Очевидно, что Пушкин, два года безвылазно живший в деревне, не мог удовольствоваться тем скудным набором книг, который предоставлял ему михайловский дом, лишь изредка посещаемый семьей. Постоянную библиотеку в таком случае заводить было бы смешно. С ноября 1824 года в письмах Льву Сергеевичу из Михайловского неизменно повторяется одно и то же заклинание: «книг, ради бога, книг»[151]. Поэт просит присылать ему и произведения крупных современных авторов, русских и зарубежных, и исторические труды, и свежие выходящие в столицах периодические издания, и поэзию. «Стихов, стихов, стихов! Conversations de Byron! Walter Scott! это пища души»[152]. Однако, как мы уже знаем, присылка книг была делом долгим, для этого нужно было съездить в Петербург Михаилу Калашникову или появиться в Михайловском самому Льву Сергеевичу. И то и другое происходило отнюдь не регулярно. Как же обходился Пушкин? На Псковской земле ему повезло с соседями — в Тригорском была прекрасная библиотека. С. С. Гейченко поясняет: «В его распоряжении здесь было четыре библиотеки. Он собрал свою, пусть и небольшую, в Михайловском. Великолепная библиотека была в Тригорском, еще деда Осиповых-Вульф, в Петровском библиотека арапа Петра Великого, а в Святогорском монастыре древняя библиотека, которую еще легендарный Пимен, похороненный там же, где лежит Пушкин, начал собирать. <…> И это все было открыто для Пушкина. Он стал ходить в Святогорский монастырь, рыться в архиве, в библиотеке. И началась та жизнь, которая привела его к „Борису Годунову“ <…>»[153].
На библиотеку Тригорского обратил внимание один из первых исследователей пушкинской биографии М. И. Семевский: «…В небольших старинных шкапчиках, — сообщает он в своей книге, — помещается библиотека Тригорского; новых книг не много, но зато я нашел здесь немало изданий Новиковских, довольно много книг по русской истории, некоторые библиографические редкости, старинные издания русских авторов: Сумарокова, Лукина, „Ежемесячные сочинения“ Миллера, „Российский феатр“, первое издание „Деяний Петра I“ — творение Голикова и проч. Между прочим, по этому экземпляру и именно в этой самой комнате Пушкин впервые познакомился с жизнью и деяниями монарха, историю которого, как известно, Пушкин взялся было писать в последние годы своей жизни. Но самое драгоценное украшение библиотеки села Тригорского — экземпляр альманаха „Северные цветы“ (1825–1831 годов), все песни „Евгения Онегина“ — в тех книжечках, как они впервые выходили в свет и с таким небывалым дотоле восторгом и любопытством перечитывались всею Россией; сочинения Баратынскаго, Дельвига — и все эти книги украшены надписями авторов: то „Прасковье Александровне Осиповой“, то „Алексею Николаевичу Вульфу“, с приписками: „в знак уважения“, „в знак дружбы“ и т. п.»[154]. Хранились в библиотеке и старинные рукописи, среди них — рукописная «Святогорская повесть о чудесном явлении Богородицы на Синичьей горе» XVI века (список XVIII века), в которой рассказывается о зарождении Святогорского монастыря. Были там и древние церковные книги из храмов Воронича, и, конечно, вся западноевропейская классика: Шекспир, Байрон, Руссо, Вольтер, Гёте, Шиллер, и русские авторы XVIII столетия — Сумароков, Тредиаковский, Ломоносов, Херасков, Княжнин… Библиотека Тригорского считалась одной из богатейших в Псковской губернии.
Не только быт и обитатели Тригорского дали Пушкину живой материал для его произведений, в том числе для «Евгения Онегина», но и прочитанные здесь книги. По ним он восстанавливал историческую канву событий в «Борисе Годунове», здесь — правда, без особенного удовольствия — читал Ричардсона и вложил его в руки своей героине Татьяне. Уже позже, в середине 1830-х годов, приезжая ненадолго в Тригорское, Пушкин снова приникал к книжному собранию. Жене в 1835 году он писал: «Вечером езжу в Тригорское, роюсь в старых книгах да орехи грызу»[155].
В 1913 году по особой просьбе Отделения русского языка и словесности Российской академии наук библиотека Тригорского по описи была передана наследниками Е. Н. Вульф-Вревской для хранения основанному Б. Л. Модзалевским Пушкинскому Дому. Ее доставкой в Петербург занимался известный пушкинист М. Л. Гофман. Вместе с книжным собранием были переданы и реликвии, хранившиеся в доме. Понятно, что не каждая вещь, о которой потомки рассказывают легенды, действительно играла ту самую роль, какая ей легендой приписывается. Здесь возможны полеты фантазии и искажения перспективы, но всё же за семейными преданиями, как правило, что-то стоит. Благодаря этому обстоятельству прирастают музейные экспозиции и пополняются частные коллекции. Глядя на серебряный ковшик, выставленный в витрине дома в Тригорском, безусловно, хочется верить, что именно в нем для Пушкина и Языкова варила Евпраксия Николаевна Вульф свою знаменитую жженку.
«Гений чистой красоты…»
Хорошо известно, что стихотворение Пушкина, написанное в Михайловском в 1825 году и посвященное A. П. Керн, «Я помню чудное мгновенье», ориентировано на один из самых знаменитых поэтических текстов B. А. Жуковского — его элегию «Лалла Рук», в основе своей тоже имеющей женский образ. Обоих поэтов пленили живые женщины, но в элегии старшего его героиня лишилась земных черт и обратилась в ангела, призванного свидетельствовать о существовании небесного мира, где все утраченное на земле будет сторицей вознаграждено:
Ах! не с нами обитает
Гений чистой красоты;
Лишь порой он навещает
Нас с небесной высоты <…>
Он лишь в чистые мгновенья
Бытия бывает к нам
И внушает откровенья,
Благотворные сердцам;
Чтоб о небе сердце знало
В темной области земной,
Нам туда под покрывало
Он дает взглянуть порой…
Такова была философия Жуковского, которая занимала его куда больше, чем плотские радости. Для младшего поэта обаяние потустороннего мира, всегда привлекавшего Жуковского более, чем земной, было не столь безусловным. Немецкий метафизический романтизм, которым увлечен был его друг и учитель, для Пушкина был, конечно, гораздо более чужеродным, чем английский с его яркими характерами и огненными страстями, да и этот романтический извод уже остался позади. Его стихотворение стало комплиментом женщине, которую он хотел покорить, цитаты из Жуковского, узнаваемые любым начитанным в поэзии русским человеком того времени, тоже должны были сыграть свою роль — какой женщине не понравится сравнение с ангелом? Особенно если учесть, что Анна Петровна Керн в силу своих личных качеств и биографических особенностей никак не могла всерьез претендовать на роль небесного создания. Тем больше ей льстило, что Пушкин разглядел в ней ангельские черты. Стихотворение Пушкина разворачивается как автобиография, увиденная только с одного ракурса, подчиненная только одному влиянию: встречи и разлуки с героиней словно выстроили жизнь поэта, придали ей смысл. Здесь содержится, конечно, гипербола, искажающая реальность, но кто потребует от лирического текста точного соответствия жизненным обстоятельствам? А обстоятельства были такими.
А. П. Керн приехала в Тригорское из Риги в июне 1825 года. Она приходилась племянницей П. А. Осиповой по линии ее первого мужа — Вульфа; родственные отношения в этой большой семье были крепкими, и Анна Петровна желала отдохнуть в деревне у тетки от своей кочевой и неспокойной жизни. Кочевать ей приходилось из-за той должности, которую возложила на нее судьба — Анна Петровна была генеральшей. Выданная замуж в 17 лет за 52-летнего героя Отечественной войны генерала Е. Ф. Керна, портрет которого кисти Дж. Доу помещен в знаменитой галерее 1812 года (что свидетельствует о высочайшем признании выдающейся храбрости и военного таланта генерала), А. П. Керн была вынуждена сопровождать мужа в его передвижениях по стране. В 1823 году он получил должность коменданта Риги, и так получилось, что во время михайловской ссылки Пушкина она жила неподалеку.
Отношения супругов не сложились сразу и впоследствии только ухудшались. Это был один из тех несчастных браков, которые принято называть французским словом мезальянс и которые заключались по дальновидному расчету родителями невесты: имущественное неравенство искупалось возрастным. Такие браки складывались по-разному. Бывало, и довольно часто, что удачно, как, например, у старушки Лариной, тоже выданной замуж не по любви:
Но, не спросясь ее совета,
Девицу повезли к венцу.
И, чтоб ее рассеять горе,
Разумный муж уехал вскоре
В свою деревню, где она,
Бог знает кем окружена,
Рвалась и плакала сначала,
С супругом чуть не развелась;
Потом хозяйством занялась,
Привыкла и довольна стала.
Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она.
А. П. Керн была скроена из другого материала. Полюбить своего мужа она не могла, и хоть и родила от него двух дочерей, но не привыкла и не смирилась. Несколько раз она пыталась оставить мужа, но вынужденно возвращалась к нему, потому что жить, собственно, было не на что. В конце концов постоянный адюльтер стал формой ее существования, местью нелюбимому мужу, вызовом обществу, толкнувшему ее на ненавистный брак. Отсюда и более позднее mot Пушкина в адрес А. П. Керн — «вавилонская блудница»[156]. Все это, конечно, нисколько не отменяло ни ее внешней привлекательности, ни очарования ее личности, в связи с упомянутыми обстоятельствами приобретавшего особую остроту. Е. Ф. Керн, видимо, страдал, пытался воспитывать жену, потом понял, что не в силах удержать ее, и махнул рукой. Кончился этот брак скандалом: Анна Петровна все-таки оставила супруга и тем погубила свою и без того не слишком кристальную репутацию, но это случилось уже в 1827 году. Пока же она ненадолго приехала из Риги в Тригорское и познакомилась там с Пушкиным.