Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье, тишина:
Вот жизнь Онегина святая <…>
Ходасевич пишет: «Упоминание о девушке наряду с прогулками, обедом и т. д. здесь не случайно: оно определяет то место, какое в тогдашней жизни Пушкина могла занимать девушка, замеченная Пущиным. Онегинская „черноокая белянка“ — это отчасти ее портрет. То была легкая, неглубокая связь. От нее и остался такой же легкий, набросанный мимоходом образ крепостной красавицы. Связывать же легкий очерк онегинской девушки с героиней пушкинского романа мы можем, основываясь на ясных словах поэта: „В 4-й песне Онегина я изобразил свою жизнь“ (Письмо к Вяземскому, 27 мая 1826 г.)»[183]. Вслед за Ходасевичем сходный вывод делает и В. В. Набоков, но с некоторыми поправками. В своем комментарии к «Евгению Онегину» он против «белянки черноокой» напишет: «Пушкин скрывает автобиографическую аллюзию под маской буквального перевода из Андре Шенье, которого он, однако, не упоминает ни в одном из примечаний. Я решительно против проявления интереса к биографической подоплеке литературных произведений <…>. Но практически нет сомнений, что с помощью приема, необычного в 1825 г., наш поэт замаскировал в данной строфе свой личный опыт — а именно, любовную связь, которая у него была тем летом в Михайловском, материнском имении Пушкиных, с красивой крепостной девушкой <…>»[184]. Набоков, как всегда, сам себе противоречит или сознательно играет с читателем. Одно из двух: либо следует признать заимствование, либо стоит говорить об автобиографической точности. Далее Набоков подробно останавливается на этом образе и показывает, что заимствование из Шенье было точным, как он выражается, «буквальным», переводом. В глазах Набокова это хитроумная маска, которой поэт прикрывает личное переживание. Учитывая игровой характер самого «Евгения Онегина», с этим, конечно, нетрудно согласиться. Но все-таки указания на конкретный роман с крепостной в этом отрывке нет, как тем более не содержится описания внешности героини этого романа.
В реальности роман, однако, был. Имя крестьянки установил еще П. Е. Щеголев[185], а о подробностях этой истории до сих пор можно строить предположения. По мнению Щеголева, крепостной роман Пушкина начался, очевидно, после отъезда родителей в Петербург, когда он остался один в имении и наконец свободнее вздохнул — в декабре 1824 года. Героиней романа была дочь приказчика, или, если говорить более возвышенным языком, управляющего имением Михаила Ивановича Калашникова Ольга. До начала декабря в Михайловском отсутствовал и отец Ольги, отправившийся в столицу с поручениями в качестве сопровождающего О. С. Пушкиной, уехавшей из деревни прежде родителей. Ольге Калашниковой только-только исполнилось 19 лет, когда Пушкин появился в Михайловском в августе 1824 года. Обычно в таком возрасте крестьянки уже имели собственную семью, но она была не замужем. Ольга числилась в «сенных девках», то есть выполняла работы по дому. Описания внешности Ольги не существует, поэтому исследователи этой истории, как мы видели, чаще всего используют произведения Пушкина, чтобы создать хоть какое-то представление о ее облике и характере. Мы же будем помнить, что прототип всегда отличается от художественного образа, даже если мы точно знаем, как тесно они связаны между собой. «Она очень мила»[186] — так писал Пушкин о ней князю П. А. Вяземскому — фактически это все, что нам известно о крепостной возлюбленной поэта. Пристальный взгляд приехавшего на один день в Михайловское Пущина сразу же выделяет ее среди других девушек, приходивших к Арине Родионовне заниматься шитьем. Значит, было в ней что-то такое, что делало ее не похожей на других крестьянок.
Как пишет Щеголев, «только при покровительстве няни могла длиться связь Пушкина с Ольгой Михайловой: в узкой ограниченности барского дома и усадьбы от няни не укрылось бы ни одно вожделение любезного ее сердцу питомца»[187]. Это, конечно, бросает новую краску как на сам роман, так и на образ няни Пушкина.
В 1825 году отец Ольги М. И. Калашников, крепостной человек Пушкиных, был назначен ими управляющим в другое, нижегородское имение — Болдино. Весной 1826 года, как только просохли дороги, семейство Калашниковых стало собираться к новому месту жительства. Как раз в это время, по предположению биографов Пушкина, поэт узнал, что Ольга беременна.
Как остроумно замечает М. Д. Филин, «родители Ольги, кажется, пока ни о чем не подозревали — но это обстоятельство было только слабым утешением. Александр Пушкин понимал, что он в одночасье превратился из беззаботного любовника в похотливого „злодея“ — того самого, из собственной „Деревни“»[188]. Калашников с семьей ехали в Болдино через две столицы — Петербург и Москву, и Пушкин придумал, как ему казалось, хороший выход из создавшегося положения. Он обратился к своему другу П. А. Вяземскому со следующей просьбой: «Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу. Приюти ее в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится, а потом отправь в Болдино (в мою вотчину, где водятся курицы, петухи и медведи) <…>. При сем с отеческою нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик. Отсылать его в Воспитательный дом мне не хочется, а нельзя ли его покамест отдать в какую-нибудь деревню, — хоть в Остафьево. Милый мой, мне совестно ей богу… но тут уж не до совести»[189]. Однако Вяземский, вероятно, справедливо удивился романтическому рвению своего приятеля и ответил в благодушно-иронической манере, что не видит способа и смысла отрывать девушку от ее семьи: «Мой совет: написать тебе полу-любовное, полураскаятельное, полупомещичье письмо блудному твоему тестю, во всем ему признаться, поручить ему судьбу дочери и грядущего творения, но поручить на его ответственность, напомнив, что некогда, волею Божиею, ты будешь его барином и тогда сочтешься с ним в хорошем или худом исполнении твоего поручения. Другого средства не вижу, как уладить это по совести, благоразумию и к общей выгоде»[190]. Судя по дальнейшей переписке между друзьями, Пушкин так и сделал.
Биографами Пушкина установлено, что Ольга Калашникова приехала со своей семьей в Болдино и там вскоре родила сына, которого нарекли Павлом. Мальчик прожил всего два месяца. Дальнейшая жизнь Ольги тоже более или менее вырисовывается, но здесь не место подробному рассказу о ней[191]. Скажем только, что Пушкин практически до смерти своей помнил об этом своем романе и помогал Ольге и ее семье, хотя М. И. Калашников как в Михайловском, так потом и в Болдине усердно и беззастенчиво обворовывал и обманывал своих хозяев. Да и сама Ольга проявила впоследствии немалые способности к расчету и спекуляции на прежних отношениях с барином.
В мае 1831 года дворовая девка Ольга Михайловна Калашникова получила от него вольную, что позволило ей выйти замуж за мелкопоместного дворянина Ключарева. По просьбе Ольги в дом Пушкиных взяли в услужение ее брата Василия; опять же по ее просьбе Пушкин помогает ей деньгами, дает согласие стать крестным ее сына, выплачивает пособие уже отставленному от управления Болдиным отцу Ольги, который достоин был совсем иного обращения. Одним словом, несет на себе этот крест даже тогда, когда ему, казалось бы, было совсем не до Калашниковых. Последняя просьба Михаила Калашникова об увеличении пособия поступила к Пушкину за месяц до его гибели. Жалуясь на свое нищенское состояние, Калашников многозначительно напоминает: «…еще на руках моих нещасная дочь»[192]. Еще десятилетие спустя откликался на разные голоса роман, так скрасивший 25-летнему Пушкину его пребывание в Михайловском, давший ему новую энергию для творчества и отчасти заставивший примириться с участью изгнанника. Заметим попутно, что Михаил Иванович Калашников прожил до восьмидесяти четырех лет и в глубокой старости давал интервью одному из первых биографов Пушкина — П. В. Анненкову, рассказывая ему были и небылицы о Ганнибалах. Как и когда закончилась жизнь Ольги Калашниковой — неизвестно.
Был ли это единственный «роман» Пушкина с крестьянской девушкой за все время пребывания в Михайловском, или таких крепостных красавиц было несколько, сказать чрезвычайно трудно. В. В. Вересаев считал, что вполне могло быть множество. Во всяком случае, он был убежден, что «фигурка», на которую обратил внимание И. И. Пущин в январе 1825 года, выделялась среди других девушек не особой миловидностью и утонченностью, а совсем наоборот — объемом. Вересаев пишет: «Почему привлекла внимание именно фигурка, а не лицо? Какие „заключения“ делает Пущин, глядя на девушку, почему боится „оскорбить“ Пушкина своею догадкою? Что такое было понято без всяких слов? Ясно, что девушка была беременна. Замужние женщины обычно уже не работали с дворовыми девушками — и вполне естественна была его догадка. И он взглядом спросил Пушкина: „что, брат, твое дело?“ И Пушкин в ответ улыбнулся значительно: „Мое“»[193]. Таким образом, письмо Пушкина Вяземскому с просьбой позаботиться о ребенке беременной Ольги Калашниковой — это уже совсем другой эпизод, случившийся по прошествии года