В 1568 году тела явных и мнимых сторонников влиятельного земского боярина И. П. Фёдорова-Челяднина, подозреваемого Грозным в намерении захватить власть «на Москве», оставались лежать непогребёнными на городских улицах с приколотыми к одежде «цидулами», извещавшими жителей о причине постигших их опалы и бесчестной смерти от рук опричников. По прошествии суток или нескольких дней специальные заставы вывозили трупы казнённых за город, «в поле», где и сваливали их «в одну кучу… в яму». Причём Штаден, рассказывая о леденящих кровь подробностях массовой экзекуции, ни словом не упомянул о том, что этот могильник, больше напоминавший наскоро сооружённую скудельницу, был сразу же засыпан землёй. Труп же самого конюшего И. П. Фёдорова-Челяднина, убитого в столице 11 сентября 1568 года, «кромешники» бросили, по сообщению немца-опричника, «у речки Неглинной в навозную яму»{171}. Столь непривлекательный вид в глазах Штадена вполне мог иметь один из московских «убогих домов», существовавший в районе Неглинной, рядом с церковью Николая Чудотворца в Звонарях. Примечательно, что тамошний Никольский храм ещё до возведения стен Белого города и Скородома в 1593 году именовался божедомским{172}. Не случайно в России гноищем, помимо собственно навозной ямы, нередко называли ещё и «убогий дом», где останки «заложных» покойников, подчас совсем разложившиеся, находились весьма продолжительное время в ожидании захоронения в Семиковый четверг{173}.
Более сотни тел православных христиан, казнённых по делу новгородского архиепископа Пимена в Москве 25 июля 1570 года, лежали неприбранными на рыночной площади, называемой Поганая Лужа, в продолжение всего дня экзекуции, и лишь под вечер «эти трупы были собраны в одну яму, вырытую за городскими воротами, и над ней насыпана огромная куча земли»{174}. Очевидно, что описываемая «могила» представляла собой обыкновенную скудельницу, по прихоти палачей превращенную в курган.
Широко известен факт захоронения в сентябре 1570 года в скудельнице у церкви Рождества Христова «на поле», расположенной близ Великого Новгорода, десяти тысяч горожан, уничтоженных во время опричной резни{175} (впрочем, Р. Г. Скрынников полагал, что среди погребённых в скудельнице находились не только жертвы опричного террора, но и умершие от голода и чумы, свирепствовавших в Новгороде в тот год{176}). Несмотря на участие в церемонии новгородского духовенства, выбор в качестве места упокоения жертв массовых репрессий скудельницы или «убогого дома», куда обычно свозили тела «заложных» покойников, весьма показателен. Православное священноначалие прилагало немало усилий, дабы максимально «христианизировать» существующую практику погребения лиц, умерших неестественной или насильственной смертью. Более того, само «пение» общей панихиды в Семик, равно как и постройки часовен вблизи божедомок являют собой акты вынужденного компромисса со стороны церкви, уступающей «бытующему в народе предрассудку»{177}.
В июле 1572 года русское войско под водительством князей И. М. Воротынского и Д. И. Хворостинина наголову разбило татарские и ногайские полки крымского хана Девлет-Гирея. По свидетельству непосредственного участника боев Г. Штадена, победители оставляли трупы павших «бесермен» на съедение диким животным, предавая земле лишь тех убитых, на которых сохранились нательные кресты{178}. Впрочем, и останкам воинов-христиан могильщики уготовили всего лишь скудельницу.
Сознательное оставление праха без надлежащей защиты от расхищения животными присуще и другим псевдомогилам — надземным курганам, в которых палачи Грозного «похоронили» останки польских и литовских пленников, «отделанных» во время московской резни в июле 1570 года. Они вывезли собранные на месте экзекуции изрубленные трупы за город, где соорудили из человеческих тел «три холма», которые потом присыпали песком и землёй. При этом небрежность, с какой опричники погребли убиенных «полоняников», показалась А. Шлихтингу явно умышленной, имевшей целью скормить истерзанные тела зверям и птицам{179}.
Таким образом, широко распространённое среди славян представление о фатальных последствиях неестественной и тем более насильственной смерти для загробной участи человека предопределило отношение к соотечественникам, казнённым по суду, как к «заложным» покойникам, недостойным правильного христианского погребения на кладбище. Именно поэтому Грозный охотно подвергал опальных подданных и военнопленных казням-захоронениям, изначально освобождавшим палачей от необходимости предавать «нечистый» прах земле. Бесчеловечные приёмы умерщвления опальных, которые обычно принято объяснять спонтанными проявлениями патологической жестокости «тирана Васильевича», в большинстве случаев представляли собой традиционные для Руси смертоубийственные экзекуции. Лишь четвертование при помощи колёс да подрыв на пороховых зарядах в маленьком срубе можно отнести к «новинам» опричной палаческой практики. Поэтому справедливости ради необходимо признать, что при выборе той или иной экзекуции для расправы с врагами первый русский царь оставался убеждённым традиционалистом. Иными словами, из рассуждений об аномальном развитии личности Ивана IV отныне придется исключить ссылки на способы лишения жизни монарших «ослушников».
Послесловие
Более четырёх столетий отделяют нас от бурного царствования Ивана Грозного. После него наступила Смута, произошли крутые Петровские реформы, случились невиданные потрясения XX столетия. Но за всеми этими катаклизмами возвышается и по-прежнему притягивает взгляды фигура первого российского царя. Конечно, XVI век — время становления Московской державы, чьими непосредственными преемниками стали и Российская империя, и Советский Союз, и вновь обретшая старинный герб нынешняя Российская Федерация. И всё-таки есть в том времени ещё что-то, как будто смятенный дух царя Ивана всё не может обрести покой и время от времени смущает умы потомков: то толкает их на поиски загадочной царской библиотеки, то является объектом длящихся десятилетиями учёных дискуссий с порой явным политическим подтекстом, то предстаёт в кинофильме в виде харизматичной личности или обсуждается с телеэкрана в проекте «Имя Россия» и входит, хотя и последним, в десятку победителей, обойдя при этом Екатерину Великую и царя-реформатора Александра II, то подвигает неумеренных почитателей на требование его канонизации. Учёные же продолжают спорить о цели и смысле странного и ужасного царского детища — опричнины.
Иное дело — сами опричники. За пределами исторических изысканий их имена мало кому известны и особого интереса у публики не вызывали, за исключением, пожалуй, Малюты Скуратова и Бориса Годунова. Первый стал своеобразным символом опричнины, хотя не был ни её основателем, ни руководителем; второй же известен не службой в опричнине, а в качестве «убийцы» царевича Дмитрия и первого выборного царя, открывшего дорогу Смуте.
Основная же масса опричников остаётся «за кадром» в виде толпы беспощадных слуг. Такими, собственно, они и были запечатлены в памяти современников. «И бысть в людех ненависть на царя от всех людей. И биша ему челом и даша ему челобитную за руками о опришнине, что не достоит сему быти. И присташа ту лихие люди, ненавистники добру, сташа вадити великому князю на всех людей, а иные по грехом словесы своими погибоша».
Тем не менее одни из них окружали государя, пользовались его доверием и, очевидно, подсказывали ему те или иные решения, которые затем выполнялись уже руками других членов опричнины. В результате многолетних исследований нам известны сейчас многие (если не все) командиры опричного корпуса, их служебные «подвиги», награды, вотчины — и бесславный конец их карьеры, отчасти заслуженный. «Начальные люди» опричнины скоро разочаровали своего повелителя: они оказались столь же алчными, как и те, с чьими злоупотреблениями призваны были бороться; так же стремились к чинам и почестям, интриговали, заискивали и устраняли соперников на пути к царским милостям.
Но о рядовых опричного воинства мы по-прежнему знаем очень мало, в лучшем случае — их имена, размер жалованья, наличие поместья. Мы можем представить, как они одевались, каким образом воевали, какими были их владения. Но люди того времени не вели дневников и не делились с друзьями и знакомыми своими проблемами в переписке, а большинство вообще были неграмотными. Скудость источников не даёт возможности узнать, что они думали, чувствовали и переживали. Осознавал ли кто-то из них, хотя бы отчасти, предназначенную им царём миссию охраны великого православного царства во главе с не ограниченным в своих действиях монархом — или просто радовался внезапному зачислению в опричнину, видя в нём возможность подняться по чиновной лестнице и получить деревню побогаче? Действительно ли они считали свои жертвы изменниками, бездумно выполняли приказы — или, пользуясь случаем, подводили под следствие и казнь невинных и вымещали злобу на соседях?
Едва ли это когда-нибудь будет доподлинно известно. Можно, пожалуй, полагать, что одним, более приближенным к государю, приходилось задумываться. Для них иллюзия опричного «братства» с царём-игуменом была разрушена казнью государевых любимцев, вчерашних начальников или сослуживцев, когда в 1572 году в Новгороде «царь православной многих своих детей боярских метал в Волхову реку, с камением топил». Их не могло не насторожить, что противниками объявлялись не только «ленивые богатины» — бояре, но и всероссийский митрополит Филипп, и новгородские посадские