[89]. Возможно, вместо сахара использовался мед, поскольку сахар был чрезвычайно дорог, да и запасы его в деревне всегда требовали пополнения.
Пушкин с удовольствием ел блины. По выражению Вяземского, «доставалось от него» и моченым яблокам. Вообще засолка, квашение, мочение — все эти виды крестьянского консервирования были чрезвычайно распространены. И поэт с легкостью довольствовался деревенской пищей — кашей и щами, солеными грибами, мочеными яблоками, грушами и сливами.
«Долго ль мне гулять по свету…»
В первые теплые месяцы, проведенные в Михайловском, Пушкин много бродил пешком по живописным окрестностям своей усадьбы. Из дома он всегда выходил с железной тяжелой палкой около пяти килограммов веса. Вероятно, изделием местных кузнецов, которых было в округе множество. По воспоминаниям очевидцев, гуляя, подбрасывал ее кверху и ловил, или отбрасывал далеко вперед, подходил к ней, поднимал и снова бросал. Тяжелую палку он носил с собой, очевидно, чтобы отгонять деревенских собак. Хотя известно, что с такой же палкой он ходил и в Кишиневе. Возможно, помимо защитных свойств палки использовал ее как тренажер: Пушкин был очень крепкого сложения, физически силен и вынослив. Сохранились забавные воспоминания крестьянина Тригорского, подтверждающие мысль о неизмеримой пропасти между двумя классами русского общества того времени: «Пушкин очень часто бывал у покойницы нашей барыни, почти что каждодневно <…>. Добрый был да ласковый, но только немного тронувшись был: идет, бывало, из усадьбы с нашими барышнями по Тригорскому с железной такой палочкой. Надо полагать, от собак он брал ее с собой. Бросит он ее вверх, схватит свою шляпу с головы и начнет бросать на землю али опять вверх, а сам подпрыгивает да прискакивает. А то еще чудней; раз это иду я по дороге в Зуёво[90], а он мне навстречу; остановился вдруг ни с того ни с сего, словно столбняк на него нашел, ажно я испугался, да в рожь и спрятался, и смотрю: он вдруг почал так громко разговаривать промеж себя на разные голоса, да руками все так разводит, — совсем как тронувшийся»[91]. Очевидно, что длительные прогулки Пушкина пешком из Михайловского в Тригорское и обратно рождали в нем дополнительную творческую энергию, давали поэтический импульс.
Если же Пушкин оставался дома, то почти не выходил из своей комнаты — в первые месяцы, вероятно, чтобы избежать неприятных встреч с родителями, и чаще всего проводил время за чтением. По ночам часто вставал и переходил за стол, чтобы записать что-то. Утром вставал чрезвычайно рано — в семь часов был уже на ногах, часто писал, не вставая с постели. Обедал тоже рано. Днем он редко бывал дома, посещал соседей и только к вечеру возвращался домой. Тригорские соседки вспоминали, что Пушкин часто являлся к трем часам, когда семья обедала, но за стол не садился, потому что был уже сыт ранним обедом.
Существуют также мемуарные свидетельства о том, как Пушкин по утрам купался в речке Сороти: долго плавать не любил, нырял и выходил на берег. Впрочем, автобиографические строки из «Евгения Онегина» лучше иных мемуаров рисуют жизнь Пушкина в Михайловском:
Онегин жил анахоретом;
В седьмом часу вставал он летом
И отправлялся налегке
К бегущей под горой реке;
Певцу Гюльнары подражая,
Сей Геллеспонт переплывал,
Потом свой кофе выпивал,
Плохой журнал перебирая,
И одевался…
Замечательно в этом отрывке и уподобление Онегина Байрону — «певцу Гюльнары», которое мог примерить на себя и сам Пушкин времени ссылки в Михайловское.
Верховые прогулки были тоже неотъемлемой частью деревенского обихода поэта. Он был физически крепок, как сказали бы сейчас, — поддерживал спортивную форму, и считал себя хорошим наездником. Говорим это намеренно осторожно, потому что существуют и другие свидетельства. Например, приятель Пушкина М. Ф. Орлов иронизировал по этому поводу в 1821 году: «После обеда иногда езжу верхом. Третьего дня поехал со мною Пушкин и грохнулся оземь. Он умеет ездить только на Пегасе, да на донской кляче»[92]. Сам поэт никак не мог бы согласиться с этой нелестной характеристикой. Очевидно, что он гордился своим мастерством наездника. В одном из писем П. А. Вяземскому он, например, рассказывал о зимней прогулке верхом в самом начале 1825 года: «Пишу тебе в гостях с разбитой рукой — упал на льду не с лошади, а с лошадью; большая разница для моего наезднического самолюбия»[93]. В гостях — это, конечно, в Тригорском, у П. А. Осиповой, куда (скорее всего в холодное время и в непогоду) Пушкин часто тоже ездил верхом. «Каждый день, — вспоминала ее дочь Мария, — в часу третьем пополудни, Пушкин являлся к нам из своего Михайловского. Приезжал он обыкновенно верхом на прекрасном аргамаке, а то, бывало, приволочится и на крестьянской лошаденке»[94]. Воспоминания Марии Ивановны Осиповой относятся, конечно, к более позднему времени, к другим приездам Пушкина — в 1824 году она была еще младенцем. Да и не имелось в хозяйстве у Пушкина «прекрасного аргамака» во время его ссылки в Михайловское. Возможно, аргамак появился из стихотворения Н. М. Языкова:
На вороном аргамаке
Заморской шляпою покрытый,
Спеша в Тригорское, один,
Вольтер и Гете, и Расин,
Являлся Пушкин знаменитый…
А. Н. Вульф подсмеивался над этими строками, романтизирующими образ Пушкина, и отрицал наличие аргамака: «приезжал он весьма прозаически, на старой кляче»[95].
Видимо, верить надо Вульфу. Пушкин вынужден был обходиться «крестьянскими лошаденками», о которых выразительно рассказывал один из местных старожилов: «Плохие кони у Пушкина были… вовсе плохие! <…> Один был вороной, а другой гнедко… гнедой — Козьякóм[96] звали… значит, по мужику, у которого его жеребеночком взяли. <…> Этот самый Козьяк совсем дрянной конь был, а только долго жил… А вороной, тот скоро подох. <…> Опосля Пушкин все уже на гнедом ездил… другой никакой лошади не было!..»[97]
Общее место многих мемуаров — суеверность Пушкина: он верил предсказаниям, внимательно относился к знакам и предзнаменованиям, следовал приметам. По воспоминаниям П. В. Нащокина, записанным и опубликованным Бартеневым, Пушкину еще в юности была предсказана смерть «или от белой лошади, или от белой головы»[98]. По этой причине всякая поездка верхом вызывала у него двойственное чувство. Как сам поэт признавался, «я с боязнью кладу ногу в стремя»[99]. Вероятно, масть михайловских коней — гнедой да вороной — действовала успокоительно, и во время вынужденного пребывания на псковской земле Пушкин все же преодолевал свою боязнь.
Когда в начале сентября 1826 года Пушкин спешно покинул Тригорское вместе с присланным из Москвы офицером и отправился в древнюю столицу прямо на свидание с новым императором Николаем I, он ехал в почтовой карете. В сопровождении фельдъегеря перемещаться таким способом было наиболее быстро и удобно. На почтовых станциях лошадей выдавали сразу же, ждать не приходилось. Путешествие заняло всего четыре дня. Зато вот обратно в Михайловское, куда Пушкин вернулся через два месяца по хозяйственным делам, он добирался целых восемь дней: к ноябрю дороги развезло, да и «казенной надобности» в его поездке уже не усматривалось: почтовых лошадей приходилось ждать. Надеясь добраться быстрее, он в конце концов нанял вольных — перекладных, которые стоили дороже. Дороги были ужасны, и лошадей подчас надо было впрягать несколько, иногда даже запрягали цугом (в два ряда), чтобы вытащить из грязи застрявшую кибитку. Такие длительные путешествия не всегда кончались благополучно. Ямщики гнали лошадей, часто по требованию седоков, иногда из-за собственной лихости, на выбоинах экипажи переворачивались. Так случилось и с Пушкиным на обратном пути из Михайловского в Москву в ноябре 1826 года, куда он отправился через три недели: «…выехал 5–6 дней тому назад из моей проклятой деревушки на перекладной, из-за отвратительных дорог. Псковские ямщики не нашли ничего лучшего, как опрокинуть меня; у меня помят бок, болит грудь, и я не могу дышать; <…> жду, чтобы мне стало хоть немного лучше, чтобы пуститься дальше на почтовых»[100]. Постоянные приключения, связанные с лошадьми, были, конечно, повседневной реальностью той эпохи. Случались и смертельные травмы, о которых судачили и с ужасом пересказывали друг другу. Помня о суеверности Пушкина и вере в предсказание о «белой лошади», можно догадаться, что он испытывал, попадая в очередную переделку на дороге.
«Кот ученый все ходит по цепи кругом»
Деревенская жизнь помещика проходила в непосредственной близости от хозяйственного двора. В этом, пожалуй, можно увидеть ее сходство с крестьянским бытом, плотно связанным с выращиванием домашних животных и уходом за ними. Разнообразная птица: куры, петухи, утки, гуси, домашний скот, лошади, которые вообще составляли неотъемлемую часть жизни дворянина, — все это в изобилии водилось в хозяйстве усадьбы. И можно с уверенностью говорить о том, что ее владельцы постоянно сталкивались с этой естественной жизнью, как только оказывались за пределами своего дома. Были, однако, животные и в доме.