[247]. Встретив на страницах журнала опубликованное стихотворение Василия Львовича, Пушкин и Дельвиг, единомышленники в вопросах поэзии, не смогли удержаться от пародии, текст которой Пушкин вскоре послал в письме П. А. Вяземскому:
Ох, тетинька! ох, Анна Львовна,
Василья Львовича сестра!
Была ты к маминьке любовна,
Была ты к папиньке добра,
Была ты Лизаветой Львовной
Любима больше серебра;
Матвей Михайлович, как кровный,
Тебя встречал среди двора.
Давно ли с Ольгою Сергевной,
Со Львом Сергеичем давно ль,
Как бы на смех судьбине гневной,
Ты разделяла хлеб да соль.
Увы! зачем Василий Львович
Твой гроб стихами обмочил
Или зачем подлец попович
Его Красовский[248] пропустил.
Получив эту «элегию», Вяземский ответил Пушкину так: «Если: Ах, тетушка! Ах, Анна Львовна! попадется на глаза Василью Львов., то заготовь другую песню, потому что он верно не перенесет удара»[249]. Неизвестно, какими путями, но шутливая «эпитафия» все же попалась на глаза не только Василию Львовичу, но и другим членам пушкинского семейства и вызвала у них крайне неодобрительную реакцию. Очевидно, что ни Вяземский, предупреждавший Пушкина о последствиях, ни сам Пушкин ее не распространяли. А. Ю. Балакин пишет: «Самое вероятное, что за распространение крамольной „Элегии“ Пушкин должен был бы благодарить своего ближайшего друга и соавтора. Дельвиг возвращается в Петербург в конце апреля; по возвращении он попадает в самый эпицентр литературной жизни, встречается со своими литературными друзьями и соперниками, сообщает новости о Пушкине. Можно предположить, что на каком-нибудь из дружеских обедов он и прочитал сочиненную совместно с Пушкиным „шалость“. Кажется лишним напоминать, какой популярностью в то время пользовались стихи Михайловского изгнанника: любое новое его стихотворение, любой отрывок с жадностью читались, декламировались и переписывались в заветные тетради»[250]. Пушкину стоило немалого труда загладить разразившийся в семействе скандал, в котором он отнюдь не был заинтересован: мы помним, в каком настроении он расстался с отцом в ноябре прошедшего года и как отец был недоволен его независимым поведением. Конфликт удалось уладить примерно через год — Дельвиг принял всю вину на себя и тем самым спас своего друга от ссоры с близкими.
Завершим эту поучительную семейную историю небольшим объяснением. В шуточной эпитафии Пушкина — Дельвига не было ни малейшего издевательства над покойной тетушкой, как, впрочем, и над здравствующим дядюшкой. Жало пародии было направлено в сторону той литературной манеры, в которой изливали свои чувства поэты старшего поколения (кстати, в это же время Пушкин нещадно ругает и Державина). Эпитафия высмеивала излишнюю экзальтацию, слезливость, дидактизм, которыми отличалась поэзия позднего сентиментализма, производя впечатление заведомой фальши. Дядюшкино сюсюканье вылилось под пером племянника в чрезмерные уменьшительные формы, определяющие родственные связи, в нелепые сравнения, в двусмысленные метафоры. Можно только представлять себе, как хохотали и радовались собственной дерзости два молодых поэта, составляя этот неприхотливый текст.
Дельвиг пробыл в Михайловском почти две недели и, как видим, многое успел. Понятно, что этот визит более других скрасил Пушкину его одиночное заключение.
«Когда б я был царь…»
В конце 1824-го — начале 1825 года Пушкин, еще остро воспринимавший свою новую ссылку как вопиющую несправедливость, написал небольшой игровой фрагмент: «Воображаемый разговор с Александром I». Он начинался со следующей фразы: «Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал бы ему: „Александр Сергеевич, вы прекрасно сочиняете стихи…“»[251] Известно, что поэты обладают даром пророчества. Пушкин не был исключением из этого грустного правила. Однако тому эпизоду, когда Николай I действительно призвал к себе ссыльного поэта, предшествовала длительная история.
Узнав в конце декабря 1825 года о неудаче восстания, Пушкин из предосторожности сжег свои записки, «которые могли замешать имена многих, а может быть, и умножить число жертв». Выждав некоторое время, он писал В. А. Жуковскому: «Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей не имел <…>. Теперь положим, что правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условливаться (буде условия необходимы), но вам решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня. Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мной правительства»[252]. В другом письме, барону А. А. Дельвигу, Пушкин повторяет ту же мысль: «…Я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме его, не зависит»[253]. Уже по интонации Пушкина видно, что он не намеревается просить о милости, ждет от правительства первого шага к примирению, а до тех пор никаких гарантий давать не хочет и не может. Однако, подождав немного и не получив никакого приглашения от нового царя, Пушкин смягчается. В начале весны он пишет В. А. Жуковскому: «Вступление на престол государя Николая Павловича подает мне радостную надежду. Может быть, его величеству угодно будет переменить мою судьбу. Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости»[254]. Жуковский, прекрасно понимавший двусмысленное положение Пушкина, подтверждает его опасения: «Ты ни в чем не замешан, это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством»[255].
Видимо, и зима, и весна 1826 года проходят для Пушкина в мучительных размышлениях о своей дальнейшей судьбе. Однако при этом повседневная жизнь шла своим чередом. В январе после долгого отсутствия в Тригорское из тверского имения Малинников возвращается А. Н. Вульф, по-прежнему влюбленная в Пушкина. 3 февраля празднуются ее именины, Пушкин дарит ей книгу «Стихотворения Александра Пушкина» с шутливой надписью: «Дорогой Имянинице Анне Николаевне Вульф от нижайшаго ея доброжелателя А. Пушкина. В село Воронич 1826 года 3 февраля из сельца Зуёва»[256]. 9 февраля тригорские соседки отправляются в Псков, где остаются на некоторое время перед длительным путешествием в свое тверское имение. Пушкин присоединяется к ним, провожая до Пскова. Всё же Псков — большой губернский город, зима в деревне нагоняет тоску, и Пушкин старается воспользоваться правом, с таким трудом вырванным им у императора. Во Пскове Пушкин останавливался в доме своего приятеля Г. П. Назимова на Сергиевской улице. Немногим старше Пушкина, Назимов был участником войны 1812 года и взятия Парижа. Вместе с ним Пушкин бывает у И. Е. Великопольского, старого петербургского приятеля, страстного картежника, поэта, с которым впоследствии обменяется сатирическими строками и эпиграммами. В доме Великопольского он играет в карты, вероятно, там же знакомится с другим литератором, князем Ф. И. Цициановым. Посещает свекровь П. А. Осиповой, у которой та остановилась, где встречается с псковским светским кругом. Один из родственников Осиповых, Ф. М. Ладыгин, вел подробный дневник, в котором отражены светские увеселения Пушкина во Пскове. Запись от 14 февраля уведомляет: «Обедал у генерала <Г. И.> Беттихера, где были <И. П. и О. С.> Кульневы, <В. Н.> Беклешов, Пушкин и военные. Играли в курочку с дамами»[257]. Игра «в курочку» — один из видов преферанса. Как видим — беззаботность, легкомыслие, светские развлечения, игра. Но Пушкин не позволяет себе надолго окунуться в этот омут. И хотя псковскому обществу далеко от столичного, люди общего с Пушкиным круга есть и здесь, но не той мерки. Вместо Вяземского и Жуковского — Великопольский и Цицианов…
Пушкин задержался во Пскове на неделю, после чего распрощался с П. А. Осиповой и вернулся в Михайловское, где размышления о будущем, отодвинутые на время городской рассеянной жизнью, наверняка концентрировались и не давали покоя.
В конце весны поэт составляет личное прошение, адресованное Николаю I, в котором были такие слова: «…С надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противоречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему императорскому величеству со всеподданнейшею моею просьбою. Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие край». На отдельном листе Пушкин написал расписку: «Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них»[258].
Летом 1826 года Пушкин снова часто бывал во Пскове, встречался он там со своими приятелями, гостил в имении Г. П. Назимова, селе Преображенском, которое находилось в 35 верстах от Пскова. Сопровождал в Псков заезжавшего в Тригорское Н. М. Языкова — его, наконец, привез с собой из Дерпта давно суливший Пушкину это знакомство А. Н. Вульф. Но мысль о возможности освобождения и коренного изменения жизни постоянно живет в нем, направляет его действия. 19 июля Пушкин отправился в Псков совсем по другой надобности.