Единственное, что разрешалось ребенку, – это в просветительных целях смотреть исторические картины, тем более что молодой русский кинематограф принялся спешно выпускать на рынок фильмы подобного рода. «Мазепа», «Жизнь и смерть Петра Великого», «Смерть Иоанна Грозного», «Дмитрий Донской», «Оборона Севастополя» – перечислять можно бесконечно[175].
«Вспомнилось мне, – писал в мемуарах Н. Д. Анощенко, – с какой рекламой и помпой был организован показ этого „первого русского исторического фильма“ в городском Манеже во время традиционных рождественских народных гуляний. Фильм „Стенька Разин – Понизовая вольница“ демонстрировался на огромном экране-великане, натянутом поперек Манежа. [... ]
Показ фильма сопровождался мощным исполнением популярной народной песни «Стенька Разин», которую пел большой синодальный хор в сопровождении специально написанной для этого случая музыки композитора Михаила Михайловича Ипполитова-Иванова, который сам дирижировал и хором, и оркестром во время этого запомнившегося мне киносеанса в Манеже, когда впервые в Москве, да вероятно и в России, кинокартину могли одновременно смотреть несколько сот человек.
Успех был потрясающим. Вероятно, именно поэтому память об этом фильме, воздействие которого на зрителей было чрезвычайно усилено пением большого хора и музыкой, и сохранилась у меня на всю жизнь»[176].
Огромной популярностью у публики пользовались так называемые видовые картины, рассказывавшие о разных странах, демонстрировавшие новые научные открытия и достижения в области техники. Уже в те далекие годы произошло соединение игрового и документального кино. Например, в фильме «Уход великого старца» актер Владимир Шатерников был настолько удачно загримирован под Л. Н. Толстого, что кадры хроники и игровые сцены прекрасно монтировались между собой[177]. В картину «Трехсотлетие царствования Дома Романовых», где М. А. Чехов сыграл роль царя Михаила Федоровича, была включена хроника, снятая во время коронации Николая II.
Стоит заметить, что столетие назад кинематограф потчевал зрителей не только историческими фильмами. Некоторое представление о вкусах публики того времени мы находим в описании киносеанса, сделанном Владимиром Королевичем в книге «Студенты столицы»:
«В тысячный раз кинематографические завсегдатаи смотрели добродетельную драму аристократической девушки, ставшей проституткой, которую спас, женившись на ней, добродетельный адвокат. Четыре убийства, два самоубийства, пожар, спасение утопающей и гибель злодея.
Мария Антоновна иногда всхлипывала и жадно следила за картиной. [... ]
Сидели в пальто, изнывая от сырой духоты. Мальчик с галунами прыскал из склянки чем-то пахучим».
Названия «драм из современной жизни» – «Снохач», «Тайна дома № 5», «В омуте Москвы», «Жертва Тверского бульвара» – говорят сами за себя. В то время произведения подобного рода именовались «парижским жанром». Интересно, что в 1910 году именно представители французской колонии обратились к московским властям с требованием обуздать распространение порнографии.
Сейчас довольно трудно установить, насколько успешно полиции удалось бороться с этим злом. И все же некоторые победы, несомненно, были одержаны. Так, «синематограф „Мефистофель“ на Петровке в доме Михалкова» по распоряжению градоначальника был закрыт «за демонстрацию картин непристойного содержания».
Кинематограф породил такое бытовое явление, как «обожание» актеров кино. Все тот же Н. Д. Анощенко описывал в мемуарах свое преклонение перед актрисой Верой Холодной: молодой офицер коллекционировал ее портреты, а также статьи из газет и журналов, в которых писалось об игре звезды экрана. Другим кумиром русской публики был Иван Мозжухин.
Из иностранных артистов просто «бешеной» популярностью пользовался комик Макс Линдер[178]. Настоящий фурор вызвал его приезд в Москву. Актера поселили в гостинице «Метрополь», а фирма «Патэ» в его честь дала банкет в ресторане «Эрмитаж».
О том, каким ему запомнился Линдер, вспоминал И. И. Шнейдер:
«В то время не было еще Чарли Чаплина, Гарольда Ллойда, Пата и Паташона и Бестера Китона, и на экране царил Макс Линдер. Популярность его была огромна.
В эти дни я увидал Макса Линдера среди публики; на сеансе в кинотеатре «Континенталь», в дальнейшем называвшемся «Востоккино», а еще позднее – «Стереокино». Макс Линдер сидел в ложе, возвышавшейся над партером, только что наполнившимся публикой, общее внимание которой было приковано к знаменитому киноартисту. Линдер, чрезвычайно этим довольный, вел себя, как одержимый. Он быстро вертелся то в одну, то в другую сторону, как будто сидел не на обыкновенном стуле, а на табурете перед пианино, гримасничал, широко улыбался, блистая знакомыми всем по экрану крупными зубами, смеялся беспрерывно бегающими глазами, снимал и вновь надевал свой черный котелок. И, наконец, добившись приветственных аплодисментов, вскочил, раскланялся, шлепнулся обратно на стул и, будто обжегшись об него, вновь взлетел кверху и, сняв котелок, пустил его ребром по вытянутой руке. Быстро согнув ее, он заставил котелок покатиться обратно к плечу и молниеносно «взбежать» ему на голову... Публика изумленно рявкнула и восторженно взвыла... Линдер клоунски раскланивался, сияя зубами и прижимая то к левой, то к правой стороне груди скрещенные ладони».
Встреча Линдера на вокзале, когда он был подхвачен на руки восторженной молодежью, его прогулки по Москве были запечатлены кинооператорами. Буквально на следующий день в большинстве «иллюзионов» демонстрировали документальный фильм о пребывании комика в Первопрестольной. Несколько вечеров, в течение которых он давал представления, театр «Зон» ломился от публики. Впрочем, выступления актера «вживую», по отзывам современников, вызвали среди части публики разочарование. То, что на киноэкране выглядело органично, при демонстрации на сцене производило тягостное впечатление.
По-разному откликнулась пресса и на выпуски хроники вроде ленты «Макс Линдер в Кремле». Газета «Новое время» обрушилась с нападками на «выходки еврейского гаера» на фоне православных святынь. Влас Дорошевич, напротив, на страницах «Русского слова» приветствовал Линдера, назвав его поистине «народным артистом». Попутно известный публицист воздал должное кинематографу как самому демократичному виду искусства. У него в статье прозвучал и такой аргумент бытового уровня: посещение театра требует особого нарядного костюма, а в «иллюзион» можно ходить по-домашнему, в затрапезной одежде.
Отношение к М. Линдеру со стороны поклонников театра наглядно характеризует диалог между издателем журнала «Рампа и жизнь» Л. Г. Мунштейном (литературный псевдоним Lolo) и молодым журналистом И. И. Шнейдером:
«Фотокорреспондент принес только что отпечатанные им фотографии, на которых был заснят приезд в Москву знаменитого кинокомика Макса Линдера. [... ]
Lolo брезгливо просматривал фотографии и, выбрав одну, где был запечатлен момент, когда студенты выносят Макса Линдера на руках из подъезда вокзала, протянул ее мне, исполнявшему в то время обязанности секретаря редакции, еще не узаконенному в этой должности:
– Сдайте в цинкографию. Размер клише в одну колонку, и заверстать подальше, на одну из последних полос номера...
Я сделал синим карандашом пометку на обороте фото.
– Запишите надпись наверху, над клише: «Апофеоз пошлости», – продиктовал он.
– Какая подпись будет внизу? – спросил я.
Lolo задумался. Вдруг я неожиданно для себя рискнул предложить:
– Может быть, так: «Живые студенты несут на руках живого Макса Линдера»?
Lolo сбоку серьезно взглянул на меня и, помолчав, буркнул:
– Вы делаете успехи...»
Вместе с посещением театров, ресторанов и кинематографа для многих москвичей привычным было проведение вечернего досуга в клубах. Сразу оговоримся – клубы предназначались для людей со средствами, потому что их члены вносили определенных размеров взносы, а для гостей устанавливалась входная плата.
До революции 1905 года в Москве насчитывалось не так уж много клубов. Условно их можно разделить на те, которые объединяли представителей различных сословий или профессий: Английский, Купеческий, врачей, и по интересам – Охотничий, велосипедистов, речной яхт-клуб. Воспоминания о некоторых из них В. А. Гиляровский поместил в книге «Москва и москвичи».
Самым аристократическим, а значит, и самым закрытым для посторонней публики, был Английский клуб. Правда, в начале XX века он переживал не лучшие времена. Из-за финансовых проблем в 1909 году руководству клуба в очередной раз пришлось поднять плату за входные билеты. За приглашение на знаменитые клубные обеды гостям приходилось выкладывать уже 100 руб. По той же причине три года спустя в аренду торговцам была сдана земля на Тверской улице, и вскоре, загородив вид на историческое здание, перед клубом были возведены павильоны и палатки, прозванные москвичами «Английскими рядами»[179].
А вот самым посещаемым, пожалуй, был Немецкий клуб, располагавшийся на Софийке (ныне Пушечная ул., 9). Он был основан иностранцами, проживавшими в Москве, но с 1870 года в него стали принимать всех желающих.
Публика – семьи купцов и приказчиков – ходила сюда на спектакли (в основном любительские), концерты и танцевальные вечера. Правда, по свидетельству И. Мясницкого, чтобы принять участие в танцах, следовало обзавестись смокингом, как герой его рассказа конторщик Настилкин. Тот специально «сшил себе смокинг с шелковыми лацканами, и хоть портной испортил ему этот смокинг, очень окоротив, но все же это смокинг, а не какой-нибудь пиджак, в котором являются некоторые кавалеры Немецкого клуба, нахально выдавая пиджак за смокинг и доказывая это целыми часами дежурному старшине, который не дозволяет принимать участия в танцах одетому „не по правилам“.