[69]. Летом в баню перебиралась няня, жила там в светелке, в которой господа могли переодеться и отдохнуть в банный день — субботу. Зимами няня жила с хозяевами в главном доме. Вся мебель в нем была старинной, ганнибаловской, очень уже потрепанной и наполовину негодной.
Перед домом был небольшой сквер, в центре которого подъездной круг. За сквером почти на версту тянулся густой запущенный парк с цветниками и дорожками. При подъезде к дому, по воспоминаниям старожила крестьянина Ивана Павлова, стояла потешная пушечка-мортирка, из которой стреляли для развлечения во время праздников и приемов в усадьбе. Но главным образом пушка играла символическую роль: «Как же, дескать: у Пушкиных да без пушки?..»[70]
«…В семье своей родной…»
Как уже упоминалось, в родовом гнезде Пушкин был встречен семьей, которая проводила здесь лето в полном своем составе. Это обстоятельство, как ни странно, добавило еще одну мрачную краску к унылому настроению поэта. Биограф Пушкина П. В. Анненков свидетельствует: «Приезд был точно печален. После первых излияний радостной встречи, трусливому отцу Пушкина и легко воспламеняющейся его супруге сделалось страшно за самих себя и за остальных членов своей семьи при мысли, что в среде их находится опальный человек, преследуемый властями. Дурное мнение последних об этом опальном человеке принято было родителями Пушкина за указание, как следует им самим думать о своем сыне: явление не редкое в русских семьях того времени. Вот почему они уже с некоторым ужасом смотрели на дружбу, связывавшую нашего поэта с младшим братом и сестрой…»[71]
Генерал-губернатор и начальник края, маркиз Ф. О. Паулуччи через уездного предводителя дворянства А. Н. Пещурова предложил отцу Пушкина взять на себя надзор за поступками сына. По словам поэта, Сергей Львович «имел слабость» принять это предложение. С одной стороны, им двигал страх перед начальством (как бы вольнодумство сына не навлекло на него самого подобных подозрений), с другой — вероятно, желание оградить сына и всю семью от вторжения посторонних наблюдателей. Пушкин смотрел на это иначе: «Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче, быть моим шпионом», — жаловался он В. А. Жуковскому[72]. Между отцом и сыном произошла безобразная сцена — о ней стоит упомянуть, потому что она особенно ярко рисует домашнюю обстановку, в которую попал Пушкин. Произошла она в конце октября, то есть уже через три месяца после его прибытия, — можно только воображать, в какой обстановке провел эти три месяца опальный поэт. Пушкин резко поговорил с отцом в присутствии матери. О реакции отца он сообщил Жуковскому: «Отец мой, пользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить<…>, обвинение отца известно всему дому. Никто не верит, но все его повторяют»[73]. Понятно, что долго вместе при таких напряженных отношениях отец и сын не могли прожить бок о бок. В середине ноября сначала брат и сестра, а затем и родители поэта покинули Михайловское. Предварительно Сергей Львович официально отказался от наблюдения за сыном, сославшись на неотложные дела в столицах. Пушкин остался в Михайловском один. В начале декабря он пишет своему одесскому знакомому Д. М. Шварцу: «Вот уже 4 месяца, как нахожусь я в глухой деревне — скучно, да нечего делать; здесь нет ни моря, ни неба полудня, ни итальянской оперы. <…> Уединение мое совершенно — праздность торжественна. Соседей около меня мало, я знаком только с одним семейством, и то вижу его довольно редко — целый день верхом — вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны; вы, кажется, раз ее видели, она единственная моя подруга — и с нею только мне не скучно»[74]. По интонации этого письма чувствуется, что Пушкин еще не вполне успокоился, воспоминания о «стране полуденной» и итальянской опере еще тревожат его, свою тоску он пока еще избывает в седле, летая по сбросившему листву лесу и непроезжим ноябрьским дорогам. Но все же нота примирения уже ощущается. И во многом она связывается с окружающим поэта пейзажем. Как пишет Д. С. Лихачев, «открытие русской природы произошло у Пушкина в Михайловском»[75]. Действительно, именно здесь были написаны, и, конечно, не случайно, самые потрясающие пейзажи русской лирической поэзии, очень разные. Сначала мрачно-безысходные:
Ненастный день потух; ненастной ночи мгла
По небу стелется одеждою свинцовой;
Как привидение, за рощею сосновой
Луна туманная взошла…
Потом гармоничные даже в своей осенней грусти:
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
Потом — всё то же, но с долей здоровой иронии:
Короче дни, а ночи доле,
Настала скучная пора,
И солнце будто поневоле
Глядит на убранное поле.
Что делать в зимни вечера,
Пока не подавали кушать?
И в конце концов в «Послании П. А. Осиповой» в полной мере зазвучала совсем спокойная и светлая элегическая нота, которая окрашивает преимущественно весь этот период:
Быть может, уж недолго мне
В изгнанье мирном оставаться,
Вздыхать о милой старине
И сельской музе в тишине
Душой беспечной предаваться.
Но и в дали, в краю чужом
Я буду мыслию всегдашней
Бродить Тригорского кругом,
В лугах, у речки, над холмом,
В саду под сенью лип домашней.
Таковы же строки из «Путешествия Онегина», в которых Пушкин очерчивает свой новый идеал в противовес романтическому:
Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых <…>
Как остроумно заметил Д. С. Лихачев, «Пушкин в своем поэтическом отношении к природе прошел путь от Голландского сада в стиле рококо и Екатерининского парка в стиле предромантизма до чисто русского ландшафта Михайловского и Тригорского, не окруженного никакими садовыми стенами и по-русски обжитого, ухоженного, „обласканного“ псковичами со времен княгини Ольги, а то и раньше, то есть за целую тысячу лет. И не случайно, что именно в обстановке этой русской „исторической“ природы <…> родились подлинно исторические произведения Пушкина — и прежде всего „Борис Годунов“»[76].
«Наша ветхая лачужка»
Приехав в Михайловское, Пушкин должен был как-то обустроить свой быт в доме, где ему предстояло провести длительное время. Срока своей ссылки он не знал и мог только уныло смотреть в туманную будущность. Жилых комнат насчитывалось всего пять: одну из них занимали родители; гостиная, общая комната, была проходной и выходила прямо на балкон-террасу; третья была столовой. Поскольку в момент приезда Пушкина вся семья находилась в сборе, можно догадаться, что все комнаты в доме были так или иначе распределены. Поэту досталась комната возле крыльца, окна которой выходили на внутренний двор. Там он остался и потом, после отъезда домочадцев в Петербург.
С. С. Гейченко попытался представить себе, как мог происходить выбор Пушкиным комнаты для жительства в родительском доме, и предложил следующую литературную фантазию: «После отъезда родителей, прежде чем окончательно устроить свой кабинет, он долго присматривался к дедовским хоромам. Сперва ему показалась привлекательной комната в центре дома, где когда-то было Ганнибалово зальце с портретами предков. Стеклянные окна и дверь в сторону Сороти вели на балкон, откуда открывался чудесный вид на окрестности. Но комната эта была проходной и ветхой, штофные обои клочьями свисали со стен, и кругом под штофом клопы, клопы… Поэтому передумал и переселился в комнату рядом, где была родительская спальня. Но она всегда была сумрачной, и в непогоду, в свирепые северные ветреные дни, ее продувало насквозь, так что даже бумаги слетали со стола <…>. Путешествие по дому закончилось. Он сделал окончательный выбор, остановился на большой светлой комнате, выходящей окнами на юг, во двор, на гульбище, цветники. Здесь всегда было весело, солнечно. Вся усадьба видна как на ладони. Всё нужное рядом. Большой хороший камин. Чуланчик. Что еще нужно?»[77]
Может быть, все было совершенно иначе, но, наверное, не будет большой ошибкой предположение, что Пушкину нравилась его комната: ведь в течение двух лет пребывания в Михайловском он не сделал попытки переселиться из нее или занять большее пространство в доме. Об этом же пишет Ю. М. Лотман: «Расположенные в этой части барского дома комнаты обычно предназначались детям и слугам (здесь же, в частности, помещалась девичья) — взрослые господа занимали основные, выходившие окнами на фасад. Видимо, в этой комнате Пушкина поместили, когда он приехал с юга, а дом был занят родителями. Но то, что он и после их отъезда не переехал в парадные покои и ютился в детской <…>, знаменательно в такой же мере, как и заметное оживление именно в этот период „лицейских воспоминаний“. Происходит как бы психологическое возвращение в мир детства»