— Если после моей смерти тело мое останется в руках англичан, похороните его здесь.
Иногда поездка в экипаже заменяется пешей прогулкой, нескончаемым хождением взад и вперед в ограниченном пространстве парка; хождение это длится не один час. Наполеон говорит и говорит, а дамы едва не падают от изнеможения. «Очень утомившись, — пишет Альбина де Монтолон, — мы пытались незаметно проскользнуть в поперечную аллею, но, несмотря на все наши ухищрения, Император, сколь бы ни был он увлечен разговором, тотчас же замечал это. Даже если он шел на несколько шагов впереди, он всегда замечал, что кто-то из нас исчез, и неизменно говорил: а мадам де Монтолон (или еще кто-либо) сбежала». Темы разговоров меняются в зависимости от настроения, погоды, каких-либо годовщин или событий в Европе. Тем этих не счесть, и они служат пищей для дневников Гурго, Бертрана, мадам де Монтолон, а также «Мемориала» Лас Каза, не считая будущих записок Маршана и Али. Император знает, что здесь у каждого в руках перо, а потому не считает за труд повторить сказанное, дабы быть лучше понятым.
С заходом солнца, о котором возвещает гарнизонная пушка, становится прохладно, а с моря долетает легкий ветерок; все с облегчением возвращаются в дом, и у каждого есть немного времени, чтобы переодеться, пока Наполеон, удалившись в свои апартаменты, просматривает какую-нибудь книгу или газету. Дамы в парадных платьях с декольте, одно откровеннее другого, а мужчины в мундирах вновь встречаются в гостиной, где вскоре появляется Император и начинает новую дискуссию или предлагает партию в шахматы. Это может показаться странным, но играет он торопливо и, стало быть, плохо и бессовестно плутует. Иногда, рассказывает мадам де Монтолон, он устанавливал правило: дотронулся до фигуры — делай ход; но это касалось только его противника, для него же все было иначе, и если ему делали замечание, он всегда умел объяснить, почему это не считается, и смеялся.
За годы изгнания время ужина не раз изменялось — то это было в семь, то в восемь, а то и в девять часов, — но протокол всегда оставался неизменным. В указанный час дверь столовой открывается, и Чиприани в расшитом серебром зеленом камзоле, черных шелковых чулках и туфлях с пряжками, низко кланяясь, возвещает: «Ужин Вашего Величества подан». Император входит в столовую в сопровождении дам и офицеров и садится посередине спиной к камину; мадам де Монтолон сидит справа, а Лас Каз — слева от него; Гурго, Монтолон и молодой Лас Каз — напротив. Когда на ужине присутствуют Бертраны, мадам де Монтолон приходится уступить место супруге обер-гофмаршала — что не обходится без язвительных замечаний. В первое время на эти ужины приглашали и кое-кого из англичан, и те были ошеломлены увиденным. «Это был великолепный ужин, — пишет полковник Бингэм своей жене. — Он длился всего сорок минут, а затем мы перешли в гостиную, чтобы играть в карты. Люди из свиты Бонапарта говорили вполголоса, а сам он, занятый едой, не произносил ни слова. А от бесчисленных свечей в комнате было жарко, как в печке».
Повсюду множество серебряных предметов: подсвечники, блюда, приборы и вазы сверкают тысячами огней. Маршан привез их множество, и даже когда было продано 120 фунтов серебряных изделий, все равно еще осталось 234 тарелки, 34 блюда, 96 приборов и еще множество всяких мелочей. Сен-Дени и Новерра, которые подают только самому Императору, стоят позади его кресла в зеленых расшитых золотом камзолах; обслуживание других гостей поручено Джентилини, английским матросам, одетым в императорскую ливрею, и Бернару, специально для того приглашенному камердинеру Бертранов. Вечерняя трапеза обильнее дневной и состоит из пяти блюд и сладостей, но Император ограничивается мясным или овощным блюдом и сыром. Однако он не может устоять перед свежим миндалем, который он обожает, и вафлями с кремом, запивая их разбавленным водой бордо. На десерт Перрон, удивительный кондитер, подает блюдо, секрет которого известен лишь ему одному и которое едят позолоченными приборами на тарелках из так называемого сервиза Генерального штаба: это великолепный севрский фарфор с узорами из мечей и лавров и изображением наиболее замечательных событий в Египте и в Европе, изнутри украшенный зеленой с золотом каймой.
Столовый сервиз находится в ведении Чиприани, человека аккуратного и властного. Он суров с приходящими британскими слугами и всегда готов исполнить любое приказание своего господина. А когда опущенные шторы скрывают картины облезлого сада, в скромной комнате воцаряется атмосфера роскоши, создаваемая серебряными и золотыми безделушками, туалетами женщин, эполетами офицеров, сверкающими звездами орденов, а особенно бесстрастным лицом этого человека, который еще так недавно правил миром. Но все это подобно видениям, внезапно возникающим в магическом кристалле ясновидящей и исчезающим при малейшем дуновении. Чтобы возвратиться в унылую реальность изгнания, достаточно услышать, как стекают по просмоленной крыше струи дождя и перекликаются стоящие в дозоре часовые.
После десерта все переходят в гостиную пить кофе, подаваемый в чашках из севрского фарфора. «Я никогда не видел ничего более великолепного, чем этот кофейный сервиз, — напишет один англичанин, — на каждой чашке был изображен египетский пейзаж, а на блюдце — портрет бея или какого-нибудь важного лица». Вечер длится долго: обычно играют в карты или слушают пение мадам де Монтолон, которая сама аккомпанирует себе на пианино. Французы очень боятся вечеров, когда Император требует принести книгу и читает вслух Корнеля и Вольтера, Библию, Оссиана или Гомера, «Манон Леско» или «Поля и Виргинию», но обожают вечера, посвященные воспоминаниям. Император хранит в памяти подробности множества событий и может ночь напролет говорить о Сан-Доминго, Робеспьере, префектах, государях, генералах, солдатах, маркизах и куртизанках. Но внезапно он меняет тон. «Император требует принести "Заиру", — записывает Гурго — и читает до полуночи. Все мы едва не засыпаем от скуки». Дело в том, что Наполеон читает очень плохо, не заботясь о ритме стиха. И хотя он, смеясь, уверяет: «Мы идем в театр слушать Тальма и Флёрри», на самом деле своим монотонным и напыщенным чтением он убивает и стихи и прозу.
— Мадам, вы спите, — бросает он изнемогающей графине де Монтолон.
— Нет, сир!
— Который час? Ба! Пора спать.
В одиннадцать часов или в полночь он отпускает всех и уходит в спальню, где Маршан ожидает его, чтобы помочь ему раздеться и лечь в постель. Иногда он просит Лас Каза, Монтолона или Гурго почитать ему. Когда он, наконец, засыпает, Маршан гасит свечи, зажигает ночник и удаляется в свою мансарду, передав свои обязанности дежурному лакею. Ночной звонок часто будит лакея; Император страдает бессонницей, ибо его тело, привыкшее к постоянному напряжению всех сил, в бездействии не может обрести покоя; он встает, зовет лакея, разговаривает, пишет, читает, ходит взад и вперед по своим двум комнатам и засыпает лишь под утро.
Денежный вопрос
Весь этот церемониал установлен с явным и вполне понятным намерением внушить уважение французам и, главное, заставить англичан видеть в Наполеоне живущего в изгнании государя, а вовсе не государственного заключенного, и таким образом дать знать его приверженцам в Европе, что их Император, являющийся жертвой неправедного произвола, все еще окружен маленьким двором сановных лиц, что он работает, пишет, размышляет в ожидании событий, благоприятных для его новых замыслов. Но что происходит за этой ширмой? Как живут люди за закрытыми ставнями бильярдной и императорских апартаментов? И главный вопрос: откуда берутся необходимые деньги и кто оплачивает весь этот дорогостоящий спектакль?
Лицам, сопровождавшим пленника на «Нортумберленде», были даны следующие инструкции:
«Адмиралу Кокбэрну рекомендуется, воспользовавшись этим благоприятным моментом, организовать досмотр багажа генерала. Можно пропустить мебель, книги и вина, а также серебряные изделия, но лишь в том количестве, кое позволяет считать их домашней утварью, а не имуществом, каковое можно использовать в иных целях. Напротив, следует изъять деньги, бриллианты и любые подлежащие продаже векселя».
Следуя указаниям обер-гофмаршала, Маршан, которому было поручено присутствовать при этой унизительной операции — унизительной прежде всего для тех, кто осуществлял ее, — оставил в ящиках только 4 тысячи наполеондоров, то есть приблизительно 80 тысяч франков, которые британцы изъяли, выдав расписку, гласившую, «что эти деньги будут использованы на нужды генерала Буонапарте на Святой Елене».
Они были удивлены, как мало имущества было им представлено для досмотра, ибо, соизмеряя по всей вероятности состояние Императора с величием его славы, они ожидали увидеть горы всяческих богатств там, где их взору предстали жалкие крохи, кои совестно было и показывать. Они не знали, что Император, душой и телом преданный Франции, думал лишь о величии родины и ее благе, и что его бескорыстие оставило бы его после Ватерлоо без гроша, если бы его друзья, такие как герцоги де Виченца и де Бассано и граф де Лавалетг, не собрали для него у банкира Лафитта несколько миллионов, которые шестью годами позже были включены в его завещание.
Итак, 4 тысячи наполеондоров попали в руки его алчных тюремщиков, но еще 12 500, то есть 250 тысяч франков, были в восьми поясах, которые члены свиты скрывали под одеждой вплоть до отплытия на Святую Елену Наполеон называл эту сумму своим «резервом» и своим «запасом на черный день». За счет ежемесячной экономии, сумма достигла 300 тысяч франков и позволила ему сделать выплаты, обозначенные в первой приписке к завещанию.
В Европе у Императора деньги находились на хранении у разных лиц: 800 тысяч у принца Евгения Богарнэ и 3 миллиона 400 тысяч у банкиров Перго и Лафитг, минус 400 тысяч с 1814 года и три миллиона, вынесенных с согласия Фуше из Тюильри 28 июня 1815 года, in extremis. Кроме того, король Жозеф, похоже, получил капитал, точная сумма которого неизвестна, но вполне могла бы составлять около миллиона. И, наконец, еще один немаловажный источник: Наполеон, очевидно, мог рассчитывать на огромное богатство бывшего короля Испании, состоявшее из земельных владений, бриллиантов, картин и на