«Профан», становясь масоном, клялся не открывать ни одному немасону ничего, что имеет отношение к ордену. Поднимаясь на каждую новую ступень в масонской иерархии, посвящаемый возобновлял эту клятву, но уже в отношении нижестоящих. Ученик готов был подвергнуться «жесточайшему оскорбленной братии мщению»: «…пусть гортань моя будет перерезана, язык мой исторгнут и тело мое, на части иссеченное, предано на съедение псам и хищным птицам или сожжению, а прах мой пусть будет рассеян без погребения по воздуху, и самая память моя пусть будет мне всегдашним поруганием и гнусным для потомков вероломства примером». Подмастерье добавлял к этому: «…чтобы у живого меня сердце мое исторгнуто, ежели я измену сделаю, было». Мастер предлагал еще один мрачный сценарий: «..да буду я живой во гроб положен и брошен в пространное море».
На самом деле очень мало масонов действительно умели держать язык за зубами, особенно в тех странах, где члены братства не подвергались преследованиям со стороны властей. Зато санкции могли быть приняты на другом уровне: когда ветреный юноша Алексей Ильин проболтался своей тетке, что он «фармазон», та пригрозила: «Вот ужо тебе будет от матушки, когда узнает».
Теоретически существовали три основные тайны: принадлежности к обществу, обрядов и сказанного во время масонских собраний. Однако любой масон, желающий привлечь «профана» в ложу, должен был ему открыться. Не могли избегнуть этой участи и «братья», собиравшие справки о кандидате на вступление в ложу.
Эли Фрерон, ставший мастером в феврале 1744 года, в том же году не удержался и «раззвонил» масонскую тайну в «Письме к мадам де где новый франкмасон приглашает некоторых именитых авторов вступить в орден вольных каменщиков». Эта инициатива взволновала «братские» литературные круги, однако не оборвала масонскую карьеру Фрерона: в апреле следующего года он стал великим оратором Великой ложи.
Процитированную нами статью в «Амстердамской газете», с изложением ритуала посвящения, как выяснилось, написал лейтенант парижской полиции Эро, а материал он получил от бывшей оперной певички Картон, выудившей тайну франкмасонов от одного «брата»-ан-гличанина в обмен на ласки.
Многократно повторяемое действо надоедало и приедалось, из важного делалось смешным. Трепетное отношение к священным актам сменялось будничным разочарованием. К строгим требованиям ритуала начинали относиться с иронией, воспринимая его как пошлую комедию. В России в уставах «елагинских» лож даже особо оговаривалось, чтобы во время заседания «братья» не смеялись над тем, как один из них выговаривает положенные речи. Сенатские канцеляристы Ильин и Петров, воспользовавшись отсутствием их начальника и «брата» Л. В. Тредиаковского, веселья ради завязали глаза крепостному хозяина Федору, отвели его в другую комнату и начали чиркать над его головой шпагами, напугав до смерти; посмеялись и отпустили.
Церемонии посвящения высмеивали даже на сцене. В 1744 году в балаганах на ярмарке в Сен-Жермене представляли кукольный спектакль «Полишинель-франкмасон». Жена Полишинеля госпожа Катен (Шлюха), бесясь, оттого что ей не открывают пресловутую тайну, побуждает своих дочерей Франшон, Марион и Сюзон выпытать этот секрет у трех маркизов, их любовников. Потом появляется Полишинель, и вспыхнувшая семейная сцена завершается в кабаке. В 1770 году на ярмарке в Сент-Овиде было показано «Посвящение Арлекина»: влюбленный в Коломбину герой позволил себя облапошить мошенникам, инсценировавшим его принятие в «вольные каменщики».
Масонство обращалось в шутовство. Людям, для которых это было невыносимо, приходилось искать выход своим нравственным запросам в новом направлении — мистицизме, алхимии, магнетизме…
Безответственное отношение к принятию в ложи, а главное, бессодержательность заседаний очень скоро дали о себе знать. Простодушные россияне свободно болтали обо всем, что делалось в ложе, за ее дверями. О планах приема в ложу быстро становилось известно всем, кандидат испытывал от этого неудобства и отказывался от своего намерения, поэтому досточтимый мастер ложи Урании В. И. Лукин распорядился обсуждать кандидатуры для принятия в ложу только в узком комитете, когда все остальные «братья» уйдут.
Когда бы все «вольные каменщики» хранили тайну, в чем торжественно клялись, то о существовании масонских обществ вообще никто бы не знал. При этом таинственность, которой окружали себя масоны, несмотря на многочисленные «разоблачения», порождала недоверие к ним со стороны окружающих, рассуждавших просто и здраво: «Если вы не делаете ничего плохого, зачем тогда скрываться?»
Проблема заключалась в том, что масоны, с одной стороны, почти не скрывались, а с другой — ясно давали понять, что обладают неким тайным знанием, недоступным непосвященным. Что же это была за тайна, которую они так ревниво оберегали?
«Ты слышал, может быть, — говорил мастер новому ученику, — что какое-то таинство между масонами хранится, поощрен был к приобретению оного побуждением любопытства, сродного человечеству, а ощутив сего дня многие к искушению тебя истощенные опыты, уповаешь, может быть, найти в стенах храма нашего нечто чрезвычайное, но тщетно, любезный брат! Сие воображение тебя прельщает!» Поднявшись на вторую ступень, масон узнавал от мастера, что «товарищество дается ему не для приобретения великого таинства, но для вящей скромности». Устанавливая законы содружества, царь Соломон «не отличил товарищей от учеников великим таинством». Наконец, мастер узнавал лишь легенду о Хираме; ему сообщали также, что «конец и начало» открываются только в высших степенях.
Погоня за сокровенным знанием могла продолжаться многие годы, вплоть до истощения терпения — и состояния — искателя. Но можно было подойти к этому вопросу и с другой стороны.
«Тайна масонства ненарушима по самой природе своей, поскольку познавший ее масон узнал ее, потому что угадал, — писал «брат» Джакомо Казанова. — Никто не посвятил его в эту тайну. Он открыл ее для себя, посещая ложу, наблюдая, рассуждая и делая выводы. Когда он достиг этого, то остерегается поделиться своим открытием с кем-либо еще, даже со своим лучшим другом-масоном: раз тому не было дано постичь ее, он не сможет и воспользоваться ею, узнав ее изустно. Эта тайна всегда останется тайной».
Наилучшим выходом из положения было убедить себя в том, что цель масонства — осуществление особой миссии, а именно исправление нравов и построение нового общества. Таиться же приходится потому, что добродетельным «братьям» необходимо ограждать себя от развращенного мира, не желающего расставаться со своими пороками и злобствующего на тех, кто говорит ему горькую правду. Князь Г. П. Гагарин, руководивший шведским капитулом в России, уподоблял «вольных каменщиков» первым христианам.
Масоны и просвещение
К построению «Храма Соломона», как и к любой другой стройке, надлежало приступать, прежде расчистив строительную площадку, то есть наведя порядок в голове. А этот «темный предмет» порой представлял собой настоящие авгиевы конюшни.
«Такой бедной учености, я думаю, нет в целом свете, ибо как гражданские звания покупаются без справки, имеет ли покупающий потребные к должности своей знания, то и нет охотников терять время свое, учась науке бесполезной, — с удивлением и сожалением писал в 1778 году Д.И. Фонвизин в «Письмах из Франции». — При невероятном множестве способов к просвещению глубокое невежество весьма нередко. Оно сопровождается еще и ужасным суеверием».
Схоластический подход к науке (не только во Франции, но и в других европейских странах, в том числе Германии) отвращал от нее пытливые умы; отсутствие привычки к упорному труду и невостребованность глубоких познаний в светском обществе не способствовали ликвидации безграмотности. «Судят обо всем решительно, — рассказывал Фонвизин о французах. — Мнение первого есть мнение наилучшее, ибо спорить не любят и тотчас с великими комплиментами соглашаются, потому что не быть одного мнения с тем, кто сказал уже свое, хотя бы и преглупое, почитается здесь совершенным незнанием жить». (К сожалению, подобные формы принимали и «труды» в масонских ложах.) В России же «привычка учиться для службы не выработала в <дворянском> сословии внутренней потребности образования, а отсутствие сословного дела уничтожало и общественное побуждение к тому, — писал историк В. О. Ключевский в «Исторических портретах». — Тогдашний класс “просвещенных людей” составлял очень тонкий слой, который случайно взбитою пеной вертелся на поверхности общества, едва касаясь его».
Ему вторила герцогиня Беркли: «Крайне прискорбно, что благородное сословие <в Польше> не выказывает большого интереса к наукам, литературе или искусствам. Различные польские университеты вовсе неизвестны». О системе образования в Англии она также была не лучшего мнения, поскольку обучение в университетах отнюдь не способствовало нравственному развитию, даже подавляло его. В Итоне процветали дедовщина, ловкачество, ценился не самый умный, а самый хитрый. В учащихся воспитывали эгоизм, а пресловутая дружба была сродни сообщничеству в воровской шайке: если у младшего не было покровителя, его регулярно били. Наставники, которые должны были заботиться о нравственности своих подопечных, на деле даже водили их в лондонские игорные притоны и дома терпимости.
Молодые русские дворяне, посланные «в науку» за границу, охотнее посещали европейские «австерии» (трактиры) и «редуты» (игорные дома), чем академии, и «срамотными поступками» изумляли европейскую полицию.
Задача «исправления нравов», поставленная перед собой масонами, была неразрывно связана с просветительской деятельностью.
Академия наук в Петербурге, основанная по завету Петра Великого в 1725 году, и существовавшая при ней гимназия стали первым оплотом русского просвещения. К 1787 году 13 из 60 членов Российской академии были масонами: ее глава И. П. Елагин[48], А. С. Строганов, П. И. Мелиссино, М. М. Щербатов, ректор Московского университета М. М. Херасков, В. И. Баженов, И.