В семье Пушкиных любили собак. Отчасти это была дань моде, по которой мужчины, часто заядлые охотники, заводили себе если не свору, что требовало особых вложений, то во всяком случае собаку охотничьей породы. Дамы, как правило, довольствовались левретками, шпицами и другими представителями мелких мастей. Известно, что Ольга Сергеевна Пушкина, по крайней мере до своего замужества, большое внимание уделяла этим домашним питомцам, которых держала всегда несколько. В одном из своих писем сестре из Кишинева Пушкин спрашивал ее: «Какие собаки твои любимицы? Забыла ли ты трагическую смерть Омфалы и Бизара?»[101] Что случилось с упомянутыми собачками Ольги Сергеевны, нам неизвестно, но очевидно, что их жизнь и смерть имели для хозяйки особое значение.
Конечно, животные путешествовали вместе с хозяевами, летом приезжали с ними в усадьбу, на зимний сезон возвращались в город. Была любимая собака и у Сергея Львовича — охотничий пес Руслан, получивший свое имя в честь героя пушкинской поэмы, которой вся семья небезосновательно гордилась. Он появился в семье самое раннее в 1818 году, когда поэма была вчерне закончена Пушкиным. Его порода может быть установлена по дошедшему до нас рисунку К. Гампельна 1824 года, изображающему хозяина Михайловского в обществе преданно заглядывающего ему в глаза пса. Предположим, что Руслан был ирландским сеттером, как думает и С. С. Гейченко, или волкодавом. Эта собака много лет прожила бок о бок с семейством Пушкиных и завоевала некоторую даже литературную известность.
Описывая дочери свою деревенскую жизнь в Михайловском, то Сергей Львович, то Надежда Осиповна упоминают Руслана как члена семьи. Рассказывая о собственном здоровье, не забывают и о любимой собаке: «Руслан здесь гораздо лучше себя чувствует. Он бегает весьма проворно и прыгает совсем как встарь, он помолодел на много лет с той разницей, что больше не воюет ни с собаками, ни с мужчинами и не охотится за перчатками»[102].
Весной 1833 года Руслан заболел, и Сергей Львович с тревогой сообщал дочери: «…он 8 дней как не ест, очень кашляет и так слаб, что едва может дотащиться, чтобы лечь у моих ног. Я всякий день жду, что потеряю его»[103]. В конце письма он в рассеянности несколько раз повторяет имя собаки.
Руслана не стало в августе того же года, он протянул еще два месяца, уехал вместе с хозяевами в Михайловское и умер там. Сергей Львович похоронил его в саду под большой березой и хотел даже поставить на могиле любимой собаки памятник-мавзолей в духе сентиментальной традиции, но остерегся («соседи скажут, что это религиозный акт»[104]) и ограничился эпитафией по-французски. Ее русский вариант приводит в своих воспоминаниях Л. Н. Павлищев:
Лежит здесь мой Руслан, мой друг, мой верный пес!
Был честности для всех разительным примером,
Жил только для меня, со смертью же унес
Все чувства добрые: он не был лицемером,
Ни вором, пьяницей, развратным тож гулякой;
И что ж мудреного? был только он собакой!
Видимо, Сергей Львович очень переживал свою потерю. Его друзья попытались залечить эту рану: «Г-жа Росихина, которая любит собак, как мы их любим, почувствовала ко мне сострадание», — пишет Сергей Львович. Сострадание выразилось в том, что Сергею Львовичу в Михайловское была доставлена трехмесячная собачка той же породы, которую незамедлительно нарекли Заремой — в честь героини «Бахчисарайского фонтана». «Она хорошенькая, — уже бодрее признавался Сергей Львович в следующем письме дочери, — но очень жива, вскакивает ко мне на стол, лижет меня, кусает, царапает и рвет мне халаты, сюртук и платки»[105]. А еще через месяц он подводит следующий итог: «Она Руслановой масти, и пятна точно как у него, за исключением желтого цвета, которого у нее нет. Ростом она несколько поболее Душиньки, но у нее вся его грация и его хвост. — Ушки — прелесть. Вот ее портрет, но ее чары не утешат меня в утрате доброго моего Руслана, коего ум и привязанность ко мне были не собачьи, но существа высшего»[106].
В Михайловском, помимо любимого хозяевами Руслана, жили и другие собаки. По некоторым свидетельствам, там была псарня. Во всяком случае, достоверно известно, что Пушкин, оставшийся в деревне один в ноябре 1824 года, часто появлялся у соседей в Тригорском в сопровождении двух волкодавов («chien loup» — как называет их в своих мемуарах А. П. Керн).
На вопрос, был ли у Пушкина в Михайловском кот, как кажется, отвечать излишне. Кот, конечно, был, и, вероятно, даже не один — как же деревенский быт, особенно зимний, в заваленном снегом доме, можно представить без кота? Коты в Михайловском, как и в любой русской деревне, водились в изобилии. Не случайно, вероятно, сказочный мир Лукоморья в прологе к «Руслану и Людмиле», написанном в Михайловском в 1824–1825 годах, представлен как плод воображения волшебного кота-сказителя, обитающего на заповедном дубе.
Реальный комментарий к одному пушкинскому посланию
В августе 1824 года, вскоре после появления в Михайловском Пушкина, в имение своей матери Прасковьи Александровны Осиповой приехал на каникулы из Дерптского университета ее сын от первого брака Алексей Николаевич Вульф. Дружба с ним еще крепче привязала поэта к Тригорскому. Фактически Вульф был единственным другом, которого Пушкину подарила судьба во время этой ссылки — все остальные были «друзьями по переписке». Вульф был на пять лет моложе Пушкина, но отношения между ними установились равные, если не сказать, что тон задавал именно Вульф. Впоследствии Пушкин напишет о нем: «Он много знал, чему научаются в университетах, между тем, как мы с вами выучились танцовать. Разговор его был прост и важен. Он имел обо всем затверженное понятие в ожидании собственной поверки. Его занимали такие предметы, о которых я и не помышлял»[107]. Удивительные навыки имел Вульф в «науке страсти нежной»; у него была собственная теория обольщения, внешне он был очень привлекателен, и многие дамы и девушки общего с Пушкиным круга были влюблены в него или состояли с ним в связи. Не случайно в переписке Пушкин называет его именами знаменитых литературных героев-обольстителей — то Ловласом, то Вальмоном. Так, многолетние любовные отношения связывали Вульфа с его кузиной А. П. Керн и в то же самое время — с ее родной сестрой Е. П. Полторацкой, а также с Александрой Осиповой, его собственной сводной сестрой. Пушкин, для которого отношения с женщинами были всегда далеко не безразличны, находился, видимо, под впечатлением от успехов своего друга и его теоретических выкладок по этой части[108].
Вульф приезжал к матери часто, как только наступал перерыв в занятиях, благо Дерпт, он же — современный город Тарту, находится совсем неподалеку. В августе 1824 года он привез с собой своего товарища по университету, поэта Н. М. Языкова. Вскоре после их отъезда Пушкин в письме Вульфу посылает стихотворение, которое свидетельствует само за себя:
Здравствуй, Вульф, приятель мой!
Приезжай сюда зимой,
Да Языкова поэта
Затащи ко мне с собой
Погулять верхом порой,
Пострелять из пистолета.
Лайон, мой курчавый брат
(Не михайловский приказчик),
Привезет нам, право, клад…
Что? — бутылок полный ящик.
Запируем уж, молчи!
Чудо — жизнь анахорета!
В Троегорском до ночи,
А в Михайловском до света;
Дни любви посвящены,
Ночью царствуют стаканы,
Мы же — то смертельно пьяны,
То мертвецки влюблены.
Прогулкам верхом мы уже имели возможность посвятить несколько слов, но очевидно, что друзья развлекались еще и другими способами. Один из них — стрельба из пистолета. Кучер Пушкина вспоминал: «…дома вот с утра из пистолетов жарит, в погреб, вот тут за баней, да раз сто эдак и выпалит в утро-то»[109]. Этому свидетельству трудно доверять в точности: пули стоили довольно дорого, и ежеутренние сто выстрелов Пушкин при всем своем желании вряд ли мог бы оплатить, однако о его пристрастии к стрельбе из пистолета рассказывает и Вульф. Значит, все же стрелял, хотя, вероятно, несколько сдержаннее, чем рассказывает кучер. Это странное развлечение было не просто способом убить тягучее деревенское время.
Как нам известно из биографий Пушкина, в молодости, еще в Петербурге, а особенно во время южной ссылки, он вел жизнь бретера, с легкостью шел на поединки, иногда намеренно дразнил знакомых и незнакомых, нарываясь на неминуемые вызовы, никогда от них не уклоняясь, часто вызывал и сам. Железная палка, о которой уже упоминалось и которая использовалась Пушкиным как гимнастический снаряд, по некоторым свидетельствам, тоже была нужна именно для тренировки руки, обученной держать пистолет. Стрельбой в цель Пушкин занимался еще в Кишиневе — об этом сохранились воспоминания очевидцев. И теперь в Михайловском занятия стрельбой, в которых, судя по поэтическому посланию Пушкина, Вульф тоже принимал участие, проводились не просто так — Пушкин готовился к поединку с известным дуэлистом и бретером Ф. И. Толстым-«американцем».
Дело было давнее, еще петербургское. Пушкин узнал, что Толстой распускал слухи, порочащие его честь. Слухи, надо сказать, звучали фантастически: якобы Пушкин по приказу государя был тайно высечен за его вольные стихи в Тайной канцелярии. Причин у Толстого для того, чтобы распространять эти безумные сплетни о Пушкине, никаких не было. Они приятельствовали, молодой поэт был очарован яркой и нетривиальной фигурой «Американца» — до тех пор, пока не узнал о его неблаговид