душу у скончавшегося неправедного богача, брата «убогого» христолюбца Лазаря. Точно такую же участь Бог уготовил и грешному Анике-воину:
Сослал Господь по Аникину душу
Двух ангелов, двух архангелов,
И вынули Аникину душу,
Сквозь ребер-костей,
И не честно, не хвально, и не радушно,
Посадили Аникину душу на копие,
И вознесли Аникину душу вельмы высоко́,
И возрынули Аникину душу во тьму глубокб,
В муку вечную, во плящий огонь…{22}
В то же время обитателями преисподней в русских духовных стихах вполне могут оказаться и обыкновенные бесы. О нечистых ангелах ада рассказывается, например, в одном из вариантов стиха «Два брата Лазаря»:
…Но послал тут Господь
Двух исподних духов,
Двух исподних духов —
Грозных ангелов.
Сатанинских духов, сильных нечистей.
Ухватили они душу Лазаря,
Душу Лазаря нечестивого, горделивого
В когти страшные, в когти медные
И внесли её в ад, в пекло смердное…{23}
Двойственность взгляда авторов духовных стихов на «лютых» ангелов, обитателей «геенны огненной», порождает уникальную ситуацию, когда грань между светлым духом и чёртом становится едва различимой, а сам этот художественный образ приобретает способность к поразительной по своей неожиданности и стремительности «знаковой» трансформации.
Для того чтобы понять истинное назначение метлы в снаряжении опричника, необходимо прежде всего уточнить сакральные функции метлы в народной и книжной культурах. Как известно, в славянской традиционной культуре помело или метла, среди прочего, воспринимались в качестве сильнейшего магического предмета-артефакта, использовавшегося для избавления от опасности или очищения от скверны{24}. Кроме того, метла наряду с кочергой, ухватом, лопатой и голиком (веником из голых, лишённых листвы прутьев) принадлежала к атрибутам очага, с которым в славянском язычестве было связано немало магических обрядов. Благодаря этому обстоятельству все перечисленные предметы воспринимались великороссами, украинцами и белорусами не иначе как священные, наделённые к тому же сверхъестественной энергией{25}. При помощи помела или нескольких метёлок сказочный богатырь уничтожает огромное вражеское войско. В сказке о Еруслане Лазаревиче рассказывается, в частности, о чудесном разгроме полчищ князя Данилы Белого: «Он (Еруслан. — И.К., А.Б.)… сходил на сарай, взял две метёлки и выехал погулять с Данилиным войськом. Это всё войсько этими мётлами… и погубил. Без сабли, без тесака всё попленил, без меця и без копья»{26}. Герой другой русской сказки, «Волшебный конь», Иван — крестьянский сын, обманом завладев чудодейственными помелом и клюкой, использует их против захватчиков, посягнувших на его отечество: «…полетел на войско вражее; где помелом махнёт — там улица, где перемахнёт — там с переулочком! В короткое время перебил целые сотни, целые тысячи; а что от смерти уцелело, то зацепил клюкою и живьём приволок в стольный город»{27}. Метафорически переосмыслен образ метлы, истребляющей «силу поганую», в русской былине «Нашествие татар» («Наезжал собака-вор Каин царь…») из собрания П. Н. Рыбникова, где помело предстаёт уже не в качестве волшебного оружия, непосредственно уничтожающего войско противника, а, скорее, как материализованный символ победы над ним:
…Как на тую пору на то времячко
Наехал дядюшка Самсон да сын Манойлович
Со своею дружиной со хороброю,
Как метлой пахнули силу поганую
И убили собаку-вора царя Каина…{28}
Любопытная параллель народному взгляду на помело обнаруживается в Ветхом Завете. В синодальном переводе Книги пророка Исайи на русский язык, восходящем к еврейскому протографу так называемых «полных пророков», упоминается «метла истребительная», коей Господь «выметет» Вавилонскую державу в наказание за пленение «народа Божия» (Ис. 14:22–23). Однако в болгарском переводе этого памятника с греческого, помещённом, например, в Острожской Библии 1581 года, пассаж о помеле отсутствует. Сталкиваясь в подлиннике с термином, как-либо связанным с языческими обрядами, переводчик обычно старался или заменить его максимально нейтральным в вероисповедальном смысле славянским эквивалентом, или совсем исключить из текста.
Отсюда следует, что представление о метле как чудесном оружии, насмерть поражающем врага, сложилось исключительно под воздействием воспоминаний о связанных с ней языческих верованиях и на его формирование никак не повлияла христианская книжность. Иными словами, в традиционной культуре помелу придавалась весьма важная функция очистительного ритуального предмета, способного не только надёжно защитить человека от враждебных злых сил, но и помочь ему одолеть любого противника из инфернального или земного миров. Именно в качестве магического орудия, позволявшего его обладателю с одинаковым успехом сражаться как с демонами, так и с «окаянными» людьми, метла весьма подходила для роли одного из сакральных атрибутов опричного воина. При этом факт использования помела едва ли не с теми же целями православными юродивыми создавал уникальную социопсихологическую ситуацию, когда царские «кровоядцы» с их добровольным отказом от норм общепринятого поведения уподоблялись столь почитаемым на Руси блаженным «похабам», чьи поступки в повседневной жизни, судя по памятникам житийной литературы, отличались изрядной долей экстравагантности. Однако невозможно всерьёз рассматривать опричника в качестве культурно-типологической «реплики», пусть и весьма специфической, Божьего безумца — «юрода»: последние никогда не выступали в амплуа карателей и палачей, удовлетворяясь положением милосердных обличителей человеческих пороков.
При рассмотрении всех символических аксессуаров снаряжения «апришнинцов» в их совокупности возникает совсем иной прообраз государева слуги: светлого ангела-мучителя из древнерусских апокрифов (и отчасти духовных стихов), обитающего в преисподней, единственной задачей которого было безжалостное физическое наказание грешников. В этом контексте вполне можно рассматривать собачью голову как мистический двойник страшного адского пса, а метлу — как священный оберег и мощное магическое оружие для борьбы с бесами и неправедными, преступными людьми. Причём функциональная тождественность Божьего ангела-мучителя и его антипода, инфернального демона-«пекельника», сообщала образу опричного воина соблазнительную двойственность, почти стиравшую и без того чрезвычайно зыбкую границу между светом и тьмой, добром и злом. Точно такая же амбивалентность была свойственна символике собак и медведей, нередко использовавшихся «тираном Васильевичем» для казней опальных подданных и военнопленных. Создавая столь изощрённый знаковый образ «апришнинца»-«кромешника», Иван Грозный явственно продемонстрировал прекрасное знание как «высокой» книжной, так и традиционной народной культуры. В связи с этим отнюдь не случайным кажется интерес московского самодержца к культу архангела Михаила, в честь которого, прикрывшись литературной маской Парфения Уродивого, он составил специальные Канон и молитву «Ангелу грозному и воеводе…». Примечательно, что по воле царственного автора архистратиг небесных сил предстаёт в Каноне лишь в одной из своих ипостасей — «смертного ангела», исторгающего душу в момент смерти{29}. Взгляд средневекового человека на архангела Михаила очень точно передан выдающимся отечественным медиевистом О. А. Добиаш-Рождественской: «Светлое и мрачное чередуется в нём. В нём надежда и угроза. С ним опасно шутить, его нельзя безнаказанно увидеть. С другими святыми легче иметь дело. Его можно ждать в виде пожара с неба, урагана с гор, в виде водяного столба в море… Он почти на границе добра и зла. Борясь за добро, он часто бывает яростен; иногда он бесцельно жесток. Он карает, убивает, сечёт розгами, уносит смерчем, ударяет молнией. Это гневный Бог и святой Сатана. Его больше боятся и чтут, чем любят. Элемент добродушия почти отсутствует в его легенде»{30}. Образ светлого ангела — беспощадного экзекутора грешников — в полной мере соответствовал умонастроению «тирана Васильевича», известного своим почитанием культа «ангела смерти», «грозного воеводы Небесного воинства» архангела Михаила.
Кровавый калейдоскоп: «посаженые в воду»
Водная стихия издревле служила местом умерщвления государственных и прочих преступников, а также их захоронения. Подобная практика всецело основывалась на распространённом народном убеждении о ней как сакральной субстанции, служащей местом обитания демонов и в то же время представляющей собой мощнейший оберег от них. Судя по известным восточнославянским пословицам: «Было бы болото, а черти найдутся», «В тихом омуте черти водятся» (украинский вариант: «У тихому болоти чорти плодяцця»), «Из омута в ад как рукой подать», «Где чёрт ни был, а на устье реки поспел», «Чёрт огня боится, а в воде селится», — водоёмы явно считались нечистыми местами. Кроме того, по верованиям населения Новгородского края, именно лесную «болотину» нередко выбирает для своего дома ещё один персонаж славянской низовой демонологии — леший. Там же обитает, между прочим, и сказочная Баба-яга, чью избушку, как известно, поддерживают весьма экстравагантные сваи — «курьи ножки»{31}