ремя как адъютанты неугомонным роем наперегонки спешили исполнить приказания Императора и его маршалов! Каким далеким и в то же время каким близким должно было все это казаться им.
Святая Елена. Далеко ли от нее Император Франции?
Я не знаю. Я не могу сказать. Ведь блеск корон ослепляет.
Короли усаживаются обедать; королевы готовятся танцевать.
Следом за хорошей погодой нужно ожидать снега.
(Р. Киплинг. «Колыбельная Святой Елены»)
Иногда Наполеон останавливается, вздыхает и приставляет служивший ему при Аустерлице старый бинокль к проделанным в ставнях отверстиям. Но не для того чтобы увидеть, как Мюрат бросает в атаку свою конницу, обращая в бегство белые мундиры, а для того чтобы разглядеть проезжающего рысью кавалериста Хадсона Лоу, или учения британского полка, или китайца, несущего на коромысле ведра с водой. Закончив диктовать, Наполеон принимает ванну. Вот уже час, как лакеи и китайцы суетятся вокруг допотопного аппарата, где вода течет по трубкам, обвивающим спиралью нагреватель, а затем тонкой струйкой стекает в глубокую медную ванну; а так как Император требует, чтобы вода была чуть ли не кипящей, Маршан нервно подгоняет своих узкоглазых помощников:
— Больше воды, больше жару!
Эти ежедневные и продолжительные ванны являются настоящим лекарством: тело, погруженное в воду по самую шею, расслабляется, нервы успокаиваются, и Наполеон забывает о времени. Он беседует с Лас Казом, Маршаном или с кем-нибудь из генералов, если не завтракает в это время или не листает какую-нибудь книгу[12]. Затем Маршан помогает ему одеться: белая рубашка, черный галстук, белые чулки и туфли с пряжками, белый жилет и фрак, шляпа с кокардой, после чего он идет в гостиную, где генералы в ожидании его появления болтают с дамами. В первые годы — в 1816-м и 1817-м — среди посетителей было множество иностранцев: кроме офицеров и влиятельных лиц Колонии, это прежде всего мореплаватели и высокопоставленные чиновники, направляющиеся в Индию или возвращающиеся оттуда, которые придают большое значение этой аудиенции. Некоторые из английских путешественников, уже повидавшие чудеса Ганга или направляющиеся в эту сказочную страну, заезжают по пути посмотреть на диво другого рода, писал Шатобриан. У врат Индии, привыкшей к завоевателям, находится завоеватель, скованный цепями. Обер-гофмаршал выдает приглашение на аудиенцию, скрепленное печатью с императорским гербом: «Обер-гофмаршал Двора...» Губернатор же добавляет к этому унизительный пропуск, подобный тому, что можно видеть в одной из витрин Лонгвуда, — бумагу, вроде той, что дает разрешение на посещение уголовника в тюрьме, напечатанную в местной типографии «Соломон, Гидеон и Мосс...»: «Начальник охраны разрешает предъявителю сего, господину такому-то, посетить резиденцию генерала Буонапарте такого-то числа...» Этот документ вручается офицеру охраны, который на следующее утро передает его губернатору.
Что побуждает всех этих людей добиваться странной чести быть представленными низвергнутому монарху? Любопытство — обычная слабость англичан. Все эти путешественники и помыслить не могу возвратиться в Европу, не увидав человека столетия, но уже не на троне, в великолепном одиночестве Тюильри, а в этом огромном сарае, расходы на содержание которого они подсчитывали в дороге. Человек, заставлявший трепетать добрую старую Англию, теперь получает от нее свой одеколон и нюхательный табак — ради этого стоит потратиться на путешествие. А поскольку эти посетители, все как один, ведут «путевой дневник», который публикуют по возвращении, то как же можно упустить возможность вставить между рассказом о «Кафрах мыса Доброй Надежды» и «Прибытием в Спитхэд» главу, названную «Интервью с Буонапарте. Его внешность, его манеры и его положение на Святой Елене». Так вот он каков, этот человек, чьи деяния сотрясали Европу и, более того, угрожали Британским островам! Его рассматривают с нескрываемым любопытством и болезненной пристальностью исследователей или охотников на крупных хищников. В целом впечатления не слишком лестны: одни находят, что он выглядит как тучный испанский монах, другие замечают его почерневшие зубы и «французский цвет лица», и все эти наблюдения исполнены неприязни и недоброжелательности. Многие из этих ценных для истории заметок, полных срисованных с натуры деталей и прекрасно написанных, увидят свет; но ни в одной из них, за очень редким исключением, не сыщется ни слова сочувствия к пленному врагу, которого медленно убивают скукой и мелочными придирками. Аудиенции эти, имевшие место в течение двух лет, доставляли Наполеону удовольствие: в интеллектуальной пустыне, куда он был заброшен, появлялись люди по большей части образованные; они приносили с собой свежие впечатления от таинственного и манящего Востока, чьи образы некогда опьяняли молодого генерала Бонапарта, который, считая Европу кротовой норой, мечтал отправиться по следам Александра Македонского в Азию в поисках славы, обрести каковую ему суждено было по ту сторону Альп. Эти разговоры оживляли его ум и память, будили его любознательность, и он с удовольствием и интересом расспрашивал и высказывал свое мнение. А есть люди, которых он принимает почти как друзей: семью Уилкса, который, прежде чем стать губернатором на Святой Елене, жил в Индии и прекрасно знал эту восхитительную страну, Скелтонов, которые первыми согласятся отправлять послания в Европу, генерала Бингэма с супругой и преемника Кок-бэрна адмирала Малькольма и его жену.
А дабы эти приемы не приобрели характера визитов деревенских соседей, Наполеон учредил строгий церемониал. Облаченный в ливрею служитель, Сантини или Новерра, ожидает гостей в саду и сопровождает их до бильярдной; там один из офицеров, а иногда и все придворные, в мундирах, приветствуют их от имени Императора и сообщают, что его величество готов принять их. Обер-гофмаршал появляется в дверях гостиной и приглашает войти. Несмотря на свою уверенность и привычку бывать в свете, эти иностранцы робеют перед ожидающим их человеком, смущенные тем положением, в какое он поставлен, и лишь от Наполеона зависит, будет ли общение легким или, напротив, принужденным. Леди Малькольм, жена адмирала, говорит графине Бертран, как ее пугает мысль оказаться лицом к лицу с героем, который в течение двадцати лет держал в своих руках бразды европейской политики, но Наполеон, зная, что женщины с удовольствием говорят о самих себе, быстро успокаивает ее своими расспросами:
«Страдала ли она от морской болезни? Это ее первое морское путешествие? Было ли ей весело? Любит ли она вышивать?»
Обычно он стоит у камина, со шляпой в руке; только дамам дозволяется сесть с ним рядом на софу. С тех пор как адмирал Кокбэрн позволил себе довольно бесцеремонно усесться в его присутствии, он предпочитает давать эти аудиенции стоя, хотя порой и изнемогает от усталости. Со своими любимцами, Балькомбами и Малькольмами, он ведет долгие беседы, повергающие их в изумление: его эрудиция, знание людей и событий, его память, его суждения об истории, о древней и современной литературе — полная для них неожиданность, ибо британцы всегда представляли «Буонапарте» вульгарным и претенциозным мужланом, грубым и невежественным солдафоном[13].
Для леди Малькольм, шотландки, он прочел целую лекцию об Оссиане, каковую одобрил бы самый взыскательный литературный критик. Если он так старается предстать перед ней в благоприятном свете, значит, он от души восхищается ею; эта накрашенная, нескладная, разряженная как райская птица женщина своей чуткой и благородной душой угадывает в этом толстом изгнаннике прирожденного монарха. Вернувшись домой, она тщательно записывает все фразы их разговора и свои собственные впечатления:
«У него коротко остриженные тусклые, темно-коричневые волосы, редкие надо любом, но густые на затылке; глаза светло-голубые или серые, нос крупный, верхняя губа слегка коротковата, зубы мелкие, ровные и белые, но улыбка лишь изредка позволяет их увидеть; подбородок круглый, нижняя часть лица полная, шея очень короткая. Сложен он пропорционально, но несколько полноват; руки у него пухлые и короткие, с удлиненными пальцами и ухоженными ногтями; ноги, от бедра до ступни, изящной формы».
Великолепный портрет, по точности не уступающий полицейскому описанию! Возможно, лучше других изображающий Наполеона в последние годы жизни.
По окончании аудиенции Наполеон прощается и уходит, предоставляя офицерам проводить посетителей. Около четырех часов генерал Гурго, отвечающий за конюшни, приказывает запрягать коляску. Графиня Бертран и мадам де Монтолон садятся рядом с Наполеоном, Бертран и Лас Каз устраиваются впереди, а Гурго скачет рядом верхом. Шестеркой лошадей правят загонщики братья Аршамбо, которых не пугают местные дороги, ибо они и не такое видели; экипаж мчится с бешеной скоростью по Лонгвудскому плато, вокруг леса или в Дедвуд, а если Бертраны не участвуют в поездке, то по дороге в Аларм Хаус заезжают к ним. В этом не слишком уютном месте графиня Бертран со вкусом обставила очаровательный дом, утопающий в зелени больших деревьев и камелий. Конечно, это несопоставимо с апартаментами в Тюильри, с самыми веселыми в Париже обедами и ужинами, на которые тратилось по два миллиона в год, — не без грусти скажет она как-то одной англичанке, но, тем не менее, это очень приятный колониальный дом. Подъехав к крыльцу, Император выходит из коляски, входит в дом и садится, чтобы беседовать и играть с детьми. Однажды он отправился на прогулку, которая привела его в долину, над которой стоит дом: там, в прохладной тени прекрасных деревьев вьется тоненький ручеек, а сквозь густую листву виднеется серебристая гладь океана. Вода в ручье, текущая посреди ковра водяной вероники, такая прохладная и чистая, что тотчас принимается решение посылать сюда каждый день за водой двух китайцев с кувшинами, что позволяет Наполеону говорить о «своем источнике». И в этот же день он, как бы между прочим, скажет Бертрану: