По предложению губернатора Пушкин проходит освидетельствование во врачебной управе у инспектора управы доктора В. И. Всеволодова и получает документ о том, что он «действительно имеет на нижних оконечностях, а в особенности на правой голени, повсеместное расширение кровевозвратных жил»[259]. В тот же день псковский губернатор Б. А. фон Адеркас направляет рапорт прибалтийскому генерал-губернатору Паулуччи с приложением уже известного нам прошения Пушкина на высочайшее имя, медицинского свидетельства о болезни поэта и подписки о непринадлежности к тайным обществам. И с этого момента Пушкин ждет. Он не знает, какая партия разыгрывается за его спиной, но, конечно, чувствует напряжение. Оно усугубляется тем, что процесс по делу декабристов фактически закончился, а 24 июля до Пушкина доходят слухи о казни пятерых из них. Напряжение разрешается только через полтора месяца.
В ночь на 4 сентября 1826 года в Михайловское прискакал посыльный от губернатора Б. А. фон Адеркаса. На имя Пушкина были доставлены две бумаги чрезвычайной важности: записка самого Адеркаса и письмо начальника Главного штаба барона И. И. Дибича. В записке говорилось: «Милостивый государь мой Александр Сергеевич! Сей час получил я прямо из Москвы с нарочным фельдъегерем высочайшее разрешение по всеподданнейшему прошению вашему, с коего копию при сем прилагаю. Я не отправляю к вам фельдъегеря, который остается здесь до прибытия вашего, прошу вас поспешить приехать сюда и прибыть ко мне»[260].
Письмо Дибича адресовало Адераксу высочайшее повеление позволить «чиновнику 10-го класса Александру Пушкину» незамедлительно отправиться в Москву. При этом сообщалось, что Пушкин может ехать в своем экипаже, но в сопровождении фельдъегеря.
Н. Я. Эйдельман справедливо замечает: «Хотя из двух записок как будто и следовало, что Пушкина не арестовывают, но само внезапное ночное появление представителя власти, весьма двусмысленная формула Дибича о праве ехать „свободно, но в сопровождении только фельдъегеря“, наконец, атмосфера 1826 года, недавние казни, аресты сотен людей, постоянное, напряженное ожидание — все это поначалу настроило Пушкина на невеселый лад»[261]. Кучер Пушкина Петр Парфенов вспоминал: «Все у нас перепугались. Да как же? Приехал вдруг ночью жандармский офицер, велел сейчас в дорогу собираться, а зачем — неизвестно…»[262]
Пушкин отправился в Псков сразу по приезде посыльного. Какое впечатление этот внезапный отъезд произвел на соседей Пушкина, более или менее можно себе представить из следующего мемуара М. И. Осиповой: «…Пушкин был у нас; погода стояла прекрасная, мы долго гуляли; Пушкин был особенно весел. Часу в 11-м вечера сестры и я проводили Александра Сергеевича по дороге в Михайловское… Вдруг рано, на рассвете, является к нам Арина Родионовна, няня Пушкина… Это была старушка чрезвычайно почтенная — лицом полная, вся седая, страстно любившая своего питомца, но с одним грешком — любила выпить. <…> На этот раз она прибежала вся запыхавшись; седые волосы ее беспорядочными космами спадали на лицо и плечи; бедная няня плакала навзрыд. Из расспросов ее оказалось, что вчера вечером, незадолго до прихода Александра Сергеевича, в Михайловское прискакал какой-то не то офицер, не то солдат (впоследствии оказалось — фельдъегерь). Он объявил Пушкину повеление немедленно ехать вместе с ним в Москву. Пушкин успел только взять деньги, накинуть шинель, и через полчаса его уже не было»[263].
Легко можно представить, как взволновались этим беспорядочным рассказом няни жительницы Тригорского. На следующий день из Пскова Пушкин послал несколько строк П. А. Осиповой, стараясь ее успокоить: «Полагаю, сударыня, что мой внезапный отъезд с фельдъегерем удивил вас столько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас, грешных, ничего не делается; мне также дали его для большей безопасности. Впрочем, судя по весьма любезному письму барона Дибича, — мне остается только гордиться этим»[264].
Успокоительная записка эта, однако, задержалась. И П. А. Осипова успела написать в Петербург А. А. Дельвигу письмо, выдержанное, видимо, в самых тревожных тонах. Из него узнала о происшедшем и А. Н. Вульф, в это время находившаяся в Северной столице и с Дельвигом дружившая. Она была ужасно напугана теми предположениями, которые, по всей видимости, делала ее мать, и мысль об ожидающей поэта каторге не давала ей покоя: «Я стала точно другая, узнав вчера новость о доносе на вас. Боже правый, что же с вами будет. Ах! Если бы я могла спасти вас, рискуя жизнью, с каким удовольствием я бы ею пожертвовала и одной только милости просила бы у неба увидать вас на мгновенье перед тем как умереть. Вы не можете себе представить, в каком я отчаянии; неуверенность моя относительно вашего положения для меня ужасна, никогда еще я так не страдала душевно. <…> Боже, с какой радостью я бы узнала, что вы прощены, если бы даже мне не пришлось вас никогда больше увидать, хотя это условие для меня столь же ужасно, как смерть. Вы не скажете на этот раз, что письмо мое остроумно, оно лишено всякого смысла, и все же я его посылаю таким, какое оно есть. Что за несчастье, право, попадать в каторжники»[265].
Пушкин тоже далеко не сразу имел возможность успокоиться и, вероятнее всего, мучился неизвестностью и тяжкими предчувствиями еще четверо суток, которые пришлось потратить на путь до Москвы, где в это время происходили коронационные торжества и где его ждал милостивый прием у нового императора Николая I.
Перемена в жизни ссыльного поэта произошла, конечно, не случайно. Ей предшествовал ряд событий, большая часть которых развернулась на псковской земле.
1826 год ознаменовался чередой крестьянских волнений в разных уездах Псковской губернии. Крестьяне отказывались платить оброк или работать на барщине, было несколько нападений на управляющих, и даже со смертельными исходами, звучали угрозы помещикам и их семьям. Власть была вынуждена применить чрезвычайные меры. 12 мая 1826 года вышел манифест, подписанный самим императором, о том, что в России распространились слухи о намерениях правительства якобы предоставить помещичьим крестьянам вольность, а казенных крестьян освободить от платежей. Манифест разъяснял ложность этих слухов и предлагал предавать суду их «распространителей и сочинителей».
В подстрекательстве крестьян к волнениям был косвенно заподозрен давно находящийся на заметке у властей Пушкин. 19 июля 1826 года из Петербурга, по распоряжению начальника Главного штаба личной Его Императорского величества канцелярии графа И. О. Витта, был послан в Новоржевский и Опочецкий уезды Псковской губернии тайный полицейский агент А. К. Бошняк. Отметим в скобках, что прошение Пушкина на высочайшее имя с приложением его расписки и медицинского освидетельствования было отправлено Адераксом по инстанциям в тот же самый день, 19 июля, а Николаю оно было послано только 30 июля. Так что появление в Псковской губернии тайного агента Бошняка произошло независимо от предпринятых Пушкиным действий.
Еще в 1824–1825 годах Бошняк был использован в качестве провокатора для наблюдения за членами Южного общества декабристов. Командировка Бошняка была строго секретной и имела чрезвычайный характер. «Целью моего отправления в Псковскую губернию, — писал Бошняк в записке, поданной Витту после своего возвращения в Петербург, — было сколь возможно тайное и обстоятельное исследование поведения известного стихотворца Пушкина, подозреваемого в поступках, клонящихся к вольности крестьян, и в арестовании его и отправлении куда следует, буде бы он оказался действительно виновным»[266]. Вместе с ним из Петербурга ехал фельдъегерь Блинков, который должен был, в случае подтверждения дошедших до правительства слухов об участии Пушкина в возмущении крестьян, сопровождать арестованного поэта в Петербург.
Бошняк прибыл 20 июля в Порхов, оставил фельдъегеря на станции Бежаницах, а сам под видом путешествующего ботаника отправился собирать сведения о Пушкине. Он посетил Новоржев, имения соседних помещиков и Святые Горы, собирая повсюду информацию об образе жизни поэта, его высказываниях, общении с крестьянами. «Бошняк успел расспросить о Пушкине хозяина гостиницы в Новоржеве, Д. С. Катосова, новоржевского уездного судью Толстого, уездного заседателя Чихачева, бывшего псковского губернского предводителя дворянства А. И. Львова, святогорского игумена Иону (на которого была возложена обязанность надзора над ссыльным Пушкиным) и знакомого Пушкина, отставного генерал-майора П. С. Пущина, жившего с семьей в своем имении в селе Жадрицах Новоржевского уезда. Кроме того, Бошняк расспрашивал о Пушкине крестьян в Святых горах, в соседней с Михайловским удельной деревне Губино и других ближайших к имению Пушкина деревнях»[267].
Бошняк искал подтверждения дошедших до правительства сведений, что Пушкин якобы распространял в народе «слухи» против правительства, «возбуждал» крестьян «к вольности» и что им сочинены «возмутительные песни», получившие распространение в народе[268]. Все опрошенные Бошняком свидетели дали Пушкину самые положительные характеристики, из которых не только не следовало подтверждения страшных обвинений, но, наоборот, они явственно приобретали оттенок недоброкачественной клеветы. Бошняк был человеком хотя, по всей вероятности, и малоприятным, но честно исполнявшим возложенные на него обязанности и выискивать несуществующую вину не собирался; поэтому он довольно быстро осознал, что Пушкин преследованию не подлежит и ареста его не потребуется, в чем и отчитался по возвращении в столицу со всей обстоятельностью. Собственно, его отчет и дал толчок для освобождения Пушкина из ссылки и возвращения ему милости государя.