Тот же судья: «Совершенно верно, я вижу, что вы, действительно знали его».
На этом мы остановились, когда открылась одна из дверей судилища, выходившая на лестницу, и я увидел отряд из трех человек, который вел господина Марга, бывшего майора, прежнего товарища моего по полку и недавнего по камере в аббатстве. В ожидании окончания суда надо мной его поставили на место, где стоял я, когда меня только что ввели в эту комнату.
Президент, сняв шляпу, сказал: «Я не усматриваю ничего, что делало бы этого господина подозрительным; я дарю ему свободу. Согласны ли вы с моим мнением?».
Все судьи: «Да-да, это справедливо!».
Едва были произнесены эти божественные слова, как все бывшие в комнате стали меня обнимать. Я услышал вокруг аплодисменты и крики «браво!». Я поднял глаза и увидал несколько голов, смотревших через решетчатую отдушину комнаты. Тогда я понял, что именно оттуда слышался глухой ропот, смущавший меня во время допроса.
Президент поручил депутации из трех лиц объявить народу о вынесенном только что приговоре. Во время этого заявления я просил моих судей, чтобы они дали мне копию оправдательного приговора, и они мне это обещали. Президент спросил меня, почему я не ношу креста ордена Святого Людовика, который, как он узнал, был у меня. Я отвечал, что товарищи по заключению посоветовали мне его снять. Он сказал, что поскольку Национальное собрание еще не запретило носить этот орден, то человек становится подозрительным, если его не носит. Вернулись три депутата, велели мне надеть шляпу и вывели за ворота. Едва я показался на улице, как один из них воскликнул: «Шапки долой… Граждане, вот человек, для которого ваши судьи просят милости». После произнесения этих слов исполнительная власть подхватила меня и поставила среди четырех факелов. Все окружающие стали обнимать меня. Зрители кричали: «Да здравствует нация!» Эти почести, которые очень тронули меня, отдали меня под покровительство народа. Аплодируя, он расступился и пропустил меня и трех депутатов, которым президент поручил сопровождать меня до моего дома. Один из них сказал мне, что он каменщик и живет в Сен-Жерменском предместье; другой, уроженец Буржа, был парикмахером; третий, одетый в мундир национального гвардейца, сказал, что он союзник. Дорогой каменщик спросил, не страшно ли мне. «Не страшнее, чем вам, — отвечал я ему, — вы, вероятно, заметили, что я не робел на суде; тем более я не стану трепетать на улице». — «Вы были бы неправы, если бы боялись, — сказал он мне, — теперь вы священны для народа и если бы кто-нибудь напал на вас, он немедленно погиб бы. Я сразу заметил, что вы не из преступников, занесенных в реестр, но испугался за вас, когда вы сказали, что служили офицером в королевском полку. Помните, я еще тогда наступил вам на ногу?» — «Да, но я думал, что это кто-нибудь из судей». — «Черт возьми, это был я! Я думал, что вы губите себя, и мне было бы жаль, если бы вам пришлось умереть. Но вы удачно вывернулись; я очень этому рад, потому что люблю людей, которые не трусят!» Придя на улицу Сен-Бенуа, мы наняли извозчика, который довез нас до моего дома.
При виде меня первым движением моего хозяина и друга было протянуть моим провожатым свой бумажник. Они отказались и ответили ему слово в слово следующее: «Мы исполняем эту обязанность не за деньги. Вот ваш друг, он обещал нам рюмку ликера; мы выпьем ее и вернемся на наш пост». Они попросили меня дать им свидетельство о том, что они благополучно доставили меня домой. Я им дал его и просил прислать мне копию, обещанную судьями, а также вещи, оставленные мною в аббатстве. Я проводил их до двери, где от всей души обнял их. На другой день один из комиссаров принес мне документ».
Эти страницы воспоминаний Журниака де Сен-Меара мы процитировали только потому, что они дают нам драгоценные сведения об одном человеке и одном здании, которым историки не уделили должного внимания. Человек этот — Майяр, а здание — тюрьма аббатства.
Посмотрим сначала, какова была бойня, а затем займемся мясником.
Я помню, что еще ребенком видел в одном иллюстрированном журнале гравюру, производившую сильное впечатление. На ней было изображено нечто вроде внутреннего вида огромной, живописно расположенной башни. Подпись под рисунком говорила, что художником, нарисовавшим его с натуры, был не кто иной, как сам Майяр. Название также было чрезвычайно красноречиво: «Вид Революционного трибунала в 1792 году». Все это вместе взятое производило настолько драматическое впечатление, что впоследствии это клише попало под видом иллюстрации в одно историческое издание, справедливо считающееся серьезным.
И что же? — все это оказалось ложью! Когда в X году здания монастыря Сен-Жермен были конфискованы и пущены на слом, воспоминание о резне, еще живущее в памяти местных жителей, исчезло вместе с постройками, бывшими его свидетелями. Это мрачное воспоминание перенесли тогда на тюрьму аббатства — из всего старинного монастыря уцелела она одна, из нее-то и сделали арену всех сентябрьских событий. Когда в 1857 году она, в свою очередь, была разрушена, потребовалось перенести куда-нибудь место действия этого предания, грозный призрак этой вечно памятной бойни. Так как на улице Шильдебер стоял темный старинный дом с обширным залом странного и мрачного вида, легенду начали относить к нему. Этот дом и послужил моделью для рисунка, о котором мы только что упоминали.
Заблуждение очевидно. Народный трибунал сентябрьских дней заседал в двух местах: в помещении для гостей и в канцелярии тюрьмы. Все остальные предположения являются плодом воображения или фантазии. Если заблуждаются относительно места действия, то не лучше осведомлены и о человеке, игравшем в нем главную роль, что достойно сожаления. Признаюсь, что личность Майяра, изображавшего собой судью и притворявшегося беспристрастным во время этой кровавой драмы, волнует, притягивает и вызывает жгучий интерес. Психология человека, сохранявшего спокойствие среди этой бойни, мирно садящегося за стол со словами «пора с этим покончить» и без всяких полномочий выносившего смертные приговоры, останется, вероятно, навсегда неразрешимой загадкой.
Майяр родился в Гурне в 1763 году — значит, в 1792 году ему было всего 29 лет! — и крестный отец дал ему крестильное имя Станислас-Мари. Отец его был купцом и жил в приходе святого Хильдеберта. Так как семья была многочисленной — восемь детей, — им рано пришлось заботиться о заработке. Старший из сыновей, Тома Майяр, первым покинул гурне и поступил в качестве ученика к судебному приставу, которого звали Антуан Шерротен. Как удалось ему получить место своего патрона? Этого я не знаю, однако 12 марта 1778 года Тома Майяр был назначен приставом в Шатле. Он сразу же выписал из Гурне своего младшего брата Станисласа и дал ему место в своей конторе.
Станислас не был лишен ни ума, ни образования; он был чрезвычайно высокого мнения о своих достоинствах и не считал себя созданным для такой скромной роли. Говорят, он был худощав, высокого роста, одевался аккуратно, даже с некоторой элегантностью. Он не был оратором, но любил говорить, и речи его были увлекательны и горячи. Такой человек должен был с жаром приветствовать зарю революции: он выдвинулся при первых же событиях. «Монитор» называет его среди победителей Бастилии, в числе лиц, оспаривавших друг у друга честь ареста коменданта де Лоне[179]. 5 октября он с барабаном в руках встал во главе женщин, собравшихся на Гревской площади, и повел их на Версаль. Оттуда он вернулся в придворной карете и заслужил похвалу членов Коммуны. 5 июня 1792 года, меньше чем за три месяца до сентябрьских дней, он женился на Анжелике Паред, и запись о его венчании имеется в книгах прихода Святого Спасителя.
Как очутился он на улице Святой Маргариты вечером 2 сентября, в час, когда возбужденная — кем именно? — толпа обсуждала вопрос об избиении всех заключенных в аббатстве? Здесь мы встречаемся с одной из необъяснимых случайностей, играющих такую большую роль в событиях революции, что они заставляют верить в какую-то обширную и таинственную организацию, члены которой поставили своей целью разрушение монархии. Этой идеей прониклись романисты; может быть, она и верна, поскольку благодаря ей можно найти ключ ко многим загадкам.
Получал ли Майяр от кого-нибудь инструкции? Возможно. Но верно и то, что он один управлял всем этим делом. Он поспевал всюду; он был в тюрьме, где судил заключенных и тщательно просматривал все вердикты; он был также в самом аббатстве, где приговаривал в смерти священников; он был и в монастыре кармелитов. Там, установив в одном из помещений стул и бюро, он с безграничным спокойствием допросил первых жертв и отдал их на растерзание злодеев. В течение этих трех дней он работал так хорошо, что заслужил прозвище «Тяжелая рука», которое так и осталось за ним.
Никогда ни одному человеку не придет в голову реабилитировать Майяра; но по справедливости следует признать, что если нескольким людям удалось избегнуть ужасной расправы, то, может быть, они обязаны своим спасением именно ему. Он и сам пробовал оправдаться, издав с этой целью брошюру, которую теперь невозможно достать. Это своего рода манифест, в котором он описывает всю свою жизнь. «Мои клеветники могут, конечно, — пишет он, — сваливать на меня свои преступления, но записи аббатства всегда будут служить опровержением их слов и доказательством, что я не был таким кровожадным, как они. Фадр называет меня Септембризерол.[180] Он грубо ошибается. Мне легко доказать, что если бы не я, то все лица, заключенные в аббатстве, были бы растерзаны и убиты…».
«Я не был кровожадным» — это заявление в устах Майяра кажется глубочайшим лицемерием. Но не думаю, чтобы это было простой бессовестностью. Позже мы опять встречаем «Тяжелую руку». В 1793 году он исполняет обязанности полицейского, окруженный пятьюдесятью личностями, способности которых известны ему одному. Он рассылает по всем направлениям эту банду шпионов, которые произвольно арестовывают «подозрительных» и захватывают их имущество, никому и никогда не отдавая отчета. В итоге Комитет общественного спасения назначил над ними следствие, и 11 октября 1793 года бумаги Майяра были опечатаны. Хотя у него найдено было всего 8090 ливров ассигнациями, его посадили в тюрьму Ла-Форс, откуда перевели в Люксембургскую тюрьму. Выпущенный оттуда через несколько дней, Майяр не играл больше видной роли в истории революции. Свидетельство доктора Жоффруа, помеченное 27 фримера И года, показывает, что бедный «Тяжелая рука» уже полтора года страдал грудной болезнью и что слабость его была такова, что он не мог ничего делать.