о землю. Тогда я сделал или мне казалось, что я сделал, ужаснейшее усилие, чтобы пошевелиться… Тело мое осталось неподвижным. Вслед за тем на гроб упали несколько горстей земли. Тут опять случилась остановка. Потом начали работать лопатою, и стук земли, меня покрывавший, был ужаснее грома… Но я не мог сделать ни малейшего усилия. Шум постепенно уменьшался; я почувствовал, что земля давит крышку гроба, и догадался, что работники утаптывают могилу ногами и уколачивают ее лопатами. И этот шум прекратился… и все было тихо.
Считать часы было мне невозможно. Это смерть, думал я, и я осужден оставаться в земле до дня Суда Страшного. Тело мое скоро подвергнется гниению, и черви поспешат на пир, который им так старательно приготовили. Предаваясь сим ужасным размышлениям, я услышал шум и подумал, что это приближаются черви, крысы или какие-нибудь пресмыкающиеся. Шум беспрестанно увеличивался и приближался. Неужели, думал я, приятели мои догадались, что слишком рано меня похоронили? Эта отрадная мысль как бы осветила для меня мрак смерти.
Шум прекратился. Кто-то схватил меня руками за горло и вытащил из гроба, головою кверху. Я снова почувствовал воздух, но он был чрезвычайно холоден. Меня проворно понесли… и я вообразил себе, что меня несут пред судилище на том свете».
Его несли в амфитеатр. Воры, которые крадут мертвые тела из могил, вынули Г. Галыш… и над ним хотели делать гальванические опыты. Он был счастливее Прево, пробудился при первом прикосновении операторского ножа и, оправившись, описал удивительную свою историю.
Подобные примеры ужасны и должны бы заставить правительства принять какие-нибудь меры для того, чтобы они впредь не случались. Один ирландец рассказывал мне средство, которое один из его соотечественников придумал для себя. Он был чрезвычайно высокого роста и потому страх боялся, чтобы врачи не вздумали вскрыть его трупа. Это возбуждало в нем отвращение к докторам, производившее иногда самые смешные сцены. Он сделал завещание и отказал одному человеку тысячу фунтов стерлингов ежегодного дохода (25 000 рублей), с тем чтобы тот в течение десяти лет денно и нощно охранял его тело.
Не всякий в состоянии отказать в наследство десять тысяч фунтов стерлингов, да притом эта предосторожность и не совсем верна. Один ученый германец, с год назад, предлагал Парижской Академии наук другое средство, действительнее этого: оно состояло в том, чтобы в гробах вделывать жестяные трубочки, чрез которые бы воздух мог проходить к похороненному и в том, чтобы давать ему в руку снурок, на конце коего был бы привязан колокольчик. Он предлагал для этого построить при входе на кладбище будку, в которой бы всегда был готов человек на всякий случай. Уверенный в действительности своего благодетельного изобретения, он хотел сделать опыт над самим собой. И велел похоронить себя. Вырыли могилу в семь футов глубиной; он лег в гроб и велел заколотить и засыпать его. После двухчасового ожидания он позвонил, и приятели его, присутствовавшие при сем опыте, тотчас его вырыли. Под землей с ним ничего дурного не случилось, только температура была чрезвычайно возвышена и биение пульса вдвое скорее обыкновенного.
Бывает также летаргический сон, который походит только на обыкновенный сон, а не на смерть, и потому не может послужить поводом к преждевременному погребению. Бургав рассказывает, что один молодой врач, большой охотник спать, скрылся в уединенное место и там заснул сном, почти беспрерывным. Эта пагубная привычка расстроила его рассудок, и он впал в состояние полоумия (idiotisme). В Записках Академии наук на 1713 год рассказывают об одном кучере, сорока одного года, который, получив неприятное известие, заснул и проспал в Руанском госпитале четыре месяца. В первые два месяца никакие возбуждающие средства на него не действовали, и только иногда заметно было легкое трепетание глазных век; однако ж по временам ему можно было дать ложку вина или бульона. В следующие два месяца он спал уже не так крепко. Вышед из сего состояния онемения, он был чрезвычайно худ.
В 1766 году в Парижской богадельне Hôtel-Dieu был некто Рене Белланже, который шесть лет сряду, каждые две недели, впадал в летаргический сон от вторника до субботы. Приятели его вздумали однажды опустить его насильно в реку, когда ему было жарко; погрузившись в воду, он вдруг сделался недвижим и заснул. В продолжение летаргического сна его толкали, щипали; он ничего не чувствовал. В промежутках между пароксизмами он спал, как и все другие, и пробуждался легко. Наконец холодные души на голову излечили его от сей болезни, и она уже не возобновлялась.
В Силезии одна девушка, двадцати осьми лет, приятной наружности, впала в состояние летаргии, которое продолжается с 28 октября 1823 [года]. В первое время болезни она никогда не открывала глаз, даже и тогда, когда не спала. Если ее просили открыть глаза, то она начинала плакать, показывая тем, что не может этого сделать. Пробуждение ее всегда замечают по легкому движению в пальцах. Надобно пользоваться этими минутами, чтобы дать ей немножко пищи, то есть молока с хлебом. Ежели кушанье не готово, она тотчас засыпает, не обнаруживая никакого позыва на пищу. Только 2 января 1825 года она произнесла несколько слов, просила, чтобы, давая ей хлеб, обмакивали его в молоко. С того времени больная пробуждается чаще, но всегда в неопределенное время, во второй, в четвертый, а часто и в шестой день. Когда случается, что она чего-нибудь спросит, то говорит голосом слабым, прерывистым и едва внятным. Она не хочет принимать лекарств. Бодрствование ее продолжается только покуда она съест кусочек хлеба, обмоченного в молоке и составляющего единственную ее пищу. Она все более и более ослабевает и, вероятно, скоро умрет.
Г. Морис, 27 лет, мэр и учитель в Ранфенжер Гупиттере (во Франции, в департаменте Нижне-Сенском) служил прежде унтер-офицером в гусарах, был в Египетской и Вандейской кампании и вышел в отставку; он из хорошей фамилии и пользуется всеобщим уважением. 21 числа прошлого декабря (1829) его нашли в овине одного поселянина в Сенте-Остреберте, где он лежал и спал уже с 5 числа того же месяца. В течение четырех лет с ним было четыре подобных припадка: в первый раз, в апреле 1826 года, спал он десять дней; во второй раз, в том же году, пять дней; в третий восемь дней и наконец в последний шестнадцать дней.
За несколько лет пред сим он советовался о своей болезни с доктором Пигорелем; этот искусный врач предписал ему пользование, которому он несколько времени следовал и с большой пользой; но после он его оставил, и припадки возобновились. Причиною их не пьянство, но, как полагают, расстройство в мозговых нервах. За неделю, за десять дней, а иногда и за две недели до этого летаргического сна глаза Г. Мориса показывают, что он скоро будет спать долго; они делаются светлыми, блестящими, проницательными, а веки беспрерывно шевелятся; тогда больному хочется ходить; он ищет уединения и уходит из дома, боясь, чтобы ему не помешали спать. Он всегда заходит в какой-нибудь овин или сарай и прячется под солому так, чтобы его не было видно. Перед сном он обыкновенно чувствует боль и чрезвычайный холод в спине.
Многие врачи посещали Г. Мориса и заметили у него на обеих ногах антонов огонь; это произошло не от холода, но от сильного давления обуви во время сна. Обращение крови остановилось в нижней части ног и произвело сие разложение. Надобно было бы их отрезать, но Г. Морис никак не соглашается вытерпеть операцию. Будем надеяться, что искусство врачей и послушность больного сохранят дни сего престарелого и почтенного человека.
В Виллантроа, в Эндрском департаменте, есть девушка, которая уже лет тридцать спит каждый год шесть месяцев сряду, и ее едва могут разбудить всякий день на несколько минуг, чтобы покормить ее. Иногда случается, что она шесть и восемь дней не просыпается и не принимает пищи. Нынче она спит, и врачи ожидают ее пробуждения, чтобы по ее рассказам и по тому, что уже известно, написать историю сей странной болезни.
Одна тридцатипятилетняя девица в Ториньи страдала года два истерикой. На двадцать осьмой день болезни врачу сказали, что она ночью умерла, и это удивило его тем более, что накануне он видел ее в положении совсем не опасном. Желая увериться в истине, он пришел посмотреть на нее. Лицо ее было очень бледно, губы бесцветны, но черты лица изменились мало. Она лежала с отворенным ртом и закрытыми глазами; зрачки очень расширились, свет не производил на них ни малейшего впечатления. Не было никаких признаков ни кровообращения, ни дыхания. Теплоту кожи едва можно было заметить; тело было однако ж не так холодно, как у мертвого, и не дрябло. Доктор пришел опять на другой день пред похоронами. Он заметил то же самое, что и накануне, и кожа была не холоднее прежнего; посему он запретил хоронить эту девушку, пока тело не начнет портиться. Он продолжал свои наблюдения и на пятый день увидел, что покрывала, на ней лежавшие, шевелятся; движение это увеличилось, и тогда убедились, что больная жива. Чрез несколько времени глаза раскрылись, покойница пришла в себя и совершенно выздоровела. Событие сие чрезвычайно удивительно, но не подвержено никакому сомнению. Девушка эта жива, многие видели ее в сем положении и могут убедить неверующих{5}.
Заживо погребенный(Истинное событие)
Долго мучился изнурительною лихорадкою; силы мои постепенно ослабевали, но по мере истощения тела усиливались во мне душевные способности и тягостное сознание бытия. Во взорах врача и в тихой грусти товарищей видел я свой приговор: в них проявлялось одно отчаяние, и я понял, что для меня все кончено в этой жизни. Однажды ввечеру сделался перелом в моей болезни; я почувствовал необыкновенный трепет во всех членах и шум в ушах, похожий на журчанье ручья; фантастические образы, вовсе мне не знакомые, носились во множестве около моей постели; все они казались мне светлыми, прозрачными, бестелесными. Все вокруг меня принимало торжественный, лучезарный вид: мне хотелось встать, но я оставался неподвижным. Была минута, когда все мысли мои пришли в ужаснейший беспорядок: непостижимый страх умножал расстройство моего рассудка. Успокоясь немного, я опять начал приходить в себя, память моя прояснилась, я чувствовал во всей полноте духа, но не мог пошевелиться. Я слушал стоны моего друга; слезы его жгли мне лицо, и вслед за тем раздался голос моей прислужницы: «Он умер, он умер!»
Нельзя описать, как я поражен был этими роковыми словами. Всею полнотою воли моей хотелось мне доказать противное, и, при всем напряжении жизненных сил, не мог я даже открыть глаз, не только пошевелиться. Тут подошел ко мне друг мой: с непритворными рыданиями прикоснулся он рукой к моему лицу и стиснул мне глаза, почитая меня умершим. Тут закрылся передо мной прекрасный Божий мир, но во мне остались однако же слух, чувство и страдание! Хотя и с сомкнутыми глазами, но я расслышал довольно внятно, как люди, бывшие в моей комнате, говорили, что друг мой из нее вышел; я чувствовал, как погребальщики и их рассыльные начали обмывать меня и одевать к похоронам. Их бесчувственность была для меня нестерпимее самой горести ближних. Поворачивая меня с боку на бок, они хохотали едва ли не во все горло и без зазрения совести издевались над тем, что называли уже «трупом отжившего человека». Нарядив меня как следовало, эти негодяи отошли от меня и унизительная церемония наступила. В продолжение целых трех суток посещали меня товарищи и знакомые; я слышал над собою их шепот, некоторые дотрагивались до меня пальцами. На третий день один посетитель сказал, что в комнате моей пахло уже мертвым. Наконец гроб был принесен, меня подняли и положили в него. Друг мой сам подложил мне под голову подушку и, сказав горестно: «в последний раз!», окропил меня слезами; по немоте своей я не мог ему отвечать и тем не менее чувствовал, как горячие слезы его капали мне на лицо.
Посмотрев на меня еще несколько времени, все мои ближние удалились; я слышал шум их отходных шагов и приближение погребальщиков с их черною свитой; слышал, как прихлопнули меня гробовою крышкой, как ее привинчивали; как один из двух гробовщиков вышел вон, а другой посвистывал, завертывая тугие винты; я слышал все — и был недвижим, бессловесен как могила. Скоро потом и эта работа была окончена: и этот гробовщик, перестав свистать, вероятно, тоже вышел. Все около меня стихло.
Тут остался я совершенно один в моей комнате, заключенный в тесное домовище. Но я знал и чувствовал, что мой гроб еще не был опущен в могилу; мне было темно и душно; ни одним членом не мог я пошевелиться; но я все еще не терял надежды… Я был жив! Этой надеждой, однако же, утешался я не долго. Настал день погребения, и я почувствовал, как подняли меня вместе с гробом, как его понесли, как поставили на дроги. Множество людей собралось на мои проводы; некоторые говорили обо мне с участием, с сожалением. Дроги двинулись с места; во мне было полное сознание, что меня везут в последнюю человеческую обитель, шествие кончилось, гроб снят с погребальной колесницы; по неправильности и неопределенности качки я догадался, что несколько человек понесли меня на плечах. После краткой остановки услышал я шорох веревок, которыми опутывали мой гроб, чувствовал, что качаюсь на них, опускаюсь ниже и ниже; и вот уже ножки гроба стукаются о крепкое дно могилы, веревки с шумом падают на гробовую крышку; я мог даже расслышать и то, как они упали.
Еще раз напрягаю я все жизненные силы, чтобы подать какой-нибудь знак или голос; но мертвенное оцепенение связывает мои телесные чувства. На гроб мой бросают несколько горстей земли, и за этим действием следует минутное безмолвие; потом раздается громовая стукотня лопаток и заступов; ужас мой превосходит всякие описание: меня — живого — зарывают грудами земли! Неподвижность моя продолжается, шум заступов становится тише и отдаленнее; наконец перестает совершенно: я чувствую, что могильная яма моя переполнена землею. Легкие потрясения гроба доказывают, что могильщики утаптывают ногами эту — удушающую меня — землю. Грозное молчание заступает место глухого шума…
Самое время для меня не существовало более; я лишен был средств исчислять его течение. Итак, это была действительная «смерть», подумал я, и мне придется лежать здесь до воскресения мертвых. Скоро гнилость разрушит на части мою бренную оболочку, и плотоядный червь, которому человеческое тело служит пищею, радостно поспешит на пир, приготовленный для него с таким рачением и заботой. В продолжении этих ужасных размышлений новый, непонятный и отдаленный шум раздается надо мною. Я слышу потрясения земли, которою был засыпан. Судорожно ожидаю я нападения на беззащитную плоть мою отвратительных гробовых червей, зубастого крота, жадной могильной мыши и прочих гадин, которым я — бедный, всеми оставленный — заживо обречен в жертву. Но, переходя от отчаяния к надежде, я чувствую, что другая мысль, светлая — как небесный луч, озаряет мрачность моей могилы. «Не друг ли мой, сомневаясь в подлинности моей смерти, вздумал отрывать удручающую меня землю?» И эта мысль согревает меня, уже объятого холодом смерти!
Но глухой шум стихает; я чувствую руку варвара, который, схватя меня за грудь, берет за голову и тащит вон из моей гробницы. Я снова чувствую живительное влияние свежего воздуха; но пронзительная его свежесть леденит мои члены, меня во что-то завертывают и тащат как вещь, как груз неодушевленный. В расстройстве чувств мне начинает мечтаться, будто бы ангелы казни влекут меня перед грозный суд грешного мира, влекут — для произнесения надо мною вечного проклятия. Протащив меня таким образом несколько времени, которого определить не имел я ни способа, ни силы, меня бросают, как глыбу земли, только не на землю. Когда я пришел немного в себя от такого внезапного потрясения, мне показалось, что я нахожусь на телеге; несколько расслышанных мной слов объясняют мне, что я попался в руки к двум гробокопателям, которые промышляли трупами для анатомического театра. Один из них, под скрип колес вдоль неровной дороги, затянул было какую-то бесстыдную бурлацкую песню. Когда телега остановилась, меня поднимают на руки и несут — куда? Неизвестно; но теплый, густой воздух ясно показывает, что я нахожусь в топленой комнате; чья-то грубая рука срывает с меня не только все платье, но и последнюю рубашку. Обнаженное тело мое кладут на стол. Из разговора двух похитителей и прислужника дома начинаю я понимать, что в этой же самой ночи предположено рассечь мой труп на части. И так я избавлен от удушения в могиле для того, чтобы умереть опять под ножом практиканта. Пусть вообразят себе на моем месте и посудят о тогдашних чувствах моей души, которая, несмотря на неподвижность членов моих и мышц, находилась во всей полноте жизни, в полном сознании ожидавших ее мучений!
Глаза мои были сомкнуты, и я никак не мог видеть причины беспрестанного шума в горнице; казалось, однако же, что в нее собирались студенты анатомии. Некоторые, подступая к столу, рассматривали меня со вниманием. Они радовались привозу к ним такого хорошего субъекта! Наконец подошел ко мне и трупоразрезатель. Но перед рассечением меня на части он предложил сделать надо мною несколько гальванических опытов. Вольтовский снаряд был принесен. Первый выстрел его пролетел молниею по всем моим нервам, они затрепетали и зазвенели, как струны арфы. Все студенты с радостным удивлением наблюдали судорожные движения мои в этой страшной пытке. Второй выстрел раскрыл мне глаза, и первым человеческим лицом, которое я тогда увидел, был врач, пользовавший меня во время болезни. Мертвенная неподвижность угнетала еще все части моего тела; но я мог уже различать лица студентов, бывших со мною на короткой ноге, во время академической моей жизни; когда же слабость сомкнула опять мои веки, тогда в ушах моих раздались утешительные звуки сострадания и боязни многих товарищей, которых приязнию пользовался я в прежние годы: им жаль было делать опыты над телом любимого ими человека и они охотно предпочли бы ему другой субъект, менее им близкий. Окончив гальванические опыты, прозектор взял нож и воткнул острие его прямо мне в грудь. Все члены мои затрещали, и судорожные движения извлекли крики ужаса у предстоявших. Ледяная кора мертвенности была пробита, — я проснулся от смертного сна. Все товарищи и друзья бросились ко мне на помощь, и через час после этого события находился я уже в полном ощущении моих жизненных способностей. Врачебная помощь и молодость довершили остальное{6}.
Дочь московского генерал-губернатора князя Михаила Никитича Волконского Анна Михайловна была за московским же генерал-губернатором князем Прозоровским, необразованным, но правдивым чудаком: (Он оставил капитал для сооружения над своим прахом церкви в Киеве; при постройке там киевской крепости склеп перенесен под одну башню.) Княжна Анна Михайловна была некогда помолвлена за прекрасного и умного человека, князя Петра Михайловича Голицына, но какие-то были козни придворные, и его, говорят, отравили, а ее по расчетам отдали за богатого князя Прозоровского. С нею был трехдневный летаргический сон, и уже собирались хоронить ее, как она стала оказывать признаки жизни. Чудак-муж имел привычку беспрестанно говорить «сиречь». Видя, что жена двигается, вместо радости он воскликнул: сиречь не к добру! Она после долго жила и была статс-дамой при Марии Федоровне{7}.
А здесь умерла княгиня Голицына, жена того, которого называли Иезуитом… когда ее обмыли, чтобы положить тело на стол, она вдруг очнулась, встает воскресшая, говорит, не узнавая своих, ни мужа, обращаясь все время к Богу или к третьему лицу, имени которого никак не могли угадать, и затем, прожив еще четыре часа, умирает взаправду. Ее похоронили вчера. Бартенева до того боится, что хочет, чтоб ее похоронили только «через месяц» после ее смерти, а прежде просила, чтобы ее щипали раскаленными щипцами. (Из письма А. Я. Булгакова дочери княгине О. А. Долгоруковой. 1834 г.){8}
Странно родилась бедная моя мать. Бабушка моя так страдала перед тем, чтоб разрешиться, что впала в летаргию; три или четыре дня ее и младенца ее считали мертвыми; день, назначенный для похорон, наступил, она лежала уже в гробу, ждали духовенство, псаломщик читал псалтырь, как вдруг стол подломился и гроб упал; от сотрясения бабушка очнулась и тут же в гробу родила бедную мою мать; и точно, жизнь, начавшаяся таким ужасным образом, тяготила ее до последней минуты. Жизнь эту можно рассказать в немногих словах: родилась в гробу, прострадала весь свой век и скончалась в чужом доме, не имея никого из ближних подле себя, даже горничной своей, которая приняла бы ее последний вздох, передала бы мне ее последнее слово!{9}
Недели через две по прибытии деда на губернаторство в Вятку он как-то случайно узнал, что у одного из богатейших тамошних купцов умерла жена, замучившись родами, но что смертных признаков нет и тело, несмотря на летнее, довольно жаркое время, оставалось невредимым, а между тем церковнослужители и все те, которым назначалась большая сумма денег в раздачу на поминовение и подаяния, спешили с пышными похоронами. Дед послал лекаря разведать о том под рукою и осмотреть тело; но лекарь явился к осмотру вооруженный анатомическим ножом, как будто имел приказание анатомировать тело. Все знают отвращение нашего русского народа от этой операции, и потому лекаря одарили, с тем чтоб он удостоверил в действительной смерти усопшей. Он так и сделал, и потому умершую отнесли в церковь, отпели, заколотили гроб, вынесли и хотели уже опускать в могилу, как вдруг является дедушка со свитою, приказывает немедленно вытащить гроб и отколотить его; сам, к ужасу предстоявших, вскрывает крышку, снимает покрывало, вглядывается в лицо умершей и, призвав всех медиков и лекарей, каких только могли отыскать в городе, объявляет им решительно, что если они не оживят умершей, то он того лекаря, который послан был от него для осмотра тела, как убийцу, самого закопает живого в могилу, а прочих велит судить как соучастников в убийстве, и вместе с тем приказывает городничему приставить к ним караул и не давать им ни пить, ни есть, покамест они не воскресят умершей. «Что ж ты думаешь? — заключил Николай Петрович. — Ведь умершая-то ожила, разрешившись мертвым младенцем! Но с тех пор деду твоему житья не было; кто бы в губернии ни умер — к нему гонец с просьбою от родных умершего: "Прикажи лекарям оживить покойника". Кто просит о родителях, кто о детях; не случалось только, чтоб мужья просили о воскрешении жен; а что всего страннее, что отказ твоего деда не считали отказом по невозможности исполнения, но по нежеланию. С тем он и вышел в отставку, что не мог разубедить в своем всемогуществе»{10}.
Вам, вероятно, уже известно горе, нас постигшее: А. И. Тургенев скончался скоропостижно 3 (15) декабря, здесь в Москве, в доме своей двоюродной сестры, А. И. Нефедьевой…
Спеша на почту, я не могу припомнить в эту минуту других подробностей, кроме разве той, что во все время, последовавшее за кончиной Тургенева, стоял здесь сильный холод, и от того, а может быть и по другим причинам, тело усопшего казалось вовсе неповрежденным. Он лежал, как живой; только обморочная бледность покрывала его лицо и руки. Это обстоятельство возбудило во многих, особливо дамах, сильное подозрение; говорили друг другу на ухо: не в летаргическом ли он сне? Доктор Клименко, бывший при его кончине и пускавший ему кровь, которая не пошла; доктор Газе, который раза по два в день приезжал целовать руку и щупать пульс покойнику; еще один мало известный врач, все утверждали, что в смерти Тургенева нет никакого сомнения. Но к ним ко всем имели мало доверия: надежда, не оживет ли покойник, все еще не оставляла многих. Эти надежды и опасения так усилились в последний день, когда преосвященный Филарет служил литургию перед отпеванием тела, что я, в продолжение службы, решился отправить какого-нибудь знаменитого врача, пользующегося общим доверием. После долгих напрасных поисков нашел я наконец в клинике доктора Овера, одного из первых здешних эскулапов. Он поехал со мною в церковь. «Ну, — думал я, — если он, именем науки, остановит похороны и спасет Тургенева!» Овер незаметно подошел к гробу, долго и внимательно смотрел на тело; наконец отвел меня в сторону и сказал: «Успокойте и себя и других; все кончено, признаки смерти несомненны». Здесь долго рассказывать, в чем они заключались; но это не были обыкновенные осязательные признаки смерти. Тем не менее, они не подлежали никакому сомнению; да и нельзя было быть иначе, после ужасных, хоть и кратких, страданий покойного, после его слов: «у меня что-то порвалось внутри». (Из письма Н. А. Мельгунова В. А. Жуковскому. 1845 г.){11}
Это было, кажется, в 1838 году. Во Франкфурте-на-Майне встретился я с Н., который возвращался в Россию. Опять не знаю, как речь зашла о смерти. Он говорил мне, что смерти не боится, а боится одного: быть заживо погребенным, и потому не желал бы умереть в деревне, в отсутствие домашних своих. А чрез несколько месяцев затем он именно так и умер: в деревне, и, кажется, никого из семейства его не было при нем{12}.
Вероятно, многие из петербургских жителей и теперь еще помнят, как, вскоре после похорон моего брата ходили по городу нелепые слухи: что он, будучи в летаргии, похоронен живой, что якобы когда вскрыли его могилу для постановки памятника, то увидели крышку сдвинутою, а труп в гробу оказался перевернутым на бок. Разумеется, ничего этого не было и быть не могло, потому, во-первых, что его хоронили на четвертые сутки, когда на теле его уже оказались явные признаки тления; а во вторых, когда назначено было приступить к работе, то зять моего брата, В. Е. фон-дер-Пален, без себя не велел вскрывать могилы, и в его присутствии она была разрыта, потом сняты доски, покрывавшие каменный ящик, в котором помещался гроб, — и гроб был, конечно, цел и невредим.
Но откуда досужие пустомели выкопали такую нелепицу? Кто сочинил эту романическую легенду? Хотя людская молва часто из мухи делает слона, но должна быть какая-нибудь муха. Не пригрезилось же это кому-нибудь во сне!
По прошествии некоторого времени, просто из любопытства, я стал доискиваться, не удастся ли мне поймать где-нибудь эту могильную муху, и, действительно, мне, наконец, удалось найти если не муху, так человека, который был «с мухой» в день похорон моего брата; от него-то и разнеслась эта нелепость. Вот что я узнал от одного из бывших тогда кладбищенских сторожей.
Когда все уже почти удалились с кладбища, то некоторые из особенно страстных поклонников моего брата оставались там помянуть его до глубоких сумерек; это были люди купеческого звания; между ними первенствовал купец Николай Герасимович Дмитриев, торговавший тогда в Милютиных лавках под № 9, куда зачастую покойный брат мой заходил есть устрицы. Этот Дмитриев привез с собою полную корзину закусок и чуть ли не целый ящик вина.
Известно, что русский человек пьет и с радости, и с горя; с последнего всегда еще сильнее — и тут, над свежею могилой, лились и слезы, и вино, вперемежку. На этих поминках Дмитриев и его товарищи припоминали и трагедии, и драмы, в которых покойник приводил их в восторг, и горевали об утрате, понесенной ими в лице любимого артиста, и, конечно, их грусть была искренна, потому что им не перед кем было играть комедию, как зачастую на похоронах разыгрывают наследники богатых купцов: дедушек, дядюшек и даже родителей. Свидетелями этих поминок были только кладбищенские сторожа, которых они угостили до положения риз. Наконец поминальщики вспомнили, что пора им с места вечного покоя отправиться на покой восвояси.
Хотя выпито было достаточно, но запас был так велик, что оставалось несколько бутылок шампанского. Тут Дмитриев велел подать остальное вино и, утирая слезы, вскричал: «Дай бог тебе царство небесное, голубчик Василий Андреевич, а вот как мы все любили и уважали…», — и при этих словах, отбив горлышки у бутылок, вылил все вино на его могилу. Обо всем этом я слышал от самого Дмитриева.
Да не осудят мои почтенные читатели эту эксцентрическую выходку добродушного купца! — всякий по-своему изливает свои чувства. Тут в последний раз пропели они «вечную память» усопшему и разъехались по домам; сторожа также разбрелись по своим местам; но один из них, который, вероятно, от обильного угощения не мог сойти с места, прилег на церковной лестнице, находившейся рядом с могилой моего брата, и заснул тут мертвым сном. В полночь этот бедняга, конечно, прозяб, проснулся и не мог понять, что с ним тут случилось; начал припоминать вчерашние похороны и в полупьяном его воображении начали представляться фантастические картины: этот необыкновенной величины гроб, никогда не бывалое огромное стечение народа. Перед его глазами возвышалась могильная насыпь, тоже необыкновенной величины… Все это нагнало на него такого туману, что он просто ошалел. Долго он не мог прийти в себя. Вдруг ему послышался стон из могилы, его затрясла лихорадка… Он кое-как приподнялся, подошел к могиле поближе, и стон повторился. Он со всех ног побежал к священнику, переполошил весь дом, кричит, что у них на кладбище случилось несчастие: похоронили живого человека… Священника разбудили; он с первых слов увидал, что сторож мертвецки пьян, порет горячку, и велел его вытолкать в шею. Но слуга священника из любопытства пошел вместе со сторожем на могилу. Слуга как ни слушал, как ни прикладывал ухо к земле, конечно, ничего не было слышно.
— Ну, значит, опоздали, — вздохнув, сказал пьяница, — таперича, значит, помер взаправду.
— Погоди, задаст тебе батюшка завтра трезвону, что ты спьяна его потревожил, — сказал слуга и пошел домой.
Наутро, конечно, сторож проспался, и священник начал его бранить за вчерашнюю передрягу. Но тот, чтобы оправдать себя перед начальством, божился и клялся, что он не был пьян и что действительно слышал стон покойника, и после всем то же повторил. Итак, вопреки пословице, что у пьяного было на уме, то у трезвого осталось на языке.
Беспрерывные расспросы об этой нелепой истории наконец мне до смерти надоели, и когда некоторые из моих знакомых меня спрашивали: правда ли, что мой брат в гробу перевернулся? — я им отвечал:
— Помилуйте, господа, как же ему не перевернуться в гробу, когда лучшие его роли теперь только ленивый не играет{13}.
Случилось как-то, что в 1849 году Федор Михайлович (Достоевский. — Е. Л.) прожил у меня на квартире несколько дней и в эти дни, когда он ложился спать, всякий раз просил меня, что если с ним случится летаргия, то чтобы не хоронили его ранее трех суток. Мысль о возможности летаргии всегда его беспокоила и страшила{14}.
Если меня будут хоронить, пусть сначала хорошенько удостоверятся, что я мертва, потому что если я проснусь в гробу, это будет очень неприятно. (Из предсмертного письма Лизы Герцен, написанного родным 21 декабря 1875 г.){15}
Журнальная критика
Весть о нечаянной кончине прекрасной дочери Сундуковых разнеслась по городу и в тот же вечер достигла ушей Кудрина… легче было бы умереть от мучений любви безотрадной, нежели так рано, так преждевременно оплакать милую, прелестную девушку, к которой привязан был всею душою.
Он едет к церкви того прихода, в котором жили Сундуковы… Кудрин хватает мертвую, поднимает, держит в своих объятиях. Стук падения прерывает сон старой служанки, будит людей, спавших в соседней комнате. Они сбегаются, смотрят и цепенеют от страха.
Общий ужас возрастал постепенно, когда явственно послышались болезненные стоны покойницы; когда она, открыв глаза и озираясь на все стороны, слабым голосом произнесла слова сии: «Где я?.. Кто, зачем держит меня так крепко?.. Для чего нет со мною ни матушки, ни батюшки, ни моей няни?..» (в сию минуту они стояли уже перед нею, в одинаковом, как и все, оцепенении)…
В одну минуту не стало ни подсвечников, ни других украшений печального позорища. Радость сияла на всех лицах: Глафира переходила из объятий в объятия, и никто не обнимал ее с сухими глазами{16}.
Все было готово к выносу; ожидали только Двинского, который за два дня перед тем отправился в город и к коему послано уже было известие о смерти Елены.
Ночью на двор въехала коляска, и Двинский, с флейтою в руке, прыгнул из оной на крыльцо. Беспокойные черты лица его не предвещали ничего доброго; он вошел в комнату, но, увидя гроб, вдруг остановился, упал на колена, воздел руки к небу и молился тихо… Тут взглянул он на свою флейту и продолжал: «Ты любила ее, возьми ее с собою; но прежде, милая Елена, я сыграю на ней твою любимую арию…»
Родители покойной и некоторые из родственников, бывшие свидетелями сего зрелища, находясь сами в чрезвычайном огорчении, или не поняли сперва странного намерения, которое пришло на мысль молодому человеку, или из уважения к отчаянному положению, в котором он тогда находился, не решились ему препятствовать. Между тем Двинский приложил флейту к устам своим, начал играть, и… о чудо! Елена открыла глаза и, тяжело вздыхая, глядела томным взором на своего избавителя.
Родители и все присутствовавшие бросились обнимать воскресшую. Не будем описывать сей трогательной сцены…{17}
Повести Пустынника Залопанского, изданные Иваном Петровым. Харьков, в тип. Университетской, 1837.
В четвертой повести еще молодой офицер падает с Ивана Великого; его берет лечить какой-то помещик, бывший на это время в Москве; молодой офицер, который свалился с Ивана Великого, вылечившись, приезжает к помещику, который лечил его, и застает дочь реченного помещика во гробе; тут он опять падает во всю Ивановскую, с ним падает гроб, с гробом падает стол, со столом падает мертвая; помещик опять принимает лечить несчастного офицера, лечит, вылечивает и выдает за него свою мертвую дочь. Нет, мы ошиблись; дочь была жива: она ожила для этого торжественного случая от падения молодого офицера, который после перестал падать{18}.