«Все народы имели свои национальные слабости и предрассудки…»{1}
Нравы и суеверие неаполитанцев
Если путешественники — географы, то они описывают поверхность и плодородие земли, возвышенности и виды гор, обширность и течение рек; если они художники, то яркими красками живописуют романтические местоположения, величественные храмы, чертоги и колонны, служащие им украшением; если они светские люди, законоведцы, финансеры, дипломаты, то одни из них, путешествуя по отдаленным странам, указывают на источники народного богатства и образ правления, другие на плодородие почвы и произведения промышленности; иные преимущественно обращают свое внимание на законы и судебные места; другие описывают светские утонченности и церемонии. Весьма не многие путешественники занимались исключительно наблюдением нравов и обычаев народных. Так называемый большой свет в Европе везде одинаков, судя по наружности и по приемам: мы найдем не большое различие между французским маркизом и италианским принцем, между испанским грандом и немецким бароном, между польским старостою и русским боярином. Прелестные дамы, одетые по парижскому покрою, в чепцах и шляпках наших модных торговок, почти везде имеют один тон, одно обращение, наблюдают одинаковые приличия. От Рима до Мадрида, от Парижа до Санкт-Петербурга в девять вечера в раззолоченных залах большого света встретишь почти одинаковые наряды, одинаковые разговоры и одинаковый вкус.
Но этого нельзя сказать о нравах людей среднего и низшего состояний; редкие путешественники заглядывают в их скромные жилища и разделяют умеренный стол простого гражданина; но еще реже можно найти путешественников, которые бы посещали дымные и нечистые хижины, где обитают недостаток и бедность; между тем каждый путешественник под сим только условием может узнать обычаи и нравы, свойственные каждому народу. Одно долговременное научение может познакомить его с оными: они ускользают от взоров того, кому дела или нетерпеливость не позволяют жить долго в городах и посещать местечки и деревни. Вот причина, почему ни в одном из сочинений об Италии, по крайней мере сколько нам известно, нет тех подробностей о частной жизни неаполитанцев, которые мы намерены здесь сообщить.
В жилах неаполитанцев течет кровь полуевропейская и полуафриканская. Сей народ составляет смесь чего-то французского, испанского, лангобардского, римского, турецкого и греческого. Каждый неаполитанец имеет множество суеверных предрассудков, начало коих узнать бывает не всегда легко.
Неаполитанцы соединяют в себе пороки и свойства, по-видимому, несовместимые. Они в одно и то же время безбожны и суеверны, недоверчивы и легкомысленны. Необыкновенная трусость и величайшее невежество объясняют сии противоречия; в понятии неаполитанца предметы ужаса и надежды имеют одинаковую цену. Он во всем видит чудеса и таинства.
Между неаполитанцами существует, например, всеобщий предрассудок, что каждый дом находится под покровительством хранительницы феи, называющейся М'брианою. Преследуемые сею волшебницей должны для собственного блага переселиться из своего дома и выбрать другое место; в противном случае неповинующиеся ее воле лишаются здоровья и всего имущества; без ропота они должны удалиться, потому что М'брианы вспомогуществуют друг другу Осмелится ли кто злословить хотя одну из них, тогда мщение ее или сестры ее неизбежно. Говорят, что одна старая женщина жила в сыром и чрезвычайно нездоровом доме. Доктор Акуто советовал ей оставить такой дом. «Ваша правда, — отвечала она, — этот дом чрезвычайно холоден, нечист и сыр, я умру в нем». Но, устрашившись слов своих, она закричала изо всех сил, как будто для того, чтобы фея могла услышать ее: «Нет, нет. Этот дом чист и прекрасен, М'бриана добра и благородна. Мое сложение причиною моей болезни». М'бриана, полюбившая своих хозяев, является им в образе невольницы или в женском исхийском платье, волóсы спереди зачесаны и обернуты платком из шитой кисеи, спереди заколотой и падающей сзади по спине, наподобие испанской рециллы. В ушах носят они большие золотые серьги филигранной работы, посредине коих блистает красный камень. Корсет из шелковой материи, обложенной сверху золотыми кружевами, которых бахрома висит по плечам; низ талии и рукава украшены таким же образом. Три шва на спине также обложены тонкими кружевами, а на конце их находятся золотые желуди. Широкая золотая коса служит вместо пояса; верхняя одежда из такой же кисеи, как и головной убор, также обложена золотыми кружевами и бахромою; стрелки у чулков и башмаков также вышиты золотом. Если М'бриана является в утреннем наряде к друзьям своим, то она обыкновенно открывает им клады и осыпает их всеми дарами счастья, а потому неаполитанцы думают, что всеми сокровищами, находящимися в их домах, они обязаны М'брианам. Многие богатые владельцы домов пользуются таким суеверием и извлекают для себя значительную выгоду; часто за наймы покоев они возвышают цену вдвое, а иногда и втрое. Те, которые нанимают дом, охотно платят такую цену, зная, что М'бриана благодетельствует сему дому. Злые М'брианы, напротив того, всюду преследуют тех, которые раздражали их. Все несчастные приключения приписывают им; некоторые утверждают, что они были очевидцами, как сии мстительные М'брианы наказывали палками тех, которые им не нравились, и имели дерзость, пренебрегая угрозами сих фей, оставаться в доме.
Безумное суеверие неаполитанцев более всего оказывается над колыбелью детей. Если после родов, когда мальчика кладут на постель или на подушку, чтобы обмыть его, он сложит крестообразно ноги, то это верный признак, что следующий ребенок будет того же пола. Потом вымывши его, опутывают длинным десятиаршинным свивальником, украшают его страусовыми перьями, привешивают серебряный рог или из слоновой кости и показывают народу; свивальник увешан мощами. После сего над младенцем совершают странные обряды, состоящие из смеси христианских и языческих суеверий. Рога особенно занимают важную роль у неаполитанцев. Как средства против зависти, вешают рога в сенях над дверью, над входом в комнату, прицепляют их на шею детям, молодым девушкам, женщинам. Трудно найти неаполитанца, который бы не носил на себе рогов.
Когда один говорит другому: какой у вас нынче здоровый вид! То он тотчас должен сунуть правую руку под платье, согнувши все пальцы, кроме мизинца и указательного, так чтобы они представляли два рога, потом положить их на грудь и тереть то место, где находится сердце; тогда только предохранит он себя от всякого непредвиденного зла. Без сей предосторожности, если встретившийся не короткий приятель ему, если намерение его было не чисто, он должен мало-помалу худеть и, наконец, умереть чахоткою; такую предосторожность особенно должно брать против дурных глаз (i cattivi occhi). Неаполитанцы считают величайшим несчастием нагноенные глаза. Там все стараются избегать встречи с такими людьми; ибо один взор их разрушает здоровье; если они пристально взглянут на какой дом, то падение его неизбежно.
Сон детей есть время спокойствия для матерей; во всех землях стараются они уложить их как можно скорее и продлить минуты отдохновения. В Неаполе обыкновенно мать кладет от его рождения до конца первого года, спустя полчаса до захождения года в постель на живот и гладит слегка рукою от плеч до подошвы, приговаривая притом: расти, расти, дитя мое, как рыба в море. Если она не сделает этого, то ребенок не будет спать; так, по крайней мере, думает мать. Если дитя расплачется, то тайна успокоить его состоит в том, чтобы назвать ему ближайшего его родственника: «Спи радость твоего отца, радость твоей матери или радость твоей сестры». Между тем, как ни верно это средство, как ни действительна nonna — песня, которой содержание всегда приятно и весело, но которой продолжительная мелодия, с монотонными припевами, может усыпить даже подагрика; и как ни велики таланты искусных кормилиц, — дети не всегда засыпают тотчас и не всегда спят так долго, как бы хотели матери. Чтобы принудить их к тому, неаполитанские матери призывают на помощь ужасное средство, opium[60]. Они покупают у аптекарей так называемый ими сон (il Sonno): это есть смешение нетолченого сухаря, одного грану маку, с сиропом, медом или водою. Один аптекарь, живущий недалеко от Молы, квартала, населенного матросами, получает ежегодно от продажи сего опиума чистого барыша до трех тысяч дукатов. Теперь пусть судят о количестве сна, который он продает по одному су за прием! Есть матери, которые для усыпления дают им опиум раза по три в вечер; и часто многие мужья, не зная того, бывают обязаны сему средству глубоким сном (или лучше искусным самозабвением), в которое они погружаются на долгое время (то есть в которое их погружают не без намерения). Продолжительное употребление сего яда потрясает нервы детей и содержит их в состоянии почти непрерывной опьянелости; все черты людей низшего класса носят на себе следы оного. Весьма было бы полезно, если б ученые люди и друзья человечества взяли на себя труд исследовать, до какой степени употребление сего средства действует на темперамент и умственные способности жителей Неаполя. В Риме и других городах Италии также усыпляют детей сим средством.
Если маленьких детей переносят из одной комнаты в другую, то матери или ближайшие родственники идут впереди для изгнания оттуда злых духов. Они махают руками и производят ртом шум, подобный тому, какой делают птичницы, чтобы прогнать кур. Если же опасаются, что cattivi occhi слишком упорны и их слишком много, то зажигают посредине комнаты уголья из каштанового дерева; а как уголь при горении трещит, то и воображают, что каждый взрыв сей причиняется смертию злого духа, который в ту же минуту уничтожается.
Наследники римского суеверия, неаполитанцы, находят во всем признаки, предвещающие несчастие, что напоминает о смерти. Если во время сна ребенка несут мимо дома мертвое тело, то его непременно должно разбудить и вынуть из колыбели, иначе жизнь его подвергается опасности.
Между сими смешными предрассудками и варварскими обычаями находятся некоторые утешительные понятия.
Давая новорожденному грудь, мать прежде кладет руки на шею и спускает их на груди, призывая и прося молоко наполнить сосцы ее, чтобы она могла кормить своего ребенка.
Когда ребенок во сне плачет, то Ангел говорит ему, что мать умрет, когда он смеется, то играет с Ангелом.
Когда детям в первый раз обрезают ногти, то кладут им в руку золотую монетку, чтобы они были богаты. Ужасная бедность, царствующая в Неаполе, должна бы была доказать народу, что сей талисман не действителен; но неаполитанцы, подобно слепцам псалмов, имеют глаза и не видят.
В Неаполе весьма редко случается видеть здоровый свежий рот; хорошие зубы там чрезвычайно редки. Между тем, по их мнению, чтобы никогда не иметь зубной боли, стоит только поцеловать некрещеного ребенка или держать между большим и указательным пальцем ящерицу за хвост до тех пор, пока она умрет. Нет ни одного неаполитанца, который бы, в течение своей жизни, не целовал раз двадцать ребенка, еще не очищенного святою водой, и между тем не встретить двадцати человек, которых бы дыхание до тридцати лет не было заражено винным камнем и гнилостью.
Предлагать булавку приятелю или приятельнице — значит желать с ними ссоры и брани, если булавка должна была заколоть косынку или другую часть одежды, близкую к сердцу, то это означает скорый разрыв знакомства. Неравное число сидящих за столом предвещает несогласие; разбитый стакан, масло, пролитое на скатерть, есть несчастное предзнаменование. Часто случается видеть, что образованные, рассудительные люди бледнеют, теряют спокойствие, почти падают в обморок при виде таких ужасных случаев. Вино, пролитое по неосторожности или по неловкости, есть предмет восторга; все сидящие за столом восклицают в радости: Allegria!
Если две служанки перестилают постель хозяина, то третья особа никак не должна прикасаться к ней в то время; иначе это будет верным признаком его смерти.
Неаполитанец никак не терпит, чтобы его назвали другим именем, а не его собственным. Так как одни священники имеют право давать имена, то особы, которые называют кого-нибудь другим именем, делают это в намерении вредить; но чтобы воспрепятствовать действию их злобы, стоит только произнести имя дня, в который это несчастие случилось. Если особа, назвавшая кого-нибудь другим именем, сделала это без дурного намерения, то она должна поправить свою ошибку, сказавши: «Г. Н. я не желаю вам никакого зла!»
Французы и многие другие христианские народы имеют несчастный день, это пятница. Неаполитанцам этого было мало, и они прибавили вторник. Кто в пятницу отправляется в дорогу, с тем случится несчастие; кто женится во вторник, тот будет вести беспокойную заботливую жизнь и подвергнется большим неприятностям: от сего происходит пословица:
Ne di Venere ne di Marte
Non si sposa с non si parte.
Если хотят что-нибудь сказать своим родственникам или друзьям, которые находятся на том свете, то должно найти трехлетнего ребенка, готового оставить здешний мир, и сказать ему на ухо тайну; можно быть твердо уверенным, что препоручение исполнится в точности.
Вампиры обитают еще в Неаполе под именем Sattochiari. Они приходят во время ночи и высасывают кровь у всех чахоточных детей.
«Курица не должна кричать прежде петуха», — сказал Мольер; в Неаполе это называется смертью: курице, которая осмелится это сделать, непременно свернут голову. Монахи не пользуются в Неаполе уважением, как бы должно было предполагать. Если первый человек, которого неаполитанец встретит по выходе из дома, есть монах, то это ему весьма неприятно и предвещает недоброе: день этот никак не пройдет без того, чтоб с ним не случилось какой неудачи. Прежде на одной неапольской площади стояла бронзовая лошадь, древнее прекрасное произведение искусства; для излечения больных животных стоило только провести их три раза вокруг сей статуи. Кардинал Филоморино, желая уничтожить этот языческий обряд, просил и получил позволение перелить прекрасное произведение искусства, оставив одну дома, где она находится еще по сие время в теперешнем дворце Коломбрано. Тело лошади, обращенное в колокол, было повешено на колокольню церкви св. Антония. Кардинал хотел освятить, а не уничтожить древний обычай: он установил, чтобы каждый год в продолжение целого месяца в честь святого лошади, ослы, коровы, овцы, свиньи, украшенные лентами и ожерельями, три раза были обводимы кругом церкви, как делали прежде с бронзовою лошадью. Это празднество приносит ежегодно до 20 тысяч дукатов — не для жителей, но для архиепископов. Из всех золотых рудников суеверие есть такой рудник, который доставляет самый богатый и самый продолжительный доход{2}.
Обычаи, поверья и предрассудки нынешних греков
Все в естестве поведает славу Божью, говорят греки. Гласы внемлемые и таинственные существ видимых и невидимых поют Херувимы; Ангелы же, Престолы, Силы и Власти повторяют на небе. Все благое ниспосылается от Бога посредством Ангелов его и святых угодников.
Дева Мария отверзает врата востока на заре утренней; сорок святых приводят с собой соловьев и возвращают весну красную; святой Николай утишает бури; святой Георгий есть покровитель жатвы и земледельцев; пастухи стада свои препоручают святому Димитрию: каждый почти угодник особым каким-либо образом благодетельствует народу.
Голод, моровая зараза, громы, землетрясения приписываются духам от злого начала, то есть от дьявола. При сем имени, которое обыкновенно выражается околичными словами, самый неустрашимый грек робеет; к счастью, сей враг православных сам боится ладану. Есть также некоторые слова, которыми можно отвратить грозящее бедствие града; но для заклинания чумы нет сил человеческих: в несчастные дни мора народ видит ужасные призраки и обращается с мольбами к святыне.
Периодические лихорадки приписываются вредоносным влияниям, которых и признаки угадывают по разным явлениям атмосферическим. Есть болезни, происходящие от зависти. Следственно, удивляться красоте, говорить о добром здоровье человека или животного хотя и позволяется, с такой, однако же, предосторожностью, что надобно тут же плюнуть и произнести слово «чеснок», дабы уничтожить действие дурного глаза. Желающий, чтобы в дом его не ходили мертвецы, вбивает в дверь гвоздь, вынутый из гроба. Пишут имя той или другой болезни на треугольном лоскутке, и эту бумагу вешают при входе в комнату больного, надеясь, что он от того выздоровеет. Вслушиваются в распевы наемных плакальщиц и по ним гадают. Считают необходимостью разбить горшок, когда покойника понесли на кладбище. Трепещут, увидев содрогание листка древесного или услышав крик совиный; приходит в ужас весь околоток того места, где голос птицы лилька нарушил молчание ночи. Ежели заяц перебежал дорогу перед путешественниками, весь караван останавливается и выжидает, доколе какой-нибудь прохожий, не видавший опасного зверька, не разрушит очарования, перешедши через след зайца. Пугаются, когда натощак услышат крик ослиный, также, когда при восходе солнца встречаются с попом или с монахом: от того и другого непременно случится упасть в тот день с лошади или же претерпеть какую-нибудь беду непредвидимую. Земледельцы теряют бодрость, заметив молнию на восточном небе. Затмения почитаются предвестниками несчастий, а при появлении кометы дервиши турецкие предсказывают падение какого-нибудь завоевателя.
Народное суеверие пробуждается даже при знаках телодвижений. Если уставить против кого-нибудь руку с простертыми кверху перстами, этот, боясь очарования, воскликнет: «Не околдуй меня!» Не имеет ли это какого-либо отношения к трогательной жалобе одного из пастухов у Вергилия: Nescio, quis teneros fascinat agnos.
Пять пальцев служат равным образом выражением презрения, неучтивости и даже обиды. Произнося число пять, обыкновенно просят извинения, ибо оно почитается неприличным между людьми хорошего общества и зловещим: оно выражает нечто неопределенное, отвергнутое каббалистиками.
Опасно также заводить речь о рогах, которых даже самое имя произносить избегают. Тщетно стали бы вы доказывать туркам, что рог есть эмблема силы, — жидам, что Моисей, сходя с горы Синайской, явился с рогами на челе, — грекам, что Священное Писание концы креста называет рогами креста: одно уже имя почитается обидою между народами Востока. Магометанин обойдет рога, разбросанные на дороге, и всячески остережется наступить на них; грек с ужасом отскочит, увидев перед собой улитку, жид плюнет себе за пазуху, встретив где-нибудь ветвистую красу оленя; слово же кератас (рогатый) почитается оскорблением самым жестоким, какое только нанести можно человеку. Бесславие падает на жену и детей обиженного; ругательные порицания именами подделывателя бумаг, вора, убийцы почитаются безделицей в сравнении с словом «рогатый». Имя зайца (таушан), которое турки дают жителям островов Архипелажских, столько же им ненавистно, как и древним гражданам Региума, которых Дионисий Тиран принудил изображать сие животное на монетах города, в знак их трусости.
Сновидения, занимая второе место после магии знаков и слов, имеют большую значительность; и сон, вместо того, чтобы служить отдыхом после движений, бывает виною многих беспокойств для пламенной головы грека. Привиделся ли медведь, осел и проч. — несомнительный знак, что то был злой дух, что он покушался или дать какой-нибудь вредный совет, или навести на гибельное предприятие, подобно тому, как дурной сон представился некогда Агамемнону, и вот причина раздора в семействах. Напротив того, турок есть эмблема гения доброго! Река, вода чистая и свежая предвещают жизнь долгую и счастливую. Такова слабость народа, пораженного несчастием: сны утешительные или приятные дают ему повод к мучительным опасениям!
Натура представляет грекам бесчисленное множество призраков. Ни Грации, ни Венера, увенчанные анемонами, уже более не играют при светлом источнике, но места их заняли другие гении, так называемые Анараиды. Они являются пастухам, затрагивают их, похищают неосторожных и безвозвратно. Так исчез Гилас в объятиях Наяд, когда Аргонавты отправились искать новой земли и сокровищ под другим небом; так Нарцисс истаял в кристалле Нимф Лаврентских: так и в новейшие времена гибнут любовники Анараид пленительных, но вероломных и опасных. Но к сим источникам, во дни храмовых праздников, стекается народ, пьет из них воду и находит врачевство от болезней. Священнослужитель именем Бога истинного освящает сии купели Парнаса или Пинда, и греки в полной уверенности, что Анараиды делаются тогда незлобивыми, смело прибегают к целебной силе воды благословенной.
Читатели помнят о волшебницах фессалийских, превращавших людей в разных животных посредством пития магического. Сии ведьмы живут в пещерах, в местах сухих и пустынных; иногда бывают слышны охриплые голоса их вместе с воем волков и визгами шакалов. Одно имя их, опасное для того, кто произнес бы оное, бывает уже причиною несчастия. Они имеют чудовищные связи с мертвецами (бруколаками), коих тела, пораженные проклятием, не истлевают в могиле.
Это духи враждебные, чада тьмы. Зато уже весна имеет своих Сильфов, легких и любезных. Лишь только фиалки появляются на берегах Ахелоя и Арефона; лишь только тихое дыхание Зефира оживит деревья померанцев и мирт в Кассиопии или на берегах Памисса, лишь только Елида и Мессения украсятся цветами подобно супругам новобрачным, которые в то же время возлагают на себя венки своих обетов — вдруг Природа наполняется невидимыми существами другого рода. Телониями называются души детей, умерших без крещения, они выходят из преисподних обиталищ и покоятся на легких парах утра. Мать, оплакивающая милый плод своей нежности, слышит голос его вместе с шумом южного ветра; она вздрагивает при шелесте листьев, которой метается с его вздохами, и при журчании ручья, коего течение есть образ краткой жизни того, что существовало несколько минут и переселилось в вечность. Она стонет, как птица, у которой похитили ее малюток, и, дабы успокоить Телоний, жжет ладан перед иконою Богоматери, убрав ее белыми розами.
В течение сорока дней после праздника Воскресения Христова скорбные души, обитатели лона Авраамова, носятся над лугами разноцветными. Пчелки, бабочки, насекомые крылатые суть не что иное, как вместилища сих душ, прилетающих утолить жажду свою из чашечек цветков блестящих. В то время и ночи священным действием своим и гармоническими звуками благоприятствуют православным. Росы имеют особенную силу врачевать накожные недуги. Наконец переход Майской Нимфы сопровождается особым торжеством: двери домов украшаются цветами; народ идет на холмы, чтобы, гуляя, подышать воздухом возрожденным, который почитается спасительным средством от лихорадок.
Летом и осенью бывают сборища и празднества: но зима, с мрачными ночами своими, влечет вслед за собою плачевные призраки. Все уверены, что тогда шатаются оборотни, называемые у греков Савазии, также пагании или оноцентавры. Сии нечистые твари, по мнению народа, суть не что иное, как жиды онолатры, ищущие Мессию, лежащего в колыбели, с тем чтобы погубить Его. Они бродят, начавши со дня Рождества Христова до Богоявления. Греки представляют себе пагании тощими колдунами, имеющими голову осла и хвост обезьяны; чудовища бегают по полям, сбираются на перекрестках; взывают к луне, чтобы она освещала их пиршество, на котором жрут лягушек и черепах водоземных, которые почитаются нечистыми. Но после освящения воды немедленно исчезают сии отвратительные чудовища: ночам возвращается чистота их; небо примиряется с землею; бури прекращаются (так полагают, по крайней мере) и северо-западный ветер снова начинает господствовать над морями Греции.
Эпохи внутренней семейственной жизни равным образом носят на себе признаки идей мифологических, и в распоряжения по хозяйству вмешиваются особые причины. Для очага назначается определенное место. Берут меры, чтобы не лежать ногами к двери, ибо такое положение было бы предзнаменованием смерти. Дома должны быть вычищены, очаги подновлены ко дням Пасхи, в продолжение которых питаются красными яйцами и едят символического агнца. Ломают чашку, если ее лизала собака, или же отдают ее полудить снова. Во время грозы собак и кошек выгоняют из комнаты, думая, что присутствие сих животных привлекает громовые удары. Во время бури матросы видят сидящего на корме св. Николая, а летающие и пристающие к мачтам огни морские служат для них верным предвестием близкого покоя после непогоды.
В семействах места Пенатов заступила святыня, чтимая христианами. Но священные предметы вымениваются на деньги (ибо их не покупают) не иначе, как с наблюдением некоторых предосторожностей. В горячую воду кладут часть животворящего древа или другую вещь, приобретаемую как святыню, водой этой разводят муку, ставят тесто, и если оно поднимется без дрожжей — знак, что святыня неподложная.
К сим предметам поклонения обыкновенно прибегают с мольбами об исцелении разных болезней; но с душевными недугами обращаются к существам невидимым. Юная гречанка, ощутив внутреннее движение, дотоле неизвестное, посылает нянюшку свою с пирогами и с медом в какую-нибудь пещеру; велит ей просить Мир, чтобы послали ей супруга, какого сама желает. Новобрачные молят сих же духов о плодородии, но женщина, у которой под сердцем затрепетал плод ее супружества, прибегает единственно к Богу хранителю, прося ниспослать благословение на имеющего родиться. С появлением на свет дитяти суеверие опять вступает в права свои. Под подушку новорожденного кладут сдобный пирог, золотую монету и саблю[61], чтобы доставить ему изобилие, счастье и мужество. После сей церемонии празднуется пятый день, амфидромия, или по-нынешнему посещение Мир[62]. Самая бедная хижина облекается убранством торжественности, для принятия добрых господ, всегда невидимых, хотя они же уносят молочную лихорадку от родильницы. Несмотря на такую благодетельную их внимательность, родильницу одну никак оставлять не должно, чтобы они не сломили ей шеи; ибо Миры, впрочем весьма добрые, будучи устарелыми девками, питают зависть к счастливому состоянию матери.
После сих языческих обрядов совершают крещение над младенцем, которому дают имя, заимствуемое из Истории или из Четьи, например: Фемистокл, Милтиад, Константин, Иоанн, Пенелопа, Екатерина. Остерегаются только наименовать дитя именем отца или матери: мысль та, что новорожденный должен сам прославить свое имя, или же одного себя опозорить, если бы совратился с пути чести.
Дети растут без присмотра, единственно под влиянием Природы благодетельной. Но достигши известного возраста, мальчики отдаются в школу для науки чтению и письму, под руководством не слишком грамотных учителей, которые однако же отнюдь не кажутся юношеству пугалами в печальных одеждах и не вооружены батогами, как будто бы надлежало иметь дело со стадом невольников. По действию ли инстинкта, по рассудку ли, признано за полезное возбуждать в юношах охоту к учению грамоте и с любовью наставлять их в законе веры; таким образом стараются усыпать розами путь сухой и жесткий. Убеждение, которое древними причисляемо было к Грациям, председательствует и у нынешних греков при публичном учении, конечно, весьма далеком от совершенства, но достойном всякого уважения; ибо посредством его христиане получают необходимые сведения, дабы чувствовать преимущества религии. И сему-то простому учению обязаны греки тем неоцененным счастием, что с гордостию называют себя поклонниками Креста Господня и отвращаются от благ временных, ежедневно предлагаемых им за требуемое отречение от веры праотеческой. Таким образом, грек со дней юности видит пред собою путь Иисуса Христа, который отверзает очи народа, как говорит Тертуллиан, дабы уведал он истину; таким образом, грек отметает заблуждения, коего господство имеет основанием своим невежество и гордость, сродную человеку. Вот почему грек, будучи бедным и несчастным, всегда привязан к обрядам своей веры, которую заставили его полюбить с младенчества тем, что взорам его представляли красоту ее небесную. Праздники, ежегодно возобновляющиеся, сопровождаемые увеселениями, суть истинно дни счастия для грека. Врата церковные украшаются тогда цветами, и грек подходит к святилищу с благоговением в сердце, но вместе и с радостью на лице — с радостью, которая напомнит всякому, что Бог христиан есть Бог благости. Наконец, вера греков ознаменована печатью их климата, в котором везде встречаются зрелые плоды подле цветов душистых.
Девицы не столько сведущи, как юноши; им не должно знать грамоты и они растут перед глазами своих матерей. Приучаемые с малолетства к покорности, они участвуют в заботах по хозяйству. Доля их — терпеть, потому-то с ними никогда не говорят об удовольствиях свободы: знакомить их с такими понятиями значило бы готовить для них запас тоски и грусти. Каждая из девушек имеет для себя один прекрасный день в целой жизни — это день брака.
Праздник свадебный, равно как и во времена древние, есть обряд весьма важный у греков, и каждый из них чрезвычайно дорожит залогом чистоты девической. Родители, которые ни на минуту не спускают дочерей с глаз своих, единственно имеют в виду сию непорочность; несмотря на то, мысли последних далеки от целомудрия, вменяемого им в непременную обязанность. Этому, впрочем, виною нескромность отца и матери — нескромность, свойственная нравам первобытных народов, у которых зачатие, возрождение, плодовитость и бесплодие называются просто без оговорки словами, изгнанными из словаря благопристойности. Каждая гречанка в этом отношении уже с испорченным сердцем выходит из состояния девического, и ее добродетель была бы в не малой опасности без помощи решеток и без надзора служительниц, обыкновенно состоящих под ведомством свекрови.
Не стану исчислять всех посольств и взаимных посещений, предшествующих сговору и обручению, ни обрядов, которые надлежит исполнить прежде свадьбы; в противном случае я должен был бы говорить о банях, об очищениях и о многих других затеях, исчисленных св. Августином. Вера вступает в права свои не прежде как по пришествии новобрачных к алтарю, обыкновенно учреждаемому в доме невесты. Служитель истинного Бога, сам будучи и отцом и супругом, воссылает мольбы к Небу о плодородии новой четы; возлагает брачные венцы на жениха и невесту, и после присоединяется к обществу. Все идут в дом к жениху, имея в руке по миртовой ветви; дорогою поддерживают новобрачную при ее изнеможении.
Есть множество чудесных способов очищать молоко у женщин или снабжать оным скудных кормилиц — дело превеликой важности, тем более что почти все матери сами кормят грудью. Говорить ли также о составе для напитков, которыми привлекают в любовь к себе, об гадании обычном между взрослыми девицами, наконец, о средствах сохранить свежесть и красоту пола, которого жизнь, по словам Гиппократа, есть болезнь продолжительная?
Ах! жизнь греков еще хуже продолжительной болезни. Каждый день, живучи на земле скорби, подобно антиохийцам, когда разрушили они статуи Феодосия, каждый день подданные трепещут, страшась гнева государя своего, который чужд народу. Каждый день вопрошают друг друга: Кто взят в минувшую ночь? Кто был брошен в темницу или бит лозами? Кого предали казни? Ибо явиться перед судилищем проконсулов есть то же, что и быть осужденным. Повсюду ужас, одна лишь вера, точно как и во времена Златоуста, подкрепляет народ в его бедствиях. Да перестанут же путешественники оскорблять народ несчастный, да воздержатся от бесчеловечных насмешек и да не укоряют его унижением!{3}
Горные шотландцы имеют особенное свойство двойного зрения…
… но отвергать то, что некоторые люди имеют способность, по чертам и выражению вашего лица, по вашему голосу, даже по тону вашего вопроса и еще по каким-то приметам, в которых, может быть, они и сами отчета себе дать не могут — узнавать, кто вы, что с вами случалось, следственно, отчасти и то, что еще случиться может — это возможно, это существует. Это какой-то инстинкт, какое-то чутье, — в Шотландии оно называется вторым зрением{4}.
Вскоре по выходе в замужество моей матери скончался отец ее, Яков Филиппович Фрейгольд. Этот печальный случай ознаменован был удивительным вещим сном матушки, которая действительно одарена была каким-то шотландским вторым зрением{5}.
Это таинственное чувство грусти, которое испытывает любовник, разлученный с милою, когда грустно ей бывает; этот странный магнетизм, посредством которого лечатся, читают животом и узнают, что делается за тридевять земель; эти таинственные сны, предвещающие будущее; это двойное зрение шотландцев — кто изъяснит нам все это и сотню других таинственных чувств, чувствований и ощущений?{6}
…Наконец вспомним о столь известном втором зрении горных шотландцев, существование которого не подлежит ныне ни малейшему сомнению{7}.
Батюшка еще знавал в Стокгольме одного старого господина в каком-то придворном чине, который имел способность предвидения приближающихся в будущем происшествий, то, что шотландцы называют second sight, второе зрение{8}.
Горные шотландцы имеют особенное свойство двойного зрения, потому что чувства их утонченнее наших: они знают наперед, что в такое-то время их посетит такой-то незнакомец, и знают потому, что видят его, опишут вам подробно, каков он собою, никогда с ним не встречавшись{9}.
Суеверие евреев
В Пизе живет множество жидов, между которыми господствует весьма странное суеверие. Они почитают великим несчастием, если во время погребальной процессии их соотечественника пробежит собака поперек дороги. Погребение обыкновенно откладывается тотчас до другого дня, и мертвеца относят опять туда, откуда взяли. Чернь пользуется этим всякий раз, к большому мучению бедных израелитов. Чуть завидят подобную процессию, то и давай гонять во все стороны собак и продолжают травлю до тех пор, пока действительно пробежит какая-нибудь собака перед самым гробом и тем остановит шествие: таким образом иному усопшему едва в несколько дней удается добраться до места вечного успокоения{10}.
Предрассудки и суеверия башкирцев
Один старый солдат на вопрос, когда не будет в мире войны, ответствовал: когда людей не будет. То же можно сказать о предрассудках и суевериях. Ежели в просвещеннейших странах Европы, например в Англии и Франции, встречаются самые смешные, самые странные суеверия и предрассудки, как то: почитается предвестием несчастия, когда за стол сядут 13 человек; не дозволяется, во время обеда и ужина, без смеха подавать друг другу соли, уксусу и проч. и проч., то можно ли, должно ли удивляться, встречая подобную сему заразу между башкирцами — народом, далеко отставшим на стезе гражданской образованности от просвещенных европейцев? — Делая внимательные наблюдения над башкирцами, я заметил у них такие предрассудки, которые занимают не последнее место в обширной области суеверия. Предоставляю ученым антиквариям открыть: кто от кого заимствовал упомянутые предрассудки: материя довольно обильная! По мнению моему, это гордиев узел, который развязать невозможно и к рассечению коего нужен меч Александра. Я не беру на себя затруднительной обязанности исчислять все предрассудки, все суеверия башкирские, но опишу только любопытнейшие из них.
Башкирцы имеют своих чернокнижников, называемых кара-китабчи, — волшебников, известных под именем сихырчей, волшебниц, именуемых мяяскяй, предсказателей (яурунчей), чародеев (рамчей), чертовидцев (шайтан-курязей) и ворожей, которые называются багучи. Все сии особы, искусные на различные плутовства и обманы, пользуются между башкирским народом особенным уважением, и легкомысленные люди верят им, как во времена язычества древние греки Дельфийскому оракулу или римляне предсказаниям по полету птиц, и проч. Немногие, очень немногие из башкирцев называют своих кара-китабчи, сихырчей, мяяскяй, яурунчей, рамчей, шайтан-курязей и багучей настоящими именами, то есть именами обманщиков и плутов.
Чернокнижники, или кара-китабчи, по уверению башкирцев, знают прошедшее, настоящее и будущее. Они имеют черные книги (кара-китаб), писанные в шамуке (в аду), и живут с шайтанами (с чертями) в самой короткой дружбе. Кара-китабчи может приказывать шайтанам строить неслыханные чудеса, например, свивать канаты из песку, делать веревки из солнечных лучей, потемнять месяц и солнце, сводить на землю звезды, производить и прекращать бури, метели, вьюги, ненастья и проч. и проч. Через посредство черных книг кара-китабчи управляет шайтанами с неограниченным самовластием. Все прихоти, все затейливые желания его приводятся в исполнение в самом скорейшем времени. Имеет ли кара-китабчи нужду в деньгах? Он говорит о том шайтану, и сей последний крадет у богачей серебро и золото и наполняет ими сундуки, мешки и кошельки своего повелителя. Захочет ли кара-китабчи пользоваться сладострастными наслаждениями? Он также говорит об этом шайтану, который приносит к нему любую красавицу, хотя бы она была дочь Великого Могола или первейшее украшение сераля турецкого султана. Чувствуя приближение смерти, кара-китабчи отдает черные книги свои кому угодно, и таким образом власть над шайтанами переходит из рук в руки, и сии шайтаны ни в каком случае не имеют права отказываться от исполнения приказаний, сделанных тем, кто имеет у себя адские книги.
Волшебники и волшебницы (сихырчи, мяяскяй) не имеют непосредственного сношения с чертями, но могут причинять людям вред и приносить пользу через посредство наговоров, напусков по ветру, кореньев, разных растений и т. п. Башкирцы боятся сих обманщиков и обманщиц; но, в случае опасных болезней, с большею доверенностью прибегают к их пособиям и получают от них различные корни и растения, которые почитают большею драгоценностию.
Предсказатели, или яурунчи, более, нежели волшебники и волшебницы, пользуются уважением башкирцев. Каждый, любопытствующий узнать будущую участь свою и прибегающий к яурунчи с вопросами, должен привести к нему тучного барана, которого сей обманщик закалывает и вместе с приятелями своими употребляет на обед или ужин. После сего он берет баранью лопатку, не прикасаясь к ней зубами, очищает ее ножом и кладет на раскаленные угли. Лопатка остается в жару до того времени, пока не выступит из нее сок и не покажутся на ней трещины. В это время яурунчи снимает упоминаемую лопатку с углей, внимательно рассматривает и начинает предвещать будущее. Ответы хитрого яурунчи, соблюдающего собственные выгоды свои, обыкновенно во всем согласуются с желаниями любопытствующего. Он торжественно удостоверяет, что на бараньей лопатке оказались признаки самые счастливые и что любопытствующий будет иметь совершеннейший успех во всех предприятиях и намерениях. Обрадованный и легковерный башкирец не только не жалеет отданного яурунчи барана, но, сверх оного, дарит еще обманщику деньги или что-нибудь из вещей; после всего этого остается весьма довольным и ему не приходит в голову заметить, что предсказания хитрого яурунчи никогда, или почти никогда, не сбываются.
Чародеи, или фалчи, уступают в достоинстве яурун-чам и пользуются уважением гораздо менее сих последних. Гадания их состоят в том, что они льют коровье масло или растопленное сало в огонь и, по цвету пламени, предсказывают будущее. Сей обман не оставляет их без выгод: они получают с любопытных несколько денег, турсук кумысу[63], или часть баранины, говядины и проч.
Между обманщиками, уважаемыми легковерным народом башкирским, самую блистательнейшую роль играют чертовидцы, или шайтан-курязи. Во всех несчастиях, во всех опасных случаях башкирцы прибегают к сим обманщикам и требуют от них помощи: случится ли скотский падеж? Это обыкновенно приписывается бесовской силе: и тогда шайтан-курязя заменяет у башкирцев ветеринарного врача. В других несчастиях он также не остается без действия и, разумеется, без выгод. Ежели с беременною женщиною случатся припадки, предвещающие близкое разрешение, например потуги, dolores ad partum, labores и проч., то башкирские старухи не относят этого к естественным причинам, а думают, что в беременную поселился нечистый дух. Немедленно призывают шайтан-курязю и объявляют ему о мнимом несчастии. Обманщик осматривает беременную женщину или, через посредство старух, узнает о состоянии ея и, для выгод своих, смело и решительно утверждает, что в означенной женщине действительно находится дьявол, который поселился в нее с такого-то времени и имеет самый ужаснейший вид, например, острую, большую голову, длинные, извитые рога, широкие ослиные уши, быстрые огненные глаза, мохнатый крючковатый хвост, черную щетинистую шерсть, высокий горбатый стан, и проч. и проч. Слушая такие нелепые рассказы, старухи трясутся от страха, хватают себя за подбородки и с трепетом повторяют: Алла-ярлыка! (Господи, помилуй), потом начинают просить шайтан-курязю, чтобы он изгнал из беременной нечистого духа. Обманщик притворно не соглашается на сию просьбу и утверждает, что этот нечистый дух очень силен, что его изгнать трудно и что при том надобно самому подвергнуться опасности потерять здоровье. Старухи усиливают свои просьбы, обещают шайтан-курязе хорошую награду; обманщик колеблется и напоследок соглашается исполнить то, чего от него требуют. Начинается ужасная и смешная трагикомедия: шайтан-курязя надувается, переменяется в лице, которое сильно багровеет; глаза его делаются дикими и наливаются кровью; он начинает ломаться, коверкаться, бросаться из стороны в сторону; испускает ужасный, дикий и отвратительный крик; волосы на бороде и усах его становятся дыбом; изо рта бьет клубом кровавая пена. Сие непонятное и странное действие, именуемое бесовскою игрою, продолжается иногда около двух часов. Потом шайтан-курязя начинает приметным образом ослабевать; силы постепенно оставляют его, он без чувств падает на землю, остается без малейшего движения и почти без дыхания. Проходит несколько минут, шайтан-курязя открывает глаза, приподнимается, требует кумысу, подкрепляет оным ослабевшие силы и, отдохнув, рассказывает старухам, каких трудов стоило ему выгнать из беременной женщины нечистого духа; что этот дух есть самый упорнейший из всех дьяволов — водяных, лесных и домовых и что ни один из них никогда уже не осмелится посетить того дома, в котором находится беременная. Легковерные старухи от души верят рассказам хитрого шайтан-курязи, благодарят его, а некоторые из них утверждают, что они сами видели, как нечистый дух оставил беременную женщину; потом дают обманщику деньги, вещи и сверх оных дарят жирного барана, которого шайтан-курязя немедленно уводит к себе в дом, закалывает и приготовляет бешбармак[64]. Сие лакомейшее и любимейшее кушанье башкирцев наполняет отощавший желудок шайтан-курязи, совершенно укрепляет его силы и делает способным на новые подвиги плутовства и низких обманов. Нужно ли прибавлять, что беременная женщина не получает от бесовской игры ни малейшей пользы, ни малейшего облегчения?
Ворожеи, или багучи, гадают различным образом: смотрят в чашу, налитую чистою водою; бросают в ручей или в реку стружки, причем замечают, прямо ли они поплывут или закружатся; развивают клубы кишок; делают какие-то знаки на лучинах; бросают в огонь бересту; берут золу и шепчут над нею, и проч. и проч. Все сии средства употребляются для открытия воров, для узнания, найдутся ли похищенные вещи или деньги и т. п.
Мне показался довольно забавным следующий способ, употребляемый башкирцами к открытию вора: если у кого случится покража вещам или деньгам, то хозяин оных созывает в свой дом всех тех, на кого имеет подозрение в воровстве; потом заряжает винтовку, кладет ее на стол и заставляет каждого из подозреваемых подходить к этому столу и прикасаться ртом к винтовочному дулу, уверяя, что винтовка сама собою выстрелит в виноватого и убьет его до смерти. Неоднократно случались примеры, что виноватые, страшась мнимой смерти, не осмеливались прикасаться к винтовочному дулу и сознавались в сделанном ими преступлении. Сей способ ничем не хуже того, от которого произошла известная пословица: на злодее шапка горит[65].
Для доказательства, сколь суеверны и легковерны некоторые из башкирцев, можно рассказать здесь следующий анекдот, за справедливость которого я совершенно ручаюсь. Во время летнего кочевья у одного достаточного башкирца ночью неизвестно кем украдена очень хорошая лошадь, которая была на привязи у самой кибитки. Поутру хозяин сей лошади явился к деревенскому мулле, рассказал ему о своем несчастии и требовал, чтобы было открыто имя похитителя лошади. Мулла, удивленный таким странным требованием, решительно отозвался, что он ни похищенной лошади, ни того, кто украл ее, совершенно не знает. Башкирец, не имевший ни малейшего расположения верить такому отзыву, возразил, что мулла человек ученый, следственно, должен все знать, а потому неотступно требовал, чтобы ему было открыто имя вора лошади, за что обещал в подарок самого лучшего барана. Мулла, видя невозможность уверить упрямого башкирца в глупости требования его и желая воспользоваться обещанным им бараном, решился прибегнуть к хитрости. Он велел сему башкирцу созвать всех однодеревенцев своих в одно место: они сошлись перед кибиткой муллы и уселись в огромный круг. Хитрый мулла вышел на средину круга и прочитал две или три главы из Алкорана, из которых не только слушатели, но и сам он не понял ни слова; потом начал говорить следующее: «Почтенные аксакалы и могучие батыри[66]! Вот у этого башкирца в течение прошедшей ночи украдена лошадь; я знаю имя похитителя сей лошади; но, при собрании народа, не хочу открыть его, чтобы не подвергнуть стыду, всеобщему презрению и опасности быть отправленным в город для суждения. Однако же хозяин украденной лошади не должен лишиться ее. Итак, ты, который украл сию лошадь, я тебя знаю и приказываю в продолжение будущей ночи упомянутую лошадь непременно привязать на том месте, откуда она была уведена. В противном случае я завтра открою твое имя: ты подвергнешься бесславию, будешь отправлен в уездный город и там не избежишь наказания! Теперь ступайте все по домам; я надеюсь, что приказание мое будет исполнено во всей точности». На другой день башкирец, вышед из своей кибитки, увидел украденную лошадь на прежнем месте, с радостию прибежал к мулле, рассказал об этом и подарил ему обещанного барана. С того времени хитрый мулла прослыл между башкирцами не только мудрецом, но даже печамбером (пророком, или предсказателем).
Самые ученые из башкирцев, не имея ни малейших познаний об устройстве мира и о величестве Творца, напитаны по сему предмету странными и смешными мнениями, например, они утверждают, что звезды висят в воздухе и прикреплены к небу толстыми железными цепями; что земной шар поддерживается тремя огромной величины рыбами, из которых одна уже умерла; что это служит доказательством близкого преставления Света, и проч. и проч.
Башкирцы утверждают, что при рождении каждого человека в книге судеб назначается: число дней, которые он должен прожить, и количество пищи, нужной ему для употребления. Первое называется аджяль, а последнее нафяка. Если умрет башкирец, то обыкновенно говорят об нем: «Аджяль его исполнилась и нафяка кончилась».
К числу суеверий башкирских надобно отнести и следующее: свидетельская присяга считается у них незначительною; но она получает особенную важность и почитается священною в таком случае, когда свидетели будут приведены к сей присяге не в доме или в мечети, а на кладбище.
Ежели кто из башкирцев заболеет отчаянно, то родственники его призывают муллу, который читает над больным Алкоран и частовременно плюет ему в глаза и на лице. Сверх того поят больного чистою водой, налитою в чашку, на коей написаны муллою разные молитвы или стихи из Алкорана. Все это делается для прогнания болезни и для возвращения страждущему здоровья.
Если красная девушка почувствует к молодому башкирцу страсть любви, и если башкирец взаимно полюбит красавицу то сие не приписывается природной симпатии или врожденному влечению одного пола к другому. Это, по мнению башкирских старух, значит, что молодец и красавица в одно время и из одного ручья напились воды. Но ежели тот, в кого влюбится девушка, не оказывает ей ни малейшей нежности, то как пособить такому горю? Очень легко. Услужливые старухи, через посредство корней и разных растений, заставят хладнокровного молодца влюбиться поневоле. Есть еще и другие способы, которыми можно заменить услужливых старух: все корни, все растения. Влюбленная девушка должна наполнить кумысом или айраном[67] огромную чашу и выпить ее так, чтобы несколько капель осталось в оной, потом снова наполнить сию чашу и подать сердечному другу. Если чаша будет осушена, то молодец почувствует любовь к красавице; но чтобы сия любовь была как можно сильнее, то в кумыс или айран следует положить несколько поту, собранного с собственного своего тела, или — что еще надежнее и действительнее — прибавить (нельзя описать без отвращения!) одну или две капли sanguinis mentuorum!! Тогда-то беда башкирскому молодчику! Тогда-то влюбленная девушка может отмстить ему за прежнее хладнокровие, может довести его до того, что он иссохнет, как спичка, и почернеет, как турсук, в котором хранилися кумыс или айран! Возбужденная таким образом любовь почитается вечною, неизменяемою и неизлечимою.
В число суеверий башкирских можно внести каждогодное празднество их, называемое сабанным. Сие празднество есть не что иное, как смесь народных обыкновений и духовных обрядов. Оно происходит следующим образом: пред начатием пашни молодые люди в вечернее время садятся верхами на лучших лошадей, объезжают всю деревню, потом, возвращаясь, останавливаются перед каждым домом и громогласно требуют себе какой-нибудь подачи. Хозяин обязан удовлетворить сие требование и должен подарить разъезжающим удальцам несколько кругу или подать по чашке айрану, бузы (род пива), аситки (род квасу), меду и т. п. Молодые люди, объехав всю деревню, возвращаются в свои домы и, на другой день поутру, выезжают в поле, верст за пять от жительства; потом пускаются скакать в деревню, в которой по обеим сторонам улицы стоят зрители, мужчины, женщины и девушки. Один из молодых мужчин, или одна из девушек, держит в руках шест, на котором развевается белый платок, вышитый шелками или разноцветными нитками. Первый, прискакавший к шесту и сорвавший платок, получает оный себе в собственность. При сем случае раздаются громогласные восклицания зрителей и в особенности повторяются следующие слова: мярдясь! мярдясь! (исполать! исполать!). Но если случится, что двое или трое вместе прискачут к шесту и в одно время все схватятся за платок, тогда они обязаны между собою начать борьбу, которая служит решением, кому упоминаемый платок должен достаться. Тот, кто останется в борьбе победителем, получает означенный платок из рук такой женщины, которая в целой деревне всех моложе и недавно еще замужем. После того мужчины идут в мечеть, молятся Богу и просят о изобильном урожае хлеба; потом начинается общественный джиин (пир), на котором веселятся различным образом: поют, играют — на чебызгах[68], пляшут, борются, стреляют в цель и проч.[69]
Башкирцы покорились Российской державе чрез четыре года после завоевания царем Иоанном Васильевичем Казанского царства. Они рассказывают о построении Казани следующую басню: на том месте, где находится ныне Казань, было прежде змеиное гнездо, в котором жил большой и ужасный змей, имевший две головы — одну змеиную, а другую воловью. Первою из сих голов он пожирал людей и животных, а другою хлеб и разные растения. При сем змее гнездилось множество других змей, которые причиняли ужасный вред и прохожим, и проезжим. Место, занимаемое змеем, понравилось татарскому хану Сайну, который вознамерился построить на оном город. Нашелся такой чародей, который за богатую награду вызвался истребить всех змей: он собрал их в одну кучу, очертил волшебным прутом и сожег. Происшедший от того смрад заразил многих воинов Сайна, верблюдов и лошадей, которые все умерли.
Башкирцы отменно уважают казацкий можжевельник (Juniperus sabina), собирают его, хранят в домах своих и верят, что он имеет силу прогонять нечистых духов и может служить лучшим предохранительным средством от порчей и волшебных наговоров.
В Башкирии встречаются многие предметы, которым даны прилагательные имена бесовских или чертовых, например чертова гора, чертов бугор, чертов овраг, чертова долина, чертова пещера и проч. Мы упомянем здесь о трех чертовых городищах. Первое из них находится на берегу реки Камы, на том месте, где прежде был небольшой болгарский городок, и в нем храм, посвященный какому-то идолу. Сей идол, как уверяют башкирцы, производил многие чудеса: предвещал будущее, исцелял больных и пр. Перед взятием Казани русскими упомянутый идол вылетел из храма в виде дыма и объявил, что Казань будет завоевана (русскими). Второе городище также находится на берегу реки Камы и составляло в старину болгарский город, в котором был построен великолепнейший храм. Множество народа стекалось из разных стран для узнания будущей судьбы своей. В храме обитал необыкновенной величины змей, которому приносили в жертву иностранцев. Третие городище находится на берегу реки Белой: оно, по словам башкирцев, составляло прежде многолюдный город; но жители принуждены были оставить оный, по причине великого множества ядовитых змей, насланных нечистыми духами[70].
Башкирцы рассказывают, что на том самом месте, где находится ныне пригород Билярск, был прежде болгарский город Булумер или Буляр, в котором имел пребывание один из храбрейших государей. Сей государь одержал многочисленные и блестящие победы над разными народами, от которых собрал несметное богатство; но, почитая потомков своих недостойными владеть оным, решился все сокровища свои похоронить в недрах земли. Он приказал сделать подземную палату, положил в нее свое богатство, зарыл оное с волшебными заклинаниями и воздвиг на том месте высокий столб. В последствии времени некоторые корыстолюбивые смельчаки подрылись к той палате, в которую положено сокровище, но при самом входе в оную встретились с ужасною черною собакою, прикованною на железных цепях, которая бросилась на них с величайшею яростью и принудила разбежаться. Возвратясь в домы, все они лишились чувств и сошли с ума. По сей причине означенное сокровище поныне хранится в подземной палате, и никто не смеет покуситься завладеть оным.
Близ вышепомянутого пригорода Билярска находится магометанское кладбище, называемое Балын-Гус. Как татары, так и башкирцы отменно уважают сие кладбище, почитают его священным и утверждают, будто погребенные на оном мусульманские угодники даже и поныне производят дивные дела. Старики и суеверные татары и башкирцы в летнее время посещают Балын-Гус. Они собираются к подошве одной горы, находящейся близ Билярска, снимают с себя туфли, с великим благоговением становятся на колена и ползут на горную вершину. Здесь приносят молитвы Всевышнему и призывают в покровительство своих мнимых угодников. По окончании молитвы идут к источнику, при котором, по мнению их, жил почитаемый ими Балын-Гози, утолял из него жажду и обмывался в оном; черпают из сего источника воду, наполняют ею кожаные мехи и разные сосуды, увозят в свои домы и употребляют от многих болезней. Близ горы молельщики начинают празднество в честь почитаемых ими мертвецов и приготовляют пышный обед, который могут разделять с ними все, кому угодно.
Еще остается упомянуть об одном башкирском обыкновении, которое также относится к числу суеверий. Башкирцы обвивают покойников своих холстом — мужчин в три, а женщин в пять рядов. Я напрасно старался узнать о таком различии: все отзывы башкирцев состоят только в том, что они заимствовали сие обыкновение от своих предков.
Заключим сию статью следующею приятною надеждою: быть может, скоро наступит то время, в которое смешные суеверия и предрассудки если не совершенно прекратятся, то, по крайней мере, много уменьшатся между башкирским народом: ибо, к особенной похвале башкирцев, должно сказать, что они в нынешнее время довольно заботятся об образовании себя. Почти во всех деревнях есть школы, в которых дети обучаются читать, писать и проч. Взрослые башкирцы учатся в Казани и в Татарской слободе Каргале, известной под именем Сеитовского посада и отстоящей от Оренбурга в 18 верстах. В сей слободе учреждены довольно хорошие училища, в которых преподаются чтение, письмо, татарская грамматика, языки: арабский и персидский, толкование Алкорана[71], арифметика, история, начальные основания физики и философии по системе Аристотеля. Сверх того, в генваре месяце 1825 года в городе Оренбурге открыто училище, — по имени И. И. Неплюева, сего незабвенного мужа, которому Оренбургская Линия за устройство свое многим обязана, — названное Неплюевским. В сем училище башкирским, татарским, киргизским детям и некоторым из русских назначено преподавать (кроме христианского закона греко-российского исповедания, преподаваемого для одних русских) языки российский, арабский, татарский и персидский, общее нравоучение, историю всемирную и российскую; географию математическую, всеобщую и российскую, начальные основания естественной истории и общие понятия физики, с применением оных в особенности к топографии Оренбургского края, арифметику, алгебру, геометрию и тригонометрию плоскую и сферическую, полевую фортификацию, начальные основания артиллерии, рисование, черчение планов и военную экзерцицию[72]. Приятно думать, что Неплюевское училище со временем разольет благотворный свет наук между киргиз-кайсаками; покажет сему полудикому народу прямой путь к благоденствию и счастию; заставит его уважать права общественные, права собственности; познакомит с такими предметами, с такими открытиями, о которых ныне не имеет он ни малейшего понятия; искоренит вредные пороки, смешные заблуждения и возбудит в жестокосердных сердцах стремление к добродетели, преданность к России и усердие к Монаршему Престолу. Приятно думать, что на берегах рек Уила, Эмбы, Хобды, Куван и Сырдарьи, где обитает ныне буйная вольность, где рыскает воинственный и неукротимый разбой, чрез несколько лет будут раздаваться имена Ломоносова, Державина, Карамзина, Дмитриева, Крылова, Жуковского и проч., будут повторяться, на чистом русском языке, деяния великих мужей, искусных полководцев, добродетельных монархов, заслуживших и заслуживающих удивление и бессмертную славу! Приятно надеяться, что, может быть, наступит такое время, в которое христианская религия рассеет мрак, облегающий ныне пустынные степи Киргиз-Кайсацкие, — утешительная, сладостная надежда! — дай Бог, чтоб она скорее исполнилась в полной мере!..{11}
Письма из Лондона
Оставим на время в покое политику и литературу. Займемся чем-нибудь полегче и позабавнее. Лондон представляет столько разнообразных, любопытных сцен и характеров, что замечаниями о встречающемся на улицах и в газетах можно наполнить несколько любопытных писем. Например: вы привыкли слышать, что англичане люди умные и просвещенные, что там и простой народ учен и рассудителен. Нет! Не ошибайтесь[73]. И здесь истинное просвещение не слишком часто встречается, и здесь суеверие, предрассудки, спутники слабоумия и невежества, имеют своих поклонников не только в низших сословиях народа, но и в кругу так называемых благовоспитанных людей. Приведу вам несколько примеров.
В числе нескольких тысяч объявлений, наводняющих ежедневно английские газеты, замечал я несколько раз известия о продаже детских шапочек и, полагая, что это важно для одних матерей, не обращал на то особенного внимания. Но за несколько дней пред сим, обедая в кофейном доме с одним приятелем, англичанином, и читая газету «The Times», нашел я такое известие в следующих выражениях: «Продается хорошо сбереженная детская шапочка. Цена 25 гиней. Спросить у А. В. № 4.Kingstreet, Covent-garden». — «Прекрасная цена за детскую шапочку, сказал я моему приятелю, видно, что она украшена великолепными кружевами, но уже не нова, ибо объявляют, что ее успели хорошо сберечь!» Приятель мой расхохотался, видя мое невежество. Шапочка эта есть не что иное, как перепонка, в которой некоторые дети рождаются на свет и которая у нас называется сорочкою. У нас это почитается знаком счастья, и тот, кто родился в сорочке, есть баловень случая. Но в Англии суеверие простирается далее: там мысль о счастии присовокупляется не к новорожденному, а к самой сорочке; не только тот счастлив, кто в сорочке родился, но и тот, кто ее при себе носит. Сие суеверие господствует не только между чернью, но и у людей порядочных: сим можно истолковать дорогую цену этого товара. Особенно уважается сей талисман мореходцами, которые почитают оный предохранительным средством от кораблекрушения. Говорят также, что оно действительно от пожаров, следственно, со временем может подорвать страховые конторы.
Есть предрассудки, господствующие в разных землях в одинаковой степени. Двести, триста человек соберутся обедать в таверне без всякого опасения, но число тринадцать приведет в ужас всех гостей. Просыпанная соль, нож и вилка, накрест лежащие — суть знак неминуемого несчастия. Искра на светильне означает письмо или посещение. В Англии и во Франции никто не поедет в дорогу, не начнет никакого дела, даже не перевернет перины в пятницу, как у нас в понедельник. Если в сих землях 15 июля идет дождь, то это значит, что последуют сорок дождливых дней. В обеих сих землях верят снам, привидениям, колдовству, даже наши киевские ведьмы, с их метлами, волшебною мазью и шабашем, существуют там в воображении народа, только под другими именами. Я помню, что один французский унтер-офицер, человек не совсем глупый и, как говорится, тертый калач, клятвенно уверял меня, как самовидец такого явления, которое и старым нашим нянюшкам не всегда бы пригрезилось. «Попавшись в плен к австрийцам в 1809 году — говорил он, — был я посажен с другими военнопленными в острог, как видно, за недостатком лучшей квартиры. Один из моих товарищей, солдат того же полку, в котором и я служил, дичился людей, не мешался в наши беседы и всегда уходил в угол. Одним утром я заметил, что он чертит что-то углем на стене, подхожу и вижу, что он рисует корабль. Я только хотел у него спросить: для чего? как он, окончив свою работу, пробормотал сквозь зубы какие-то слова, махнул рукою — корабль пропал со стены, а товарищ мой исчез с глаз моих. Через два года после я встретил его в Испании, целым и невредимым; но он никак не хотел мне объяснить причины непонятного своего освобождения».
Кажется, что просвещение в нашем подлунном мире осуждено на беспрерывную войну с предрассудками и суевериями. Зажиточный французский поселянин, какой-нибудь cultivateur proprietaire, будет с вами рассуждать, и, может быть, довольно умно, о выгодах своего края, о прениях в Палате депутатов, даже о политике европейской; будет вам приводить на память места из Ж. Ж. Руссо и других писателей; но часто вы потеряете труд и время, уверяя его, что большая часть пастухов не колдуны и что крик ворона на кровле или вой собаки под окном не предвещают несчастья. Почти то же можно сказать и об английских поселянах: старые бредни повсюду так укоренились, что их не скоро еще совершенно выведешь.
И здесь, как и у нас, как и во Франции, есть свои цыганки, свои угадчицы. Даже люди высших званий, особливо женщины, прибегают к ворожеям на картах, и будущее, которое прячется у нас и во Франции на дне чашки с кофеем, здесь выглядывает из чашки с чаем.
Можно было бы наполнить целые томы новостями об обманщиках, которые в Лондоне живились и наживались на счет легковерности ближнего. С нас довольно будет двух или трех примеров.
Лет тридцать или сорок назад жила в Лондоне женщина по имени Корбин (Corbyn), одна, в небольшом домике, рядом с вывеской Bricklayer's-Arms, в KingsGatet-street, Holborn. Несколько лет славилась она как знаменитая предсказательница будущего и даже, поверите ль? рассылала по знатнейшим домам печатные афишки, в которых предлагала свои услуги желающим. Служители и служительницы лордов и леди приходили к ней совещаться с духами, и хитрая колдунья мастерски выведывала от них всю подноготную об их господах. С таким запасом она готова была все предсказывать, все угадывать, на все давать ответы и даже самые затруднительные, а чтоб больше войти в доверенность, обещалась сообщать самые точные известия об отсутствующих, где б они ни находились.
Эти обещания подействовали: новая сивилла Корбин нашла многих простаков, которые ей верили. Со всем ее невежеством она имела много природной сметливости и удачно обманывала тех, кои к ней приходили. Не зная грамоты, она свободно читала по звездам и, едва умея считать, вычисляла, как дважды два, по дням и часам рождения, под каким знаком кто родился на свет и какая судьба написана ему в жизни.
Сия бесстыдная обманщица имела особенный дар уверять легковерных: она знала, как сильно воображение действует на разум. Комната, в которую вводили желающих слышать ее предсказания, была темна, как пещера сивиллы Кумской; с трудом можно было, и то уже чрез несколько минут, различить на стене фигуры, написанные черной краской, как то: солнце, месяц и разные созвездия.
Когда воображение пришедшего было уже порядочно настроено окружающими предметами, входила сама ворожея. Если ее спрашивали об отсутствующих, то она раскрывала большую книгу, исписанную странными знаками, и уверяла с самою наглою важностью, что здесь-то она читает свои ответы. Потом старалась лукавыми вопросами вызнать от самого посетителя все обстоятельства и употребляла их в свою пользу, чтоб обмануть простодушного.
Когда молодая вдовушка или пожилая девица спрашивала, скоро ли она будет замужем, то колдунья гадала на картах; но если ей платили больше положенной цены (ибо, по весьма благоразумной привычке, она требовала платы вперед), то вызывалась показать даже самое подобие жениха. Вот как она совершала это: предупредив посетительницу свою не пугаться, она отдергивала занавеску, за которою находилось большое стекло, а между стеклами и стеною пустое пространство, слабо освещенное. Мужчина, нарочно тут поставленный, выказывал лице свое, но в отдалении, так, что черты его нельзя было распознать, и в тот же миг скрывался. Этот обман так удачно был приготовлен, что не одна женщина падала от страха в обморок. Когда вместо посетительницы был посетитель, то в стекле показывалась женщина. Г-жа Корбин скоро разбогатела; тогда она покинула скромное свое жилище и перешла в большой и прекрасный дом, который убрала со вкусом. Здесь она продолжала свои подвиги и щечилась по-прежнему от легковерных; но в одно утро полицейские служители пришли, разрушили пещеру сивиллы и отправили ее предсказывать будущее в тюрьме.
За двадцать пять лет пред сим жил другой такой же обманщик вблизи Bethnal-Green; его прозвали соломенным мужичком (the straw-man), потому что он делал разные фигуры из соломы и продавал их тем, которые приходили слушать его предсказания. Он думал через это укрыться от зорких глаз полиции, уверяя, что к нему приходят только покупать его соломенные изделия. Наконец дознались, что он жил обманом на счет других, и его осудили, как праздношатающегося, на тюремное заключение.
Полиция строго наблюдает за такими плутами, и им трудно обмануть сего стоглазого Аргуса; однако ж, сколько мне известно, и теперь еще здесь живет добрая старушка, в маленькой, узкой улице в непоказном домишке, которая гадает на картах и не имеет недостатка в слабоумных охотниках знать будущее. Сверх того каждое утро, почти на рассвете, ходят здесь по улицам несколько цыганок (Gypsy women) будто бы скупать у служанок ненужные для них вещи, а между тем они уверяют неосторожных, что предскажут им все, что им на роду написано. Под этим предлогом они нередко пробираются в дома, высматривают, что где лежит, и при удобном случае залезают ночью с своей шайкой и обкрадывают хозяев.
Говоря о колдунах и привидениях, должно заметить, что им больше верят в Шотландии: Вальтер Скотт, Соутей и другие певцы мрачных баллад никогда, кажется, не истощат богатого тамошнего запаса духов и мертвецов. Однако жив самой Англии нередко случается о них слышать, и даже читать в публичных листах. В Труро, что в графстве Корнвалльском, есть дом, служащий амуничником милицейского полка и обитаемый одним только сторожем. В первых числах апреля 1821 года этот сторож услышал вечером шум разбиваемых в доме стекол. Он побежал к воротам, чтоб схватить негодяя, бросавшего камни, но не видел ни души человеческой; а между тем стекла по-прежнему бились, и один камень попал в самого сторожа. Он созвал людей; всю ночь караулили вокруг дома; но невидимая рука не переставала бросать камни, и на другой день не осталось ни одного стекла целого. Вы думаете, что тем и кончилось?.. Ни мало! камни летали и в следующие ночи, хотя стекол уже и не было, и все старания местной полиции не могли отыскать скрытного врага, причинявшего сие разорение. Суеверие тотчас воспользовалось этим случаем. Рассказывали, что какой-то дух — просто домовой, — бросал камни, и повесть, переходя из уст в уста с разными прибавками, делалась час от часу удивительнее. Падавшие камни были горячи, как раскаленное железо, и издавали тяжелый серный запах; они пролетали даже во внутренние комнаты, хотя двери были заперты, ломали и разбивали все, что могло изломаться и разбиться. Как бы то ни было, через несколько дней дух, по-видимому, устал; новые стекла были вставлены и уже не бились; но причина сего беспорядка доныне покрыта тайною и народ [держался] той веры, что она сверхъестественна. Я, с моей стороны, думаю, что камни летали с кровли дома, стоящего напротив через улицу, и что проказник, метавший их, легко мог там скрываться. Кто знает, не было ли в том маленькой спекуляции какого-нибудь соседнего стекольщика?
Мещанин одного местечка в графстве Кармартенском, будучи, как видно, еще суевернее добрых жителей местечка Труро, пришел объявить священнику своего прихода, что он видел ночью дух покойного своего приятеля Фатти Эвенс (Fatty Evans), который в жизни был весельчак и охотник покуликать и умер незадолго перед тем. «Как же ты его узнал? — спросил священник — Ведь духи бывают без тела». — «Эх! — отвечал мещанин. — Уж мне ли в нем ошибиться? Он так был пьян, что чуть держался на ногах».
Но есть в Англии еще другие предрассудки и суеверия, которые хотя происходят из одного источника с нашими, однако ж во многом с ними разнствуют. Наши русские девушки загадывают на Святках о суженом, полют снег, спрашивают на улице прохожего об имени, прислушиваются, с которой стороны шум, бросают с ноги башмак за ворота, рассыпают разными кучками пшеницу и пускают в средину петуха, замечая, чью пшеницу начнет он сперва клевать, кладут под изголовье чулок и засыпают с ним и пр. и пр. Английские сельские красавицы имеют на это свои поверья. Например: отец и мать девушки не отдают ее замуж за любимого парня; однако ж ей удалось поцеловать его под веткою повилицы — и она верно за него выйдет. У другой нет еще суженого; но она нашла стручок о девяти горошинах, повесила его над дверью своей комнаты, и первый неженатый детина, прошедший сквозь эту дверь, будет непременно ее суженым. Эта пришла домой со свадьбы одной своей подруги: все девушки собрались в брачную комнату молодых на другой день после свадьбы и погасили свечи; молодая бросила вверх чулок, снятый ею с ноги, — девушка первая его подхватила, и она первая выйдет замуж изо всех тех, которые вместе с нею были на свадьбе. К тому ж она за несколько дней пред сим упала, всходя на лестницу: ей непременно скоро быть замужем! Если б она упала, сходя с лестницы, то бы ей скоро умереть. Но кто же будет ее суженым? Она и сама еще не знает; однако ж погодите! Она принесла с собою кусок свадебного пирога, подложит его под подушку и увидит во сне будущего своего жениха.
Взгляните на эту молодую женщину; она плачет и сокрушается о том, что первый зуб, выросший у ее сына, есть глазной — верное предзнаменование бедствий для ребенка! Однако ж ее утешит какая-нибудь добрая соседка: присоветует ей, для отвращения грозящих сыну ее несчастий, стеречь, когда этот зуб выпадет, завернуть его с солью в бумажку и бросить в печь[74]; да к тому ж у сына ее есть родимое пятнышко на шее: знак, что он во всю жизнь ни в чем не будет нуждаться. Видите ли, как она вместо ножниц обкусывает зубами ногти у своего дитяти? Это для того, чтоб ему на возраст не пришла охота запускать пальцы в чужие карманы.
У этой женщины вырос зоб: напрасно лекаря и старые бабы ее лечили; ничто не помогло! Но вот она идет от палача, который за гинею обещал ей тронуть ее зоб рукою первого висельника, если на ее счастье ему удастся в непродолжительном времени кого повесить, а как висельники очень нередки в Англии, то она уверена в скором своем исцелении.
Этот поселянин думал сего дня начать свой сенокос, но должен его отложить, потому что, пробудившись, почувствовал, что у него зачесалась левая бровь — явный знак дождя. Это еще не все: на беду свою он прошел под лестницей, приставленной к стене, а это грозит неминуемым несчастием. Однако ж жена его встала с постели сперва правою ногою, надела чулки наизнанку, нашла кусок железа на дворе; незнакомая черная собака провожала ее до ворот соседского дома: все сии счастливые признаки для жены могут перевесить неприятные случаи с мужем — и он спокоен.
Встреча с косоглазою женщиною предвещает худо, а с косым мужчиною — добро, особливо если встретить его на углу улицы или против церкви.
Бедняк истратит последние пять копеек, чтобы съесть устрицу в праздник св. Иакова, и уверен, что у него круглый год будет каждый день по столько же денег. В Светлое Воскресенье он наденет на себя что-нибудь новое — и верно не останется без платья до того же праздника в будущем году. Наконец, при каждом новолунии перевернет он все свои деньги в кармане — и через то приманит их еще большее количество.
Коли молоко на огне сбежит, то у женщины, недосмотревшей за ним, лицо прыщавеет; а если она бросит в печь яичные скорлупы, то у нее заболят зубы.
Во многих местах Англии еще и теперь боятся колдовства; но есть способ отвратить его злые наветы: стоит только прибить конскую подкову на пороге своего дома. Кажется, я довольно уже вам перечел поверьев и предрассудков, но они здесь не все; что ж, если б я вздумал повести вас еще в горную Шотландию?.. Однако ж лучше остановимся здесь: можно посмеяться немного над народным слабоумием, но горько и досадно останавливать над ним взоры надолго[75]{12}.
Черногорцы верят сновидениям, ворожеям и колдовству. Если жена видела во сне, что муж подвергается какой-либо опасности, то сей отлагает замышленное предприятие. Так и тут хитрость женщины заменяет похищенную у нее свободу; любовь, кротость и тут повелевают гордым мужчиной, тем, который почитает низостью поцеловать руку красавицы! Пролитое на стол масло значит дурное предвещание, в отвращение коего в полнолуние старая ворожея произносит некоторые таинственные слова. Ладанки на шее суть талисманы, охраняющие от нечистой силы и от пули неприятелей{13}.
Простонародные и святочные обряды
В Англии за несколько дней до Рождества начинаются в большей части городов ночное пение и музыка по улицам. В Голландии восемь ночей перед праздником и восемь ночей после клапперман, или сторож, возглашая часы, под утро прибавляет к этому смешную песню, в которой советует обывателям есть кашу с изюмом по случаю праздников и класть в нее патоки, отчего она будет еще вкуснее.
Обряды, которыми знаменуется канун Рождества и которые были прежде общеупотребительны на западе Европы, дышат весельем, представляющим приятную противоположность с печальным временем года. Дома и церкви украшаются ветвями всегда зеленых дерев, которые обыкновенно покрыты в эту пору спелыми ягодами. Веселые песни раздаются в деревнях, слышится музыка ночных сторожей; в полночь начинают звонить в колокола: все это, вместе с воспоминаниями детства, шевелит даже и самое ленивое воображение.
У простого народа бездна смешных преданий по случаю этого дня, и ночь перед Рождеством бывает свидетельницей множества суеверных наблюдений. В целой Англии существует поверье, что, если войти в хлев ровно в полночь, найдешь весь скот на коленях. Многие убеждены, что пчелы поют в ульях, приветствуя наступающий день праздника. Это поверье распространено почти во всей католической и протестантской Европе.
Вечером женщины ни за что не оставят кудели на прялках, чтобы черт не вздумал сесть за работу вместо их. Молодые девки дают этому другой толк: они говорят, что, если не допрясть кудели накануне Рождества, прялка пойдет за ними в церковь при венчании, и мужья их подумают, что они Бог весть какие лентяйки. Если недосуг допрясть, они по крайней мере солят кудель, чтоб сохранить ее от сатанинской силы. Если нитки останутся на мотовиле, их не снимают, как обыкновенно, а разрезывают.
Из всех годовых праздников ни один не отличается таким множеством обрядов, воспоминаний и примет, как Рождество. Надобно знать, что время, в которое западные христиане празднуют его, соответствует тому, которое языческие готы посвящали солнцу, по случаю зимнего солнцестояния, и которое называлось у них Юль, Yule, Jul.
Это торжество было у народов северо-западной Европы порою великих жертвоприношений. Датчане приносили, кажется, человеческие жертвы; готы — кабана, потому что это животное посвящено солнцу, как у персов конь. И до сего времени крестьяне в этих краях пекут в Рождество кабанов из теста, ставят их на стол вместе с другими яствами и не трогают во весь праздник, думая, что от этого зависит их благополучие. Печеный кабан называется Julagalt. В других местах довольствуются печеным поросенком.
В Шотландии берегут последнюю горсть хлеба, сжатую летом, и раздают ее лошадям и коровам утром в Рождество, чтобы предохранить их на весь год от болезней. В старину первое блюдо, которое подавали в этот день у каждого доброго англичанина, была кабанья башка в уксусе и с лимоном в пасти. При этом пели песню, которая и теперь еще сохранилась в одном Оксфордском коллегиуме.
В некоторых местах Шотландии есть примета, что, кто первый отворит дверь в праздник Юля, тот будет счастлив во весь следующий год, потому что он спустил Юля. Для этого языческого божества иные по сию пору накрывают прибор и ставят хлеб с сыром и какой-нибудь напиток. Каждый гость должен отведать этой жертвы; если же уйдет без этого, дурная примета.
Об Рождестве, в Новый год, в первый январский понедельник и 3 мая суеверные люди в Шотландии ни за что не дадут угольев соседям, опасаясь колдовства и порчи, как древние римляне.
В западных областях Англии кланяются об Рождестве яблоням, чтобы они были плодоноснее на следующий год. В некоторых местах обыватели совершают ходы по плодовым садам и кланяются одному какому-нибудь дереву, произнося род заклинаний или заговора; после того поливают дерево яблочным соком или разбивают об него кубок с этим напитком все для урожая.
В некоторых местах к рождественской ночи делают особенные свечки, такие толстые, что они горят с вечера накануне праздника до исхода следующего дня, и если погаснут прежде, это предзнаменует несчастие в семействе. В северной Шотландии лавочники дарят Юлевые свечи своим покупщикам: строгие наблюдатели суеверных обрядов дают им гореть, пока они сами погаснут; другие, напротив, задувают их прежде и берегут огарки в виде талисманов.
В Англии есть множество других суеверий, которых мы не будем исчислять: ограничимся двумя или тремя примерами. Кто-нибудь из членов семейства встает в Рождество ранее всех других и приготавливает завтрак, который они должны скушать на постели. Завтрак этот обыкновенно состоит из пирожков с яйцами. На каждого человека в доме печется по пирожку, и чей пирог развалится во время печения, тому не дожить до будущего праздника.
Накануне Рождества кладут в огонь претолстое полено, которое должно гореть во весь следующий день, а если можно, и долее. Для зажжения его стараются иметь головню, сбереженную от прошлогоднего полена и служившую предохранительным средством от всякой напасти. Пока рождественское полено не потухнет, всей домашней челяди отпускается к столу пиво.
29 декабря, когда празднуется память избиения младенцев царем Иродом, в старину обыкновенно будили детей плетью, чтобы хорошенько вбить им в память это кровопролитие и хоть сколько-нибудь дать почувствовать страдания юных мучеников. День, в который приходился этот праздник, почитали черным во весь год и боялись, нежели мы понедельника{14}.
О вампиризме
Один французский путешественник удостоверяет, что в Иллирии, Польше, Венгрии и Турции почли бы человеком без нравственности и религии того, кто бы вздумал отрицать существование вампиров.
Вампиром[76] называют такого покойника, который будто бы выходит из своей могилы обыкновенно ночью, чтоб беспокоить живых, высасывая у них кровь или сжимая горло. Об умерщвленных вампиром думают, что они сами в свою очередь делаются вампирами и нападают особенно на своих друзей и родственников.
Многие верят, что вампиризм есть наказание, ниспосланное самим Богом; иные почитают сие состояние случайным только несчастием; другие (и их большая часть) воображают, что вампиризму подвергаются только раскольники и отлученные от церкви, похороненные на святой земле, которые, не находя в ней покоя, выходят из могил и беспокоят живых. Отличительными признаками вампиризма считаются: сохранность трупа от гниения долее обыкновенного, жидкость крови, гибкость членов, несмыкаемость глаз, вырастание ногтей и волос. Чтоб прекратить ночные вылазки вампира, суеверные считают достаточным вырыть его из земли, отрубить ему голову и труп сжечь. Обыкновенное средство предохранить себя от нападения вампира полагается в трении всего тела и особенно частей, к которым прикасался вампир, кровью его трупа, смешанного с землею из его могилы. Следствием уязвления считается маленькое на теле красное или синеватое пятнышко, похожее на то, которое остается после пиявок.
Следующая история может послужить лучшим объяснением вампиризма.
Одного поселянина из Медренга задавил опрокинувшийся воз сена. Через месяц после того умерло четыре человека со всеми вышеупомянутыми признаками вампиризма. Тут вспомнили, что Арнольд Павел (так звали покойника) часто рассказывал, что на него однажды напал турецкий вампир в соседстве Кассавы, на границе Сербии, но что он избавился от пагубных последствий тем, что мазался кровью вампира и ел землю с его могилы. Несмотря на то, он сделался вампиром после своей смерти. Тело его было красно, волосы и ногти росли, жилы наполнены были кровью совершенно жидкою. Земский судья, бывший при вырывании его трупа, приказал, по принятому обычаю, вколотить острый кол в сердце Павла Арнольда, который в ту минуту испустил страшный крик. Потом отрубили ему голову и сожгли его тело. Так же поступили и с трупами прочих четырех покойников. Несмотря на все сии предосторожности, спустя пять лет после сего умерло в той же деревне семнадцать человек различного возраста и пола в продолжение не более трех месяцев со всеми признаками вампиризма. Я сам был свидетелем следующего происшествия, которое оставляю на суд читателя. В 1816 году я предпринял путешествие пешком в Воргорац и провел ночь в деревушке Барбоске. Хозяин мой, богатый морлак, по имени Вук Роглонович, был веселого характера, охотник до вина и хорошего стола. Жена его была еще прекрасна, а дочь, девушка десяти лет, имела весьма занимательное лицо и много любезности. Я изъявил желание провесть несколько дней в этом доме, в намерении осмотреть остатки древностей вблизи находившихся. Добрые люди тотчас уступили мне комнату без всякой платы; но сие благородное гостеприимство возлагало на меня обязанность оставаться столь долго за столом, сколько угодно было другу моему Роглоновичу а всякий, имевший когда-нибудь короткое знакомство с Морлаком, поймет всю тягость сего принуждения. В один вечер хозяйка с дочерью, посидевши с нами не более часа, простились; я, чтоб избавиться от угощений хозяина, забавлял его некоторыми песенками, как вдруг поражает нас страшный крик в соседственной спальне — мы тотчас вскочили, побежали, и ужасное зрелище представляется глазам нашим. Мать бледная с растрепанными волосами держала в своих объятиях дочь без чувства и еще более себя бледную, произнося пронзительные звуки: «Вампир, вампир! Моя бедная дочь умерла!» Мы между тем успели в скором времени привести в чувство несчастную Раву (имя дочери). Тогда она рассказала нам, что видела бледного человека в саване, который влез в окно, бросился на нее, укусил и чуть было не задушил. Она прибавила, что узнала в нем одного поселянина по имени Виркциана, умершего перед тем за две недели. На шее девицы было красное пятно, но я не знаю, было ли оно родимое или уязвление какого-нибудь насекомого. Я осмелился открыть им мое предположение, но отец оттолкнул меня с гневом, мать почла за неверного и подтверждала, что сама своими глазами видела вампира и совершенно узнала в нем Виркциана. Я принужден был молчать. Между тем несчастная Рава была в совершенном отчаянии; она ломала себе руки и кричала беспрестанно: «Неужели я умру в таких летах и не бывши замужем!» Набрали в деревне разного рода талисманов, какие только могли найти, и навешали их на шею Равы. Отец клялся, что на другой же день поутру выроет труп Виркциана и сожжет его в присутствии всех своих родственников. Ночь прошла в величайшем волнении, и ничто не могло успокоить несчастных родителей.
С рассветом вся деревня была в движении. Крестьяне, вооруженные ружьями и вилами (hanschars), крестьяне с раскаленными ухватами, а дети с палками и каменьями отправились шумною толпою на кладбище, возглашая проклятия вампиру. С величайшим трудом я мог продраться к могиле. Отрывание продолжалось долго, потому что всякий хотел принять участие; от этого беспорядка, наверное, произошло бы какое-нибудь несчастное приключение, ежели б не вступились два старика из деревни и не возложили работы на двух только крестьян. Едва с трупа сняли саван, как женщина, стоявшая подле меня, испустила такой пронзительный крик, что у меня волосы стали дыбом. «Это вампир! — закричала она. — Черви не прикоснулись к нему!» И сто голосов вдруг повторили. В то же время раздались ружейные выстрелы и раздробили на куски голову трупа, потом отец и родственники Равы рубили все тело своими длинными ножами. Женщины сбирали красную жидкость, текущую из ран, чтобы мазать оною шею больной. Многие молодые люди привязали потом труп к сосновому бревну и несли оный на костер сложенный перед домом Роглоновича, зажгли костер и сожгли труп с пляскою и криками. Несносное зловоние, за сим последовавшее, заставило меня удалиться в дом своего хозяина. Там множество было народу; мужчины курили табак, женщины толковали и делали тысячи вопросов больной, которая все еще была в крайнем изнеможении и едва могла им отвечать. Шея ее обвита была платками, намоченными кровью, которой красный цвет производил некоторую страшную противоположность с белыми полуоткрытыми плечами бедной Равы. Между тем скоро все разошлись, и я остался один из посторонних у хозяев.
Болезнь была продолжительна. Рава особенно боялась приближения ночи и всегда просила, чтоб кто-нибудь у нее сидел. Так как ее родители изнурены были от беспокойства и хлопот в прошедший день и не могли провесть другой ночи без сна, то я предложил им свои услуги, которые приняты были с признательностью. Я знал, что это не покажется для морлаков необыкновенным. Но я никогда не забуду ночей, проведенных без сна подле этой бедной девушки. При малейшем шуме, при малейшем треске пола, при малейшем дуновении ветра она вздрагивала. Во сне мучили ее ужасные грезы, и часто пробуждалась она, испуская страшные вопли. Чувствуя приближение сна, она мне часто говорила: пожалуйста, не спи, возьми в одну руку твой бич (rosaird), а в другую большой нож и стереги меня. Иногда она засыпала, держась за меня обеими своими руками. Мрачные мысли беспрестанно ее мучили. Она чрезмерно боялась смерти и почитала себя погибшею, несмотря на все доводы, которыми мы старались ее успокоить. Чрез несколько дней она чрезвычайно похудела, губы посинели и в черных ее глазах изображалось нечто дикое; я не мог на нее смотреть без внутреннего содрогания. Мне вздумалось подействовать на ее воображение приятным образом и притвориться, будто я угадываю ее мысли, но, к несчастью, я лишился всей ее доверенности, пошутив на счет ее легковерия. Таким образом, я совсем не успел в своем намерении показаться волшебником, который мог ее спасти; напротив с того времени ее положение становилось час от часу хуже. Накануне своей смерти Рава мне сказала: «Я умираю сама от себя. Такой-то (она назвала одного молодого человека) хотел меня увезти[77]; я ему отказала и потребовала у него сначала серебряной цепочки. Он отправился в Марсеску для покупки оной, и в это-то время пришел вампир. Но, — прибавила она, — ежели б меня не было дома, то он, может быть, умертвил бы мою матушку, а так все к лучшему». На другой день она позвала своего отца и заставила его обещать, что он сам отрубит у ней голову после ее смерти, чтобы она не сделалась вампиром. Потом обняла она свою мать и попросила ее сходить на могилу одного святого близ деревни, посвятить ему букет роз и после назад к ней принести. Я удивился нежным чувствованиям этой молодой девицы, которая хотела через сие ужалеть свою мать и избавить ее от страшного зрелища последних своих минут. После того исповедовалась она и приобщилась Святых Тайн с спокойствием духа. Чрез два или три часа она стала тяжело дышать и глаза ее сделались неподвижными. Вдруг она схватила руку своего отца, сделала движение, как будто хотела его обнять — и перестала жить. Болезнь продолжалась не более одиннадцати дней. Какое пагубное действие суеверия! Чрез несколько часов я простился с деревней{15}.