В рассказе о городском транспорте нельзя не упомянуть о московских извозчиках. Как и в случае со служащими трамвайных парков, городским властям пришлось как-то отреагировать на стремительное сокращение их числа, вызванное мобилизацией. В результате в ноябре 1914 года Городская Дума внесла изменения в правила, регулирующие извозный промысел. Во-первых, были расширены возрастные рамки для мужчин – от 16 до 65 лет. Во-вторых, официально разрешили заниматься извозом женщинам (в возрасте 25–50 лет).
Среди извозчиков преклонного возраста, появившихся на улицах Москвы, внимание корреспондента газеты «Время» привлек некий Федоров, отмеченный знаком номер 921. В отличие от своих коллег, изъяснявшихся посредством весьма ограниченного набора русских слов, Федоров подавал своим седокам реплики на французском и английском языках. Оказалось, что прежде он служил лакеем у русского посла в Лондоне и Берлине графа А. П. Шувалова, объездил всю Европу и там усвоил отдельные фразы из иностранных языков. До войны Федоров жил на покое, получая от наследника покойного посла пенсию 65 рублей в месяц, а его сыновья занимались в Москве извозным промыслом и имели 12 запряжек. Когда двух его сыновей и троих внуков призвали на войну, пенсионер-полиглот был вынужден заняться извозом, чтобы не допустить разорения налаженного хозяйства.
В мае 1915 года в Москве было отмечено, что извозчики, сославшись на дороговизну овса, заметно повысили цены за проезд. В ответ городские власти действовали уже привычным для себя образом – ввели таксу. И как всегда, благое намерение, вступившее в противоречие с экономическими интересами, привело к совсем иным результатам. Лексикон москвичей обогатился выражением «езда по таксе», а мировые суды оказались завалены исками пассажиров. Дело в том, что извозчики, услышав ненавистные слова, либо отказывались брать седока, либо везли столь неторопливо, что для спешащего человека езда превращалась в пытку. В том и в другом случаях извозчики сознательно нарушали правила, и обиженный обыватель имел полное право прибегнуть к помощи полиции. Блюститель порядка составлял протокол, и спор уже заканчивался в суде.
Вот как в описании репортера газеты «Время» выглядели «дела извозчичьи» при разборе в доме правосудия:
«Оригинальный вид приобрели теперь камеры московских мировых судей.
На них отразилось влияние извозчичьей таксы.
Извозчичьи дела и раньше здесь были довольно обычными. Но сейчас личности в синих армяках являются преобладающим контингентом посетителей мирового.
Топочут сапоги. Воздушная спираль такая, что трудно дышать. Тут и простые синие извозчики в своих форменных балахонах.
И лихачи в городском платье, ради торжественного случая, с длинными серебряными часовыми цепочками, спускающимися от подбородка.
Вид у всех этих представителей извозного промысла крайне угнетенный. На физиономиях – подчеркнутая покорность судьбе.
Большинство извозчичьих дел разрешается непосредственно полицией. Но и тех, которые доходят до мирового, слишком достаточно.
Трудно ихнему брату поладить с таксой.
Дела однообразны до последней степени. Извозчик стоял порожний и отказался везти нанимателя, рассчитывая, очевидно, дождаться более подходящего седока.
Тут же и наниматели фигурируют. Чиновник министерства народного просвещения возмущается:
– Их учить надо! Представьте, сидит извозчик не на облучке, а на месте для пассажира. Я ему кричу, а он даже не отвечает…
Один из извозчиков, унизавших синими армяками скамейку дожидающихся своей очереди, отзывается:
– Чай пить ехал.
– Да не ехал, а на перекрестке стоял! Обычная наша некультурность!
Ответчик мнется:
– Лошадка заморилась. Опять же о вас… Нешто мыслимо четыре с полтиной? С нас тоже требуют, чтобы выручка в аккурате… Явите Божескую милость!..
Запас извозчичьего красноречия исчерпан. Ответчик вытаскивает платок, красный с темными пятнами, смотрит на него, прячет. И вытирает физиономию рукавом.
Скамейка откликается:
– Четыре с полтиной…
Судья предлагает сторонам помириться. Чиновник вспыхивает:
– Нет, я не могу. Принципиальные соображения… А впрочем… Кто меня сюда тащил?
Примирение состоялось.
Судья вызывает следующего.
– Семен Лапкин!
Выползает Лапкин, такой же синий, а щеки кумачовые. Судья улыбается неожиданно:
– Мы с вами старые знакомые. Я вас судил однажды за быструю езду. Вы тогда мальчика сшибли.
Лапкин конфузится:
– Так точно. Мы…
– А теперь наоборот. Вы слишком медленно ехали, пассажир обиделся… Как же это? Один и тот же извозчик, и такие два разных дела.
Публика хохочет. Даже другие извозчики ухмыляются.
Лапкин багровеет и выдавливает из себя:
– Да ведь мальчика-то я… без таксы…
Разъезд от мирового. Улица запружена санками. Выходят истцы и ответчики.
Истец-чиновник нанимает:
– К Христу-Спасителю. В учебный округ!
Подкатывает ответчик на облучке:
– Пожалуйте! По случаю примирения…
И открывает любезно полость…»
Весной 1916 года газеты констатировали, что такса на услуги извозчиков фактически не прижилась. Оказалось, что даже угроза судебного преследования не может заставить извозчиков работать себе в убыток. Более того, речь зашла о назревании в Москве нового кризиса – «извозчичьего». Если в прежние годы в Москве на лето и так оставалось не больше трети извозчиков – так называемые «зимники» возвращались в свои деревни заниматься сельским хозяйством, – то теперь их количество заметно сократилось. Несмотря на довольно приличные заработки, извозчики жаловались на то, что едва сводили концы с концами. Жизнь в Москве слишком вздорожала, а летние деревенские работы сулили им больше выгод. «Увеличившееся значительно население столицы, особенно деловой его элемент, – делали вывод газеты, – очутится в довольно тяжелых условиях».
В мае 1916 года новый московский градоначальник В. Н. Шебеко заявил:
«Немало меня заботит и извозчичий вопрос. Говорят, что количество извозчиков уменьшилось из-за таксы. Во всяком случае, такса издана не мной, а думой. Может быть, надо пересмотреть таксу и увеличить расценку для извозчиков, но упразднить таксу совершенно вряд ли было рационально. Фактически и сейчас извозчики не ездят по таксе, а лихачи позволяют себе недопустимые безобразия, требуя за проезд от Петровского парка в город чуть ли не 25 руб. Но если упразднить таксу, то и обыкновенные извозчики будут предъявлять такие же дикие требования. Они предпочтут не ездить с рядовыми седоками, а выжидать таких, с которых можно сорвать. Мне кажется, что в этом случае сама публика, сами обыватели могли бы прийти на помощь, если бы они не платили шальных денег лихачам. Очевидно, имеется большой контингент людей с шальными деньгами, которые могут с легким сердцем отдавать четвертной лихачам. Если бы публика была в этом отношении сдержаннее, аппетиты извозчиков волей-неволей уменьшились бы».
«Лихачи», о которых упомянул градоначальник, среди московских извозчиков представляли собой некую высшую касту. Они и до войны не жаловались на заработки, о чем мы писали в предыдущей книге, а уж в военное лихолетье просто купались в деньгах. Слишком много нашлось в Москве нуворишей, готовых платить без счета за катание на рысаках. Газета «Время», бичевавшая безудержное мотовство, посвятила лихачам такую филиппику:
«Когда на зарвавшихся извозчиков была наложена узда в виде изданной специальной таксы – в полицейских участках шло форменное соревнование на лихачей. Все извозчики хотели стать лихачами.
– Помилуйте, никакой таксы не знаем, а ежели так, то ведь доходу будет куча.
Московские извозчики знали, что хотели.
Никогда таких безумных денег не зарабатывали лихачи, как в эти дни.
Москва – та показная Москва, которая за два года войны выявила всю дряблость и несостоятельность, словно помешалась на лихачах.
Лихачи – это идеал всех тех, кто в мотовстве и расточительности находит конец своим стремлениям».
Стремясь разрешить «извозчичий» кризис без отмены таксы, Городское управление объявило о проекте создания муниципальных извозчиков. В январе 1917 года в качестве эпитафии маниловским планам Управы обозреватель «Московского листка» писал, что горожанам вряд ли доведется воспользоваться услугами «вежливых, вооруженных европейскими цилиндрами… извозчиков, еле удерживающих туго натянутыми вожжами сильных и быстрых рысаков… в форме, с усовершенствованными пролетками и особыми счетчиками, благодаря которым ни одна лишняя копейка не должна была поступать в городскую кассу».
В заключение нашего очерка буквально несколько слов посвятим московским автомобилистам. Как ни странно, но, судя по рассказам современников, после проведенной властями мобилизации «самодвижущихся экипажей», было не заметно, что их количество на улицах Москвы сократилось.
– Гляди, с каким старым грибом Мурашкина катит сегодня.
– Так что же? Теперь небось «грибной сезон», пост!
Объяснение этому феномену оказалось довольно простым: по каким-то соображениям военное ведомство забирало в действующую армию только маломощные машины. А вот владельцы «мерседесов», «бенцов» и прочих многосильных «стальных коней» не лишились своей собственности. На зависть окружающим, они продолжали раскатывать по городу.
Как и до войны, шоферов, задержанных полицией за слишком быструю и неосторожную езду, градоначальник карал большими штрафами и тюремным заключением. Правда, военное время добавило еще один сюжет: владелец одного из гаражей и работавшие на него шоферы таксомоторов попали под арест за отказ возить офицеров без предоплаты.
И если такой непатриотический поступок оказался единичным явлением, то число любителей прокатиться с ветерком и с риском для жизни пешеходов не уменьшилось. В январе 1917 года фельетонист «Раннего утра» дал этому явлению созвучное времени название: «“Танки” в Москве». Отключение уличного освещения, вызванное нехваткой топлива, привело к увеличению числа жертв шоферов, носившихся сломя голову. Журналист предложил отправлять таких водителей на фронт: если они столь кровожадны, что не могут оставить в покое горожан, то пусть на своих автомобилях давят немцев. Видимо, из-за грянувших вскоре революций эта