Вообще, манера Жукова палить из пистолета когда надо и не надо хоть и придавала ему лихости и добавляла авторитета, но доходов банде не приносила, скорее наоборот. От всего этого Жуков сделался мрачным и перестал улыбаться. Бывало, вздохнет только и скажет: «Мне все равно стенка. Буду дела делать, пока не поймают. Живым легавым не дамся. Застрелюсь». А ведь было ему тогда всего девятнадцать лет. В конце концов страсть к пальбе погубила и его самого, и его банду. Началось все с пустяка. Киевские воры что-то не поделили с арбатскими. То ли арбатские стали «щипать», где киевские, то ли наоборот. 23 декабря 1945 года те и другие случайно встретились на Арбатской площади. Слово за слово. Дошло до угроз. Потом вроде бы все успокоились. Кто-то даже сказал: «Зачем друг друга убивать, можно и так договориться». Пошли вниз по улице Коминтерна (так с 1930 по 1946 год называлась Воздвиженка, она же сейчас является частью улицы Новый Арбат). Шли по правой стороне. У подъезда дома 5, недалеко от Моховой, остановились. «Дрозд» и «Иван Фиксатый», из арбатских, предложили Жукову зайти с ними в подъезд поговорить. Жуков зашел и вскоре вышел. Арбатские ждали своих, но те не появились. Тогда в подъезд зашел самый длинный из них по кличке «Придурок». Оказалось, что «Дрозд» и «Фиксатый» были убиты. Их застрелил Жуков. Этого арбатские воры ему простить не могли. «Стукнули, – как говорится, – по низу», и «Жук» сгорел. Его арестовали. Потом выловили и всю его банду.
Следователь изводил Жукова вопросами, занося чуть ли не каждое свое собственное слово в протокол. «Следствие требует от вас рассказать правду по делу, – нудил он, – ваши показания ложные. Расскажите, как, где и когда вы договаривались совершать преступления… Следствию известно, что знакомую девушку Давыдовой Веры вы знаете. Почему скрываете? Следствие требует показать правильно… Почему вы скрываете истину по делу?» И дальше все в таком же духе. А он и сам толком не знал, зачем скрывал Таську и Люську. Знал только, что, по воровским законам, должен молчать, вот и молчал, а в камере проклинал себя за малодушие, за то, что не застрелился, когда его брали на квартире Машки Рюминой.
В последнем слове на суде Жуков просил сохранить ему жизнь. Сказал, что арбатских воров, Пантелеева и Краснова, они же «Дрозд» и «Иван Фиксатый», убил с целью самозащиты. Другие же преступления совершал, чтобы прокормиться, так как не работал, скрываясь от милиции и опасаясь расстрела за бандитизм.
4 июля 1946 года член Московского городского суда Венедиктов огласил приговор. Жукову – расстрел, остальным – сроки от десяти и ниже. 16 октября Жукова расстреляли.
Жаль его мать. В 1941-м она потеряла мужа, а в 1946-м – сына.
Обидно и за Жукова, и за его друзей. Пока они воровали, грабили, пьянствовали, в Москве мимо них спокойно и равнодушно проходила простая человеческая жизнь. Люди работали, учились, строились дома. Открывались переходы между станциями метро «Охотный Ряд», «Площадь Революции», «Улица Коминтерна» и «Библиотека имени Ленина». Стал ходить одиннадцатый троллейбус, открылся Театр юного зрителя, в котором шли «Три мушкетера». Да и чего только не было сделано за это время в Москве! Расставшись в девятнадцать лет с жизнью, Витька Жуков ни в чем этом не участвовал, и ему так и не довелось посмотреть в кино «Подвиг разведчика», слушать песни Высоцкого, репортажи Вадима Синявского о футбольных матчах, увидеть Московский фестиваль молодежи и студентов. Он не берег могилу матери и память об отце, не продолжил свой род. Вместо всего этого и многого, многого другого ему досталась пуля, а от него остался неизвестно где и кем зарытый в землю труп.
Столь же черная точка была поставлена в конце жизни другого московского бандита, Соловьева.
Вячеслав Александрович Соловьев родился в 1925 году. Жил он в квартире 72 корпуса 2 дома 11 по Хавско-Шаболовскому переулку (он потом был назван улицей Лестева). Родители его разошлись, когда ему было два года. Вскоре они вообще разъехались в разные стороны, и маленький Слава остался на попечении деда и бабки. В 1937 году умерли и дед с бабкой. Пришлось матери взять Славку к себе, в новую семью. На следующий год он закончил пять классов и пошел работать слесарем. Содержать его никто не хотел, да, честно говоря, и не на что было. К тому же есть чужой хлеб и быть нелюбимым среди тех, кто должен быть тебе самыми близкими на свете, – тяжелый крест. Под ношей сей душа Славкина надломилась, и стал он вором. Его ловили, судили, но отпускали. Жалели, наверное. В 1942 году ушел на фронт его отчим, Кирилл Тимофеевич Кириллов. В том же году его и убили. А в 1943-м Славку вновь арестовали за кражу и дали два года, но вместо лагеря отправили на фронт, 3-й Белорусский, и стал московский вор Славка Соловьев пулеметчиком 222-й стрелковой дивизии, а потом и командиром группы разведки в 379-м артиллерийском пулеметном батальоне 11-й гвардейской армии. В июне 1944-го он был ранен в ногу и уволен в запас по инвалидности. С фронта в Москву привез ранение, награды и трофейный «вальтер». Жил у матери. Не работал. Выжили в войну из его друзей и подельников по воровским делам в Хавско-Шаболовских переулках только Вовка Буланов и Игорь Толмачев. У Вовки был пистолет «ТТ». Оружие обязывало. Тырить буханки с прилавков, как в детстве, или рвать сумки у женщин при таком жизненном опыте и вооружении было стыдно. Навыки слесаря и разведчика подсказали Славке его собственный стиль в воровском деле. Он стал совершать кражи «на светлячок». Так, во всяком случае, он называл этот свой способ совершения преступлений (а вообще совершение краж он именовал словом «побегать»). «Светлячком» же являлся карманный фонарик. Ночью Славка с фонариком забирался на окно или балкон какой-нибудь квартиры, светил им внутрь комнаты и, если в ней никого не было, забирался в квартиру. Обчистив ее, он так же тихо и незаметно удалялся. С мая по декабрь 1945 года Соловьев, по самым скромным подсчетам, совершил двадцать таких краж. Он обворовывал квартиры на Серпуховской улице и улице Татищева, на Дровяной и Мытной улицах, на улицах Верхне-Михайловской и Воробьевской. Он пролезал в форточки и бил в окнах стекла, резал их алмазом, взламывал замки и шпингалеты. Он приносил в банду похищенное на двадцать, тридцать и даже на сто тысяч рублей. Был он тогда в большом авторитете у местной шпаны. Изменила его лихую, бесшабашную жизнь встреча с Капой. Влюбившись в нее, он все свои «подвиги» стал совершать для нее. Капкина мать, зная, что Соловьев вор и довольно удачливый, все время капала Капке на мозги: «Скажи своему охламону, чтобы он вещи тебе нес, а не своим гопникам». Соловьев, конечно, делал все, что пожелает его возлюбленная, а поэтому вещи с краж стал приносить ей, хотя ему было стыдно перед товарищами, а поэтому на душе у него, как говорится, кошки скребли. Женское окружение вообще портило Соловьеву нервы. Его мать Капку иначе как проституткой не называла, а та, наверное, со слов своей матери, убеждала Славку в том, что его мать воровка, что она берет себе часть денег за проданные ею на рынках вещи. А вот был еще такой случай: его теща, обнаружив принесенный им в дом булановский пистолет «ТТ», с испугу взяла его и, ничего ему не сказав, отнесла в старый особняк на Ульяновской улице, где спрятала под лестницей. Пока он дознался, куда делось его оружие, пистолет обнаружили милиционеры. Из-за всего этого Славка, естественно, злился, расстраивался, но поделать ничего не мог. Ради Капки он должен был все это терпеть. Но проклятые бабы не унимались. В конце концов они поссорили его со всей бандой. Когда он по наущению Капки стал похищенное приносить к ней домой, Сашка Сазонов начал плести интриги и восстановил против Славки его товарищей. На какое-то время Соловьев остался один, от него все отвернулись, как от фраера, предавшего воровскую дружбу. Славка очень переживал. Он, вообще, не столько понимал, сколько чувствовал, что бабы затягивают его в другой, чуждый ему мир, в котором вещи ценнее человеческих отношений. Он же привык относиться к вещам с презрением и, воруя их, пропивал или раздаривал. Впрочем, долго ребята без него обойтись не могли. Один раз совершили квартирную кражу, спрятали похищенные вещи на чердаке, так и те у них сперли. От Сашки же Сазонова толку банде никакого не было. На кражи он ходить боялся, все больше на шухере стоял, хотя при первой возможности и старался выпить и погулять за их счет.
От всех переживаний Соловьева спасала любовь.
С Капитолиной Ивановной Тихомировой, Капой, жившей в квартире 2 дома 34 по Ульяновской улице, он познакомился летом 1945 года и сразу в нее влюбился. Ему казалось, что он знает ее давно, что еще тогда, когда ему было лет семь-восемь, он с нею и со своим приятелем Ленькой ходили купаться на Москву-реку. Там как-то Капка после купания надела платьице, сняла трусики, отжала их и положила сушить на траву. После этого они втроем валялись на траве, и он с Ленькой все старались заглянуть ей под платье. Когда же Ленька купался, она дала ему себя «пощупать». Он попросил, чтобы она дала «пощупать» и Леньке, но она отказалась. Согласилась только показать. Теперь он рассказывал обо всем этом Капке, но та божилась, что этого не было и он ее с кем-то путает. Ленька же подтвердить ничего не мог, так как был убит на войне. Да и какая разница, в конце концов, Капка это была или не Капка. Главное, что он ее очень любил. Была она невысокая, худенькая, светловолосая, с маленьким носиком и маленьким ротиком. У нее были розовенькие прозрачные ушки и нежные тонкие пальчики. На кисти ее правой ручки было выколото «КАПА», а левой – цифры «1924», хотя родилась она в двадцать шестом. Но ей хотелось быть старше и она вместо цифры «6» наколола цифру «4». Впрочем, какое это тогда имело значение? Вся Капкина жизнь, как у домашней кошки, прошла в одном и том же месте, в Хавско-Шаболовском переулке, а если точнее, во дворе дома 11. Здесь она родилась, отсюда ушел на войну ее отец, который домой так и не вернулся, здесь на морозе постоянно сохло заиндевевшее белье, выстиранное ее матерью, а по вечерам собирались ребята и под гитару пели всякие песни: «По морям и разным странам», «А море черное ревело и стонало», «Много у нас диковин. Каждый дурак Бетховен» и много-много других. Пели еще «Отец мой фон-барон». В песне были такие слова (я позволил себе заменить лишь одно из них):