Понятно, что получить подорожную — официальный документ, дающий право дворянину на пересечение заставы, не представлялось возможным. Подорожные выдавались губернаторами или городничими (в них обязательно указывался чин проезжающего, и значимость чина определяла время ожидания лошадей на почтовых станциях). Обратиться к псковскому губернатору за такой подорожной ссыльный Пушкин, разумеется, не мог. Придумывались разнообразные обходные пути.
В то время, если помещик отправлял своих слуг за покупками в город, он должен был выписать им документ, пропуск, по которому они могли выехать за заставу. Этот пропуск — «билет» — был аналогом подорожной для дворянина. В «билете» помещик должен был собственноручно описать возраст и внешние приметы своего крепостного, которого он отправлял с поручениями. В бумагах Пушкина сохранился документ, написанный рукой самого поэта, но измененным почерком, от имени соседки, тригорской помещицы П. А. Осиповой. Текст его таков: «Билет сей дан села Тригорского людям: Алексею Хохлову росту 2 арш. 4 вер. волосы темнорусыя, глаза голубыя, бороду бреет, лет 29, да Архипу Курочкину росту 2 ар. 3 ½ в. Волосы светлорусыя, брови густыя глазом крив, ряб лет 45, в удостоверение что они точно посланы от меня в С. Петербург по собственным моим надобностям и потому прошу господ командующих на заставах чинить им свободный пропуск»[207]. Как предполагают исследователи, под именем Алексея Хохлова скрывался сам Пушкин. Второе лицо — реальный человек, крестьянин Михайловского, упоминаемый многими мемуаристами, возможно, даже староста, который был хорошо Пушкину знаком. С ним-то он и собирался ехать в столицу. Пушкин планировал удрать из своего заточения в Петербург, когда 29 ноября 1825 года до него добралась весть о смерти императора Александра. Однако билет, конечно, датирован задним числом — решимость ехать пришла чуть позже.
Из рассказов друзей и со слов самого Пушкина нам известно, что он планировал 10 декабря тайно выехать из Михайловского так, чтобы к вечеру того же дня добраться в Петербург и через сутки возвратиться обратно. Что происходит в столице? Действительны ли слухи о смерти императора? Об отречении наследника? Все это не давало покоя и заставляло лихорадочно искать способ к бегству. По свидетельству С. А. Соболевского, Пушкин собирался остановиться на квартире у К. Ф. Рылеева: «В гостинице остановиться нельзя — потребуют паспорта; у великосветских друзей тоже опасно — огласится тайный приезд ссыльного. Он положил заехать сперва на квартиру к Рылееву, который вел жизнь несветскую, и от него запастись сведениями»[208]. Ничего лучшего Пушкин не мог и придумать, чтобы попасть, по выражению П. А. Вяземского, «в самый кипяток мятежа у Рылеева в ночь с 13-го на 14-ое дек.»[209].
К счастью, побег осуществлен не был. Причиной этому, как известно, стало суеверие Пушкина. Он отправился проститься с соседями в Тригорское, и дорогу ему чуть ли не дважды перебежал заяц — дурная примета. Слуга, который был определен ехать вместе с Пушкиным в Петербург, внезапно слег в белой горячке. При выезде из Михайловского в воротах встретился священник — еще одно дурное предзнаменование. Пушкин приказал вернуться.
Вся эта история в подробностях, которые разнятся от одного изложения к другому, стала известна его друзьям только через его собственный пересказ и приобрела характер устного литературного произведения с повторами, когда двух-, а когда и трехкратными, эффектами обманутого ожидания и яркой развязкой. Все это заставило пушкинистов усомниться в правдивости повествования. А действительно ли Пушкин собирался в Петербург в начале декабря 1825 года? И когда именно собирался? До восстания — как он сам излагает, или после него, как описывает в своих мемуарах М. И. Осипова: «…Однажды, под вечер, зимой — сидели мы все в зале, чуть ли не за чаем. Пушкин стоял у этой самой печки. Вдруг матушке докладывают, что приехал Арсений. У нас был, извольте видеть, человек Арсений — повар. Обыкновенно, каждую зиму посылали мы его с яблоками в Петербург; там эти яблоки и разную деревенскую провизию Арсений продавал и на вырученные деньги покупал сахар, чай, вино и т. п. нужные для деревни запасы. На этот раз он явился назад совершенно неожиданно: яблоки продал и деньги привез, ничего на них не купив. Оказалось, что он в переполохе, приехал даже на почтовых. Что за оказия! Стали расспрашивать — Арсений рассказал, что в Петербурге бунт, что он страшно перепугался, всюду разъезды и караулы, насилу выбрался за заставу, нанял почтовых и поспешил в деревню. Пушкин, услыша рассказ Арсения, страшно побледнел. В этот вечер он был очень скучен, говорил кое-что о существовании тайного общества, но что именно — не помню. На другой день — слышим, Пушкин быстро собрался в дорогу и поехал <…>»[210]. Марии Ивановне Осиповой в декабре 1825 года было всего пять лет, поэтому точно помнить события она не могла и скорее всего перепутала их последовательность и взаимосвязь[211]. Но версия, что Пушкин полетел в Петербург, взволнованный вестью о восстании, имеет право на существование. Современные исследователи высказывают и другие точки зрения на эту легендарную поездку.
Дело в том, что в конце ноября — начале декабря Пушкин получил письмо от своего друга, уже не раз упомянутого в этой книге И. И. Пущина, лицейского товарища, который навестил ссыльного поэта в Михайловском в январе 1825 года. Пущин собирался в отпуск из Москвы, где он служил, в Петербург — очевидно, уже зная о болезни императора Александра и предполагая, что восстание может вот-вот произойти. Пущин известил Пушкина о своей поездке в Северную столицу, потому что между ними это было условлено. Как считает Н. Я. Эйдельман, «это было продолжение разговора 11 января — то, о чем условились при встрече в Михайловском: если не наступит внезапной амнистии, то в следующий же приезд Пущина в Петербург он даст сигнал Пушкину и тот явится…»[212]. Сам Пущин в своих воспоминаниях ни словом не обмолвился о таком якобы бывшем между ними договоре. Однако декабрист Н. И. Лорер сообщает об этом со слов младшего брата поэта: «Александр Сергеевич был уже удален из Петербурга и жил в деревне своей Михайловском. Однажды он получает от Пущина из Москвы письмо, в котором сей последний извещает Пушкина, что едет в Петербург и очень бы желал увидеться там с Александром Сергеевичем. Недолго думая, пылкий поэт мигом собрался и поскакал в столицу»[213].
Психологически эта ситуация вполне возможна: долгое затворничество в Михайловском, невозможность увидеть друзей, ноябрьская провинциальная тоска — все это могло толкнуть Пушкина на безрассудство. А что если Пущин в своем письме намекнул, что зреют события и это, может статься, последняя возможность для них увидеться? Однако, если говорить языком фактов, то мы вынуждены поставить под сомнение само наличие такого письма. Пущин, который в Петербурге так усиленно скрывал от Пушкина свое участие в тайном обществе, а в Михайловском деликатно промолчал, когда вновь речь зашла об этом «новом служении отечеству», вряд ли стал бы вызывать поэта на очевидное безумие. Кроме того, Пущин стал свидетелем запомнившейся ему сцены: Пушкин смутился и поспешно раскрыл Четью-Минею, когда увидел подъезжавшего к его дому настоятеля Святогорского монастыря Иону, которому был поручен духовный надзор за поэтом. Значит, не хотел неприятностей. Неужели Пущин стал бы толкать его на рискованный шаг да еще в канун возможного восстания, к которому сам и хотел успеть в Петербург? Все это кажется крайне сомнительным[214]. Но есть и еще одна версия, которая, вероятно, ближе к истине.
Ее высказал в своем романе о Пушкине-изгнаннике писатель И. А. Новиков: «Пушкин знал теперь ее планы и строил свои. В Ригу она вернется лишь ненадолго, уедет в Петербург; он про себя также решил — в Петербург непременно „удрать“. Наконец, это не будут только слова, но и поступок! Оба они жаждали свидеться на свободе…»[215] Кто она? Анна Петровна Керн, которая приезжала в Тригорское летом этого года. Такой договор действительно существовал, сам Пушкин затевает эту игру в письме А. П. Керн еще в сентябре: «Или не съездить ли вам в Петербург? Вы дадите мне знать об этом, не правда ли? — Не обманите меня, милый ангел. Пусть я буду обязан вам тем, что познал счастье, прежде чем расстался с жизнью!»[216] Анна Петровна сдержала данное, видимо, поэту слово и сообщила ему через два месяца, что собралась, наконец, в столицу. 8 декабря Пушкин ответил ей: «Вы едете в Петербург, и мое изгнание тяготит меня все более»[217]. Обратим внимание на дату — 8 декабря, то есть за два дня до предполагаемого «бегства» Пушкина из Михайловского.
Дальше нам уже все известно: несколько зайцев, случайно встреченный священник, внезапно свалившийся в белой горячке слуга — и Пушкин возвращается восвояси, отменяет долгожданную поездку, не встречается с А. П. Керн (что, несомненно, грустно), но также и не попадает на Сенатскую площадь (что избавляет его от дальнейшей каторги или ссылки). Если же говорить о плане побега серьезно, то, вероятно, решение Пушкина было далеко не так случайно, как он хотел показать это сочиненной им легендой. И. З. Сурат, посвятившая этой истории одну из своих работ, пишет: «…Он глубинным чутьем художника почувствовал не только взрывоопасность момента, но и личную для себя опасность быть втянутым в новый политический водоворот. Почувствовал — и отказался от этой возможности, повернул с дороги. За анекдотическими зайцами устной новеллы стоит глубоко осознанный внутренний выбор…»