Вдохновенную песнь красоте Тригорского посвятил Н. М. Языков, тоже бывавший здесь частым и желанным гостем:
В стране, где Сороть голубая,
Подруга зеркальных озер,
Разнообразно между гор
Свои изгибы расстилая,
Водами ясными поит
Поля, украшенные нивой, —
Там, у раздолья, горделиво
Гора трихолмная стоит;
На той горе, среди лощины,
Перед лазоревым прудом,
Белеется веселый дом
И сада темные картины,
Село и пажити кругом.
На самом деле красота описанного Языковым пейзажа входит в некоторое противоречие с описанием дома и деревни, который мы можем почерпнуть у М. И. Семевского в его книге, посвященной Тригорскому «Постройка села деревянная, скученная в одну улицу, на конце которой стоит длинный, деревянный же, одноэтажный дом. Архитектура его больно незамысловата; это — не то сарай, не то манеж, оба конца которого украшены незатейливыми фронтонами. Дело в том, что эта постройка никогда и не предназначалась под обиталище владелиц и владельцев Тригорского; здесь в начале настоящего столетия помещалась парусинная фабрика, но в 1820-х еще годах — тогдашняя владелица Тригорского задумала перестроить обветшавший дом свой, бывший недалеко от этой постройки, и временно перебралась в этот „манеж“… да так в нем и осталась»[142].
Вдоль фасада дома располагался чистый и длинный пруд, который был виден из окон. На другой стороне пруда стоял тот самый старый дом, который предназначали к перестройке и в котором состоялось знакомство Пушкина с семьей П. А. Осиповой в 1817 году. Однако, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное: перестройкой дома так и не занялись, пока дом не сгорел уже в середине XIX века.
В Тригорском был большой парк, который был идеальной сценой для продолжения и развития страстей, закипавших в доме. Он был разбит в романтическом стиле отцом хозяйки А. М. Вындомским[143], богатым и родовитым помещиком, человеком, по своему времени весьма образованным, дружившим с Н. И. Новиковым и слывшим прекрасным хозяином. Александр Максимович Вындомский был сыном генерал-майора и бывшего коменданта Шлиссельбургской крепости, которому, за службу в качестве надсмотрщика за Анною Леопольдовною и юным императором Иоанном Антоновичем, Екатериной II было пожаловано в 1762 году Тригорское с 1085 душами крестьян. Он начал службу в Семеновском полку, в 1780 году, при отставке, получил чин полковника, после чего поселился в Тригорском, где и умер в 1813 году, в один год с Н. И. Вульфом, первым мужем своей дочери Прасковьи Александровны. А. М. Вындомский был разносторонне одарен. Он прекрасно рисовал, писал стихи и даже напечатал одно стихотворение «Молитва грешника кающегося»[144]. Кроме того, им была издана любопытная «Записка, каким образом сделать из простого горячего вина самую лучшую французскую водку…»[145]. Вындомский много и с удовольствием читал и собрал в Тригорском значительную библиотеку, которая потом пополнялась и увеличивалась его жадной до знаний дочерью и внуками.
В парке Тригорского было все, что определяет в нашем воображении английский нерегулярный парк: беседки, мостики, зеленые залы и коридоры, искусственные руины, пруды. Как пишет С. С. Гейченко, «тут были и „дубовые першпективы“, и сосновые рощи, и каштановые куртины, и фруктовые сады с цветочными рабатками, клумбами, хитроумными беседками»[146]. Еще в середине века там сохранялся, например, так называемый «зал» — большая площадка, обсаженная липами, на которой молодежь танцевала.
Из парка был спуск к реке, на ее высоком берегу находилась «горка» — площадка, окруженная деревьями, липами и березами. Стволы берез были исписаны стихами и прозой. Ближе к реке росла раскидистая ива. Вид с площадки открывался великолепный. Здесь хозяева Тригорского и их гости пили в летнее время чай. Летописец Тригорского Н. М. Языков свидетельствует:
Была счастливая пора,
Когда так веселы, так милы
Неслися наши вечера
Там на горе, под мирным кровом
Старейшин сада вековых,
На дерне свежем и шелковом,
В виду окрестностей живых…
Отсюда были видны не только пашни и леса на противоположном берегу голубой Сороти, но и городище Воронич, и часовня за речкой, и дорога, ведущая в Михайловское, по которой приходил или приезжал Пушкин. Об этом тоже есть у Языкова:
И там, у берега, тень ивы —
Приют прохлады в летний зной,
Наяды полог продувной;
И те отлогости, те нивы,
Из-за которых вдалеке,
На вороном аргамаке,
Заморской шляпою покрытый,
Спеша в Тригорское, один —
Вольтер, и Гете, и Расин —
Являлся Пушкин знаменитый;
И ту площадку, где в тиши
Нас нежила, нас веселила
Вина чарующая сила…
Однако при Осиповой парк уже пришел в некоторое запустение, зарос и одичал, хотя сохранял еще в себе черты прошлой эпохи и был ценен для обитателей усадьбы, возможно, именно некоторой своей неупорядоченностью и дикостью. Понятно, что густой заросший сад Тригорского мог служить и местом свиданий, чего никак невозможно было избежать в ситуации, когда опьянение любовью приравнивается к опьянению от вина:
Мы же — то смертельно пьяны,
То мертвецки влюблены.
Случалось, что установленный и описанный Пушкиным в стихах распорядок жизни вдруг менялся, и Пушкин оставался ночевать в Тригорском. Тогда хозяйка дома, вероятнее всего, следуя русской пословице о козле и капусте, отправляла его спать в баню. Там же в бане Тригорского (в отличие от Михайловского это была настоящая русская баня с парной) ночевал гостивший в усадьбе Языков. Вместе с друзьями в бане оставался и Алексей Вульф.
В 1924 году на открытие пушкинского музея на псковскую землю приехали крупнейшие филологи-пушкинисты, многие из них оставили подробные дневниковые записи виденного. Приведем запись Л. П. Гроссмана, передающую рассказ старика по имени Федор Михайлович (соименник Достоевского!), который был лакеем в доме Евпраксии Николаевны Вревской, урожденной Вульф: «Вот здесь стояла баня, куда отсылали ночевать Пушкина; Евпраксия Николаевна, покойница, говаривала: „Мать боялась, чтобы в доме ночевал чужой мужчина. Ну и посылала его в баню, иногда вместе с братом Алексеем Николаевичем (Вульфом). Так и знали все“. И недавно еще, когда стояла баня, посетители всегда откалывали себе по кусочку „с пушкинского жилища“, так что все углы избы пооткололи»[147]. Баня потихоньку разваливалась и к концу XIX века была практически «разобрана на сувениры».
Другой пушкинист, М. А. Цявловский, посетивший Тригорское в том же юбилейном 1924 году, сделал, помимо прочих, одну странную запись, относящуюся к парку Тригорского: «Солнечные часы — дубы (осталось 6). Определение возраста Новиковым (125–126 лет). „Дуб у Лукоморья“»[148]. Этот фрагмент заслуживает отдельного комментария. В Тригорском была воплощена одна грандиозная парковая затея: солнечные часы, устроенные с помощью специально посаженных дубов. Писатель И. А. Новиков почти верно определил их возраст — соответственно дубы были высажены при старом хозяине Тригорского — отце П. А. Осиповой. Как видно из отчета Цявловского, к 1924 году дубов осталось всего шесть, однако память о солнечных часах сохранялась — М. И. Семевский, посетивший усадьбу в 1860 году, через два года после смерти П. А. Осиповой, застал их, хотя уже не в первозданном виде. Отдельно на пригорке стоял (и стоит по сей день) более старый дуб, разросшийся в ширину и высоту, который, с легкой руки Пушкина, называют «уединенным дубом».
В то время, когда Пушкин бывал здесь и видел это место, оно выглядело, конечно, иначе. В центре большой круглой площади радиусом 22 метра на невысокой тумбе находились каменные или металлические горизонтальные солнечные часы с семнадцатью часовыми делениями от 4 часов утра до 8 вечера. Линии, идущие от этих делений, заканчивались семнадцатью декоративными дубами, по которым определялось время. От крайних дубов, обозначавших 4 часа утра и 8 вечера, шли две радиальные посадки по 12 дубов, которые отделяли часовые дубы от остального парка и символизировали 12 месяцев года. С южной стороны площадки росло еще 14 дубов, но они выполняли только декоративную функцию. К поляне подходили три аллеи, тоже украшенные дубами. Одним словом, всего было посажено и принялось в парке 33 дуба. В полдень «дуб уединенный», центр солнечных часов, и дуб, соответствующий 12 часам, находились на одной линии, проходящей вдоль узкой аллеи[149]. В 1924 году приехавшие на праздник пушкинисты застали только шесть оставшихся дубов и гордо стоявший в отдалении «дуб уединенный», который был старше, выше и значительнее остальных. Указывая на него, бывший лакей Федор Михайлович сообщил: «Да вот и с нижних ветвей этого дуба все листья сорвали — на память о Пушкине. И верно: покойный Александр Борисович (сын Евпраксии Вульф) сам мне рассказывал: „Вот здесь моя мама гуляла с Пушкиным“»[150]. Все произошло так, как Пушкин и предсказывал:
Гляжу ль на дуб уединенный,
Я мыслю, патриарх лесов
Переживет мой век забвенный,
Как пережил он век отцов.