На протяжении значительной части XIX столетия местом притяжения трущобной публики был уже описанный выше Толкучий рынок в «Городе». Здесь пьяница-«ярыга» мог «зашибить» несколько копеек и затем опохмелиться и поесть. Здесь в толпе постоянно «работали» карманники, попрошайки и жулики разного рода; сюда приносили сбывать краденое. Именно здесь, как говорили, нашли французскую пушку, украденную от кремлевского Арсенала зимой 1857 года (как видим, проблема похищения цветного металла и тогда была актуальна). Пушка была найдена в подвале одной из лавочек со следами ударов топором (воры сперва надеялись рассечь ее на части, чтобы потом переплавить куски). Дело это в свое время считалось одним из самых громких, как по сути похищения, так и по простоте и остроумию преступления. Воры подошли к Арсеналу среди бела дня, с салазками, на которые и свалили снятую с пьедестала пушку и сразу прикрыли ее рогожами. Часовой ничего не заметил. Проезжая через Троицкие ворота, на вопрос другого часового: «Что везете?» — похитители сказали: «Свиную тушу», и стража этим удовольствовалась. Проверять ничего не стали, и жулики успешно вывезли добычу из Кремля.
На Толкучке было одно из постоянных «рабочих мест» нищих, причем вплоть до начала 1850-х годов их местожительством был ничем не примечательный дом по соседству, на Варварке, принадлежавший Знаменскому монастырю. Здесь обитала та артель нищих, которая постоянно работала в «Городе» и на Толкучке.
Нищенство относилось к числу древнейших московских занятий. Трудились в нем профессионально и организованно. Как во всякой профессии, имелась своя специализация, свои профессиональные тонкости, свои наставники и ученики. Наиболее распространены в Москве были такие нищенские специальности, как «богомолы» и «могильщики», «работавшие» на церковных папертях и на кладбищах, а также «ерусалимцы» — мнимые странники, богомольцы, калики перехожие, ходившие в черных, похожих на монашеские, платьях. Они сообщали разные подробности о своих мнимых паломничествах по святым местам, торговали пузырьками с освященным маслом и «водой реки Иордан», коробочками со «святой землицей иорданской», «иерусалимскими» и «афонскими» образками, гвоздями и щепками Креста Господня и прочими фальшивыми реликвиями, собирали деньги на новое паломничество или на обетную свечу или просто выкликали нараспев просьбы о пожертвовании «на погорелое» или «на построение храмов». В этой специальности подвизались настоящие и мнимые монахи и монашенки, спившиеся с круга причетники, юродивые и блаженные.
Еще одна околоцерковная нищенская специальность — «церковная старуха». Эти стояли у церковных дверей и отворяли и затворяли их в надежде на гонорар. «Пользующаяся разрешением — „благословением“ причта, „церковная старуха“ считает себя лицом официальным, почти административным и властно огрызается на нищих-конкурентов, открывающих поблизости свои действия»[284]. Все работавшие возле храмов хорошо владели соответствующей терминологией, при случае могли пропеть молитвы, псалмы и разного рода «духовные» песни, например, такую:
Вот теперь-то я печален,
Свою радость всю отверг,
И остался, безотраден,
Время провождать в скорбях.
Беспрестанно я вздыхаю,
И слезы льются из глаз,
Себя в перси ударяю,
И возношу к Творцу мой глас.
О, услышь мое стенанье,
Всеблагий Небесный царь,
И призри на мое страданье,
И укрепи бессильну тварь;
Будь в бедах моих отрада,
Непостижимый в Небесах,
Ты избавь меня от Ада,
Бог мой! Зри меня в слезах.
О, унылых Ободритель,
Неба и земли Творец,
Буди в скорбях Покровитель,
И Заступник, и Отец!..
На Тебя я уповаю,
О Господь Всесильный мой, —
Со надеждою взываю:
Защити в печали злой!..
Бодрствуй духом да крепися,
Сердце, верой к Небеси,
Что понесть тебе случится,
Все с терпением неси,
Будь уверен во надежде,
Кто понес Крест тяжкий прежде,
Тот и твой крест понесет,
Он управит и спасет!..
Много среди нищих было «калек». Специальные промысловики ездили по деревням и скупали у крестьян детей и родных-инвалидов и заставляли их потом просить милостыню, но существовали и подлинные профессионалы, которые умели так выворачивать конечности, что производили полное впечатление безруких или безногих, закатывали глаза, имитируя слепоту, и т. п. Часто встречались также «женщины с больными детьми», «севастопольцы» — реальные или мнимые ветераны и инвалиды войн, а также «горбачи» — побирающиеся на улицах и просящие: на лечение больной жены или детей, «на погребение», на покупку угнанной или павшей лошади, на билет для возвращения на родину, на поправку здоровья ввиду выписки из больницы и т. п.
Подвидами среди «горбачей» были «благородные, пострадавшие за правду» и «погибшие благородные» (деклассированные чиновники, купцы и студенты), которые нередко просили подаяние на французском диалекте: «Же ву при, мусье, доннэ муа кельке шоз» («Прошу вас, сударь, подайте мне что-нибудь»).
Все московские районы с их злачными местами были поделены между нищенскими артелями, причем наиболее выгодные для нищенского промысла участки (кладбища и церковные дворы и паперти) местные сторожа и привратники продавали «с торгов», и купившая их артель монополизировала местную благотворительность, не пуская никого из чужих (в других случаях кладбищенские сторожа брали плату с каждого нищего за вход на свою территорию). В каждой нищенской артели существовали своя иерархия, свой староста (обязательно грамотный и опытный в житейских передрягах, нередко отставной или беглый солдат), денежный «общак», из которого оказывали помощь временно нетрудоспособным сочленам, а также прикармливали местную полицию и «собственного» стряпчего, который вызволял артельных в случае их ареста.
Попрошайничество на улицах на протяжении большей части девятнадцатого века запрещалось законом и преследовалось (хотя и без особого рвения) полицией; за это забирали в участок, а потом отправляли в «Юсупов работный дом», но на церковных папертях, а также на базарах и рынках милостыню просить было можно. «Непрофессионалу» — «случайному нищему», обычному горемыке, оказавшемуся в безвыходной ситуации, члены артели, по негласному правилу, могли позволить один раз и недолго постоять на их территории. Его искусно оттесняли с более выгодного места куда-нибудь в сторону, и там он мог выклянчить немного денег на пропитание (по неписаным московским правилам, нищему редко подавали меньше пятака, а отказать в подаянии считалось грехом). Через какое-то время ему намекали, что пора и честь знать, а если намек не бывал понят, прибегали и к физическому воздействию. В другой раз на то же место этого чужого уже не пускали, и бедняк, оказавшийся перед необходимостью жить нищенством, должен был искать встречи с артельным старостой, вносить вступительный взнос (или соглашаться выплачивать его в рассрочку) и проходить курс обучения, во время которого осваивал технику своей новой профессии: учился правильным образом клянчить, так, чтобы просьба хватала за сердце, правильно одеваться и держаться, чтобы фигура выглядела самым жалким образом, и т. д.
В большинстве же случаев нищенство являлось семейной профессией — и профессией довольно доходной. Детей, родившихся в семье нищих, начинали обучать ремеслу буквально с пеленок и лет в семь-восемь уже выпускали одних на самостоятельный промысел. Как и другим членам артели, им назначалась определенная дневная сумма, которую следовало собрать, а чтобы лишить возможности присвоить что-нибудь из собранного, детей каждый вечер раздевали догола и тщательно обыскивали.
Способный и хорошо обученный «стрелок» (нищий) зарабатывал от одного до трех рублей в день, проживая при этом не более 60–70 копеек (по ценам второй половины XIX века, чтобы ходить сытым, хватало 15–20 копеек), и даже самый незадачливый и бесталанный не спускался ниже полтинника. В этой среде было немало собственных богачей и даже ростовщиков, работавших не только внутри своей артели, но и на стороне. Весьма не редки были случаи, когда на умерших нищих обнаруживались довольно крупные суммы денег — до нескольких — даже десятков — тысяч рублей. Вообще профессиональные нищие считались в воровской среде аристократией.
В нищенской артели, квартировавшей на Варварке, было немало бывших чиновников — как гражданских, так и военных, традиционно побиравшихся в Рядах и Гостином дворе (где буквально не давали проходу покупателям) и часто служивших добровольными шутами скучающим сидельцам, перед которыми пели, декламировали с пафосом разные стихи, готовы были ползать на четвереньках или кричать петухом. Среди этой категории попрошаек было много безнадежных алкоголиков (более-менее пьющей была практически вся нищенская братия). Не менее популярна среди «благородных» «горбачей» с Варварки была площадка около Иверской часовни. Здесь обрабатывали в первую очередь простодушных провинциалов, которых возле часовни всегда было много (приехав в Москву, в числе первых дел следовало пойти поклониться Иверской). Завидев подходящий объект, «горбач» подкатывал к нему «франтоватой военной побежкой и извиваясь змеем» и излагал горестную историю своей жизни: «Бедный офицер! Жертва злобной судьбы! Голодное семейство, больная жена, умирающие дети! М-с-вый г-с-дарь! Страждущее человечество взывает о помощи! Бог за все заплатит сторицей. Мерси боку!» [285]
И затем галопом тащил добытый гривенник в ближайший кабак — очевидно, к больной жене и умирающим детям.
В конце 1840-х годов занимаемый нищими дом при Знаменском монастыре был обследован, и ученые мужи пришли к выводу, что именно здесь находилась в конце XVI — начале XVII века городская усадьба бояр Романовых — предков первого государя из этой династии. Дом был выкуплен казной и поставлен на реставрацию; вскоре в нем открылся музей, а бывших обитателей его выселили, и они нашли приют в известной трущобе — Шиповской крепости и других подобных домах по соседству.