Через мгновение вспыхнула иллюминированная ограда пред Успенским собором, и властный, славящий воскресение и любовь гул первого удара старого «Ивана» зазвучал в тихом, напоенном влажными ароматами оттаявшей земли и распускающихся почек сумеречном воздухе.
За первым так же торжественно поплыл другой, третий, четвертый удар, и через минуту радостный звон, догоняя друг друга, понесся над Москвой.
Ему ответило Замоскворечье, еще где-то, и чрез несколько минут малиновый звон, быть может единственный во всем мире, наполнил тишину древней столицы.
Гул колоколов внезапно стихает, и над притихшей толпой заколыхались золотые хоругви крестного хода, послышалось пение, загорелись ослепительным светом пламенные бенгальские огни.
Вдали гулко «заухали» пушечные выстрелы, и опять торжественный красный звон загудел над Москвой.
Крестные шествия возвращались в соборы, а за ними, тесня друг друга, ринулась в храмы публика.
Кремль стал пустеть.
Многие по старому московскому обычаю шли заглянуть в храм Христа Спасителя и под низкие своды Василия Блаженного.
Но огромное большинство уже стремится домой, к пасхальному столу.
Полиции на улицах уже почти нет. Да она едва ли и нужна теперь, несмотря на то, что город живет полной дневной жизнью.
Мчатся автомобили, чокают подковы лошадей, догорают огоньки иллюминации церквей.
Единственная, быть может, в мире по своему великолепию, по своей красоте и религиозному трепету московская пасхальная ночь кончилась. Тихий весенний рассвет брезжит над столицей».
Первый день мая также имел для москвичей особое значение. По свидетельству мемуаристки Е. П. Яньковой, традиция отмечать в Сокольниках приход весны была установлена еще Петром I. На протяжении XVIII—XIX веков главными участниками этого праздника была дворянская (со временем и купеческая) знать. И хотя его традиционно называли «гулянием», центральное место на нем занимало катание в собственных или нанятых экипажах. Для всех желающих это была возможность похвастать перед окружающими богатством выезда или модными нарядами. В шатрах, разбитых близ Сокольнического круга, хлебосольные вельможи устраивали угощения. Пирующих веселили оркестры из крепостных.
К началу XX столетия характер гуляний на 1 мая заметно изменился. Они утратили свой аристократический характер. Судить об этом можно хотя бы по описанию, оставленному поэтом И. А. Белоусовым:
«В Москве этот день считался полупраздником, официально по календарю он считался будничным днем, но некоторые торговцы производили торговлю только до обеда, а после обеда отправлялись на гулянье, которое происходило в Марьиной роще (до уничтожения ее), а главным образом в Сокольниках, где среди гуляющих преобладал рабочий, мастеровой люд, мещане, торговцы. Чувствовалось, что это был демократический праздник, и многие хозяева– ремесленники не сочувствовали ему – они сидели в мастерских, как бы сторожили, чтобы мастера не ускользнули на гулянье. Но стоило хозяину удалиться из мастерской на несколько минут, как два-три мастера, предварительно сговорившись между собой, быстро одевались и уходили в Сокольники. Там в этот день действовали карусели, качели, по роще ходили шарманщики и хоры русских песенников, чайницы у своих столов зазывали гуляющую публику попить у них за столиками чайку. Около чайных палаток дымились самовары, ходили разносчики с разными закусками.
Группы гуляющих располагались в роще прямо на траве, расставляли бутылки с напитками, раскладывали закуску и пели песни под гармонику – вся роща была заполнена звуками гармоник, песен, выкриками разносчиков, зазыванием чайниц».
В 1910-е годы «первомайские» гуляния наряду с Сокольниками проходили в Петровском парке, куда переместились катания. И если верить свидетельству очевидца, к тому времени они окончательно перестали напоминать пышные празднества былых времен:
«У всех остановочных пунктов трамвая толпы народа. Единственные в своем роде собрания под открытым небом, не запрещенные законом.
Уныло стою на площади у Страстного монастыря.
Один за другим подкатывают вагоны трамвая. Толпа бросается вперед, но останавливается при звуках охрипшего, неумолимого и непреклонного, как судьба, голоса кондуктора:
– Нет местов! Слазьте, господа! Нет местов!
Дзинь! Вагон трогается. Счастливые пассажиры стукаются лбами, но вид имеют победоносный и с презрением смотрят на нас, уныло стоящих посреди площади.
Еще вагон. Еще.
– Нет местов! Слазьте, господа!
Точно во всех вагонах поставлен граммофон с одной пластинкой.
Наконец каким-то чудесным, – пожалуй, не столько чудесным, сколько нелегальным, способом вскарабкиваюсь на площадку. Моя удача стоит шлейфа какой-то даме. Но a la guerre comme a la guerre. И потом я сам видел, как она только что сбила зонтиком цилиндр с головы какого-то очень солидного господина.
Надпись на площадке гласит: 7 мест. Я стою 21-й. Очевидно, можно вместить и невместимое.
Кондуктор свирепо на меня смотрит. По-видимому, хочет крикнуть:
– Слазьте, господин!
Но в глазах моих видна такая отчаянная решимость защищать занятую позицию до последней пуговицы на пальто, что кондуктор только машет рукой и берется за сигнальную веревку.
Дзинь! Поехали.
Кто-то извиняется:
– Pardon!
Кто-то, более экспансивный, ругается:
– Черти! Все ноги отдавили!
Из дальнего угла площадки кто-то спрашивает:
– Неужели все четыре?
Петровский парк.
Москва встречает «праздник весны». Весело, как в клубе самоубийц.
Чинно, один за другим, тянутся экипажи по кругу. А по краям дорожки, окаймляющей круг, неподвижная толпа. Стоят и смотрят. Смотрят молча, сосредоточенно, как по обязанности. За шпалерами наблюдателей сплошной стеной медленным шагом движется толпа. Томительно переступает с ноги на ногу. Минутами останавливается и стоит, тяжело дыша, притиснув друг друга, вдыхая пыль, нависшую в воздухе неподвижным облаком. Ни одного веселого лица. Ни живого слова, ни остроты. Куда уж тут острить!»
Однако остряки все же находились, и свои впечатления о «катании» в Петровском парке излагали в стихах:
За экипажем экипаж
Катится по песку...
Mesdames, на сцену выход ваш!
Здесь нынче tout Moscou!
Меха, брильянты, кружева,
Душистые цветы...
Ей-ей, кружится голова
От этой суеты!
Цветы на гривах, на хвостах,
Цветы у кучеров,
И на изящных головах
Прически всех цветов.
Здесь высший свет и полусвет;
Торжественный разъезд;
Здесь рой божественных диветт[72]
Кафешантанных звезд.
на паре кровных рысаков
Сама диветта Ш.,
Мечта сановных стариков,
Обедов их душа!
А вот брильянтовым дождем
Залито декольте,
В автомобиле, за окном,
Сама диветта Т.
Ей удалось в счастливый миг
Составить капитал,
И интендантский поставщик
Пред нею трепетал. [...]
Меха, брильянты, кружева,
Весь свет и полусвет!..
Пускай здесь пыльная трава,
Пускай природы нет,
Пускай туманной пеленой
Закрыт лазурный свод,
И пыль докучливой волной
Вам лезет в нос и в рот,
Пускай забавна новичку
Нарядов пышных смесь, —
Зато, друзья, здесь tout Moscou!
C'est chic[73] – кататься здесь!
«Толкотня и в кофейной, – продолжается рассказ о „первомае“ в Петровском парке. – Пыль с круга долетает и сюда, осаживается на столы, в стаканы с кофе и чаем, на пирожки и пирожные, противно хрустит на зубах.
И зелень, еще молодая, а уж какая-то блеклая и серая от пыли, как лица гуляющих.
Несколько шагов в сторону, в глубину парка. Здесь свободно и легко дышится. Тихо, чуть-чуть блестит молодая трава и... почти ни души гуляющих. Кое-где на скамейках парочки. По лицам видно – у них двойной праздник: праздник весны и праздник любви. Но чем дальше в глубь парка, тем реже и реже встречные. И там, где уже можно забыть о Москве, о городе, об узких улицах-коридорах, – там уже никого нет.
Детям города нужна толпа, пыль и сутолока. Им нужен шум чужих автомобилей, мягкий шорох чужих экипажей на дутых шинах. Нужна чужая роскошь. Она волнует, злит и нервирует стоящую на кругу толпу, но без этой атмосферы бьющей в глаза чужой роскоши, специфической атмосферы города, – толпа чувствует себя, как рыба на песке.
Возвращаюсь из глубины парка, и медленное течение толпы томительно долго влечет меня к остановке трамвая.
Короткий, но решительный бой, и я в вагоне. Даже сижу. И в качестве победителя с усмешкой поглядываю из окна на злые, раздраженные лица побежденных, толпящихся около вагона.
Вагон трогается. Молоденький студент, севший против меня, не выдержал и сошкольничал. Высунулся из окна и крикнул:
– Помните, господа: при атаке главное – быстрота и натиск!
На остановках кондуктор вопит, как заведенная машина:
– Местов нет! Слазьте, господа!»
А тем временем в Сокольниках первомайский праздник шел уже по накатанной колее:
«Здесь публика подразделяется. На кругу „поинтеллигентнее“, вне круга – попроще. Сотни пудов подсолнечной шелухи. Пищит гармония. Пьяная песня – городская, фабричная. Неизбежная ругань. И опять тишина в глубине векового парка, где так хорошо отдохнуть, где полной грудью можно вдохнуть аромат распустившихся деревьев.
В сокольнической толпе еще хуже, чем в Петровском парке. Здесь толпа полупьяная. Но, по существу, это безразлично. И в Сокольники, и в Петровский парк город выслал своих сынов «встречать весну», но наложил крепкое заклятие: ни на минуту о нем не забывать. Ни на минуту не забывать, что радость и зелень, весна и воздух, простор и свобода – случайное, преходящее условие жизни. [...]
Уже вечер.
Толпа устала. Раздражительная, злая. У вагонов трамвая чуть не драка.