Но вот вопрос — что же заставило Николая I предпринять такое тщательное расследование? Одной из побудительных причин был донос, о котором упоминает в своем письме Пушкину А. Н. Вульф.
В своем донесении Бошняк вскользь замечает, что донос исходил из дома близкого знакомого, соседа Пушкина — участника Наполеоновских войн, генерала П. С. Пущина: «…Я решился ехать к отставному генерал-майору Павлу Сергеевичу Пущину, от которого вышли все слухи о Пушкине, сделавшиеся причиною моего отправления»[269]. С П. С. Пущиным поэт познакомился еще в Кишиневе, где тот был главой масонской ложи «Овидий», в которой состоял и Пушкин. Одно время П. С. Пущин был членом Союза благоденствия, но в дальнейшем отошел от движения заговорщиков, уехал из столицы и вел деревенскую жизнь в своем имении, селе Жадрицы Новоржевского уезда. Даже к следствию по делу декабристов он не привлекался. Нельзя сказать, что в период, о котором идет здесь речь, Пушкин был очень дружен с П. С. Пущиным, но изредка они наверняка виделись и были в приятельских отношениях.
П. С. Пущин, его жена и сестра стремились в разговорах с Бошняком оправдать поэта, снять с него всяческие подозрения. Они рассказывали о том, что Пушкин часто бывает в Святогорском монастыре, ведет себя крайне осторожно, «что он говорун, часто взводящий на себя небылицу»[270]. Иными словами, семейство помещика Пущина трудно заподозрить в доносительстве.
Донос на Пушкина, который так заинтересовал III Отделение, был, очевидно, делом рук псковского литератора С. Н. Висковатова, у которого в родной губернии были широкие связи и знакомства. Висковатов был беспоместным дворянином, служил мелким чиновником в Особенной канцелярии Министерства полиции. В жизни ему не везло, он с трудом сводил концы с концами, бедность и унижения преследовали его. После создания III Отделения Тайной Собственной Его Императорского величества канцелярии он стал его агентом и поставлял туда небольшие записки о разного рода слухах, получая за это денежное вознаграждение. В своих литературных вкусах он был архаистом. Писал трагедии и комедии в стихах, которые неизменно издавались и принесли ему некоторую известность; в частности, в 1811 году был издан его перевод «Гамлета»[271]. Однако Висковатов при этом отличался удивительной поэтической глухотой. Стихи Пушкина, например, ничего для него не значили, и он находил возможным оклеветать их автора, видимо, ради получения причитающегося ему денежного вознаграждения: «Прибывшие на сих днях из Псковской губернии достойные вероятия особы удостоверяют, что известный по вольнодумным, вредным и развратным стихотворениям титулярный советник Александр Пушкин <…> ныне при буйном и развратном поведении открыто проповедует безбожие и неповиновение властям и по получении горестнейшего для всей России известия о кончине государя императора Александра Павловича, он, Пушкин, изрыгнул следующие адские слова: „Наконец не стало тирана, да и оставший род его недолго в живых останется!“»[272]
Приведенный текст был написан и отослан Висковатовым «куда следует» в феврале 1826 года. Значит, к лету, о котором идет речь, он наверняка состряпал еще один донос, в котором приписывал Пушкину определенную роль в развернувшихся в Псковской губернии крестьянских волнениях, обвинял его в распространении среди крестьян недовольства против помещиков, в возбуждении их к мятежу. Николай I во время следствия над декабристами убедился в огромном влиянии поэзии Пушкина на умы современников и нашел дошедшие до него слухи о Пушкине заслуживающими доверия, поэтому и была учинена проверка, к счастью, полностью оправдавшая поэта.
«Вновь я посетил…»
Ноябрь — декабрь 1826 года
Уехав из Михайловского наспех, не захватив с собой ни собранных за время ссылки книг, ни рукописей, не дав никаких распоряжений по хозяйственной части, Пушкин вынужден был вскоре вернуться. Да и праздничная жизнь столицы, в которой коронационные торжества сопровождались шумными народными гуляньями и роскошными многолюдными балами, после двухлетнего отшельничества показалась ему слишком суетной. И, вероятно, не так уж сильно кривил душой поэт, когда 15 сентября, через десять дней после своего приезда, написал П. А. Осиповой: «Москва шумна и занята празднествами до такой степени, что я уже устал от них и начинаю вздыхать по Михайловскому, то есть по Тригорскому; я рассчитываю выехать отсюда самое позднее через две недели»[273].
Хотя есть свидетельства и против искренности пушкинской ностальгии по Михайловскому. Он не уехал, как якобы желал того, через две недели, а сделал это только через полтора месяца. С дороги он сообщал в письме княгине В. Ф. Вяземской: «Прощайте, княгиня, — еду похоронить себя среди моих соседей. Молитесь Богу за упокой моей души»[274]. В Михайловском Пушкин был 8 ноября, потратив семь дней на дорогу, самую тяжелую в это время года, и был радостно встречен няней и всей дворней. Уже 9 ноября он отправляется в гости в Тригорское. Осталась краткая запись П. А. Осиповой в «Месяцеслове» на 1826 год «Возвратился Пушкин из Москвы свободный»[275]. Вероятно, новое качество жизни сказывалось на поведении и манере Пушкина: ведь Осипова уже давно знала, что ее молодой друг освобожден, однако отметила это для себя особо после личной встречи в тех самых декорациях, в которых он совсем недавно чувствовал себя пленником.
Зимой в псковской деревне особенно одиноко и безотрадно. Вот как описывает зимние дни постоянно живший в Пушкинском заповеднике С. С. Гейченко: «Наша ветхая лачужка и печальна и темна. Ее продувает насквозь. <…> На дворе вот уже который день буря мглою небо кроет… Снегу намело повсюду до застрех. Дороги закрылись. Ночью кажется, что за окном зверье, волки воют и кто-то плачет. У нашего кота от этого вся шерсть встает дыбом, и он тоже начинает выть»[276]. При сильных морозах дом Пушкина протапливался плохо, нужны были постоянные усилия по поддержанию в нем тепла. Однако, как ни странно, Михайловское вызывает у поэта скорее отрадные чувства, странная ностальгия посещает его в стенах дома, в котором он совсем недавно чувствовал себя почти пленником и из которого стремился вырваться на свободу. Отсюда он пишет П. А. Вяземскому более откровенно, без светской бравады: «Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутою тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни, хамов и моей няни — ей-богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр.»[277].
Нельзя сказать, чтобы во время своего уединения в деревне в ноябре — декабре 1826 года Пушкин много написал. Был создан первый вариант стихотворения, посвященного И. И. Пущину, «Мой первый друг, мой друг бесценный…» — вероятно, зима и занесенное снегом Михайловское напомнило поэту о внезапном приезде к нему Пущина почти два года назад. Обстоятельства, которые за прошедшее с этого визита время подготовила для них обоих большая история, заставили его по-новому взглянуть на событие двухлетней давности.
Однако главным образом Пушкин был занят в Михайловском написанием, как он сам выразился, «презренной прозы» — «Записки о народном воспитании». Это был первый акт драмы взаимоотношений Пушкина с Николаем I. Проза была не то что презренной, но заведомо не художественной, Пушкин писал публицистическую статью. Записка была заказана ему императором еще в сентябре, вскоре после их разговора через А. X. Бенкендорфа, который сообщал Пушкину: «…Его императорскому величеству благоугодно, чтобы вы занялись предметом о воспитании юношества. Вы можете употребить весь досуг, вам предоставляется совершенная и полная свобода, когда и как представить ваши мысли и соображения; и предмет сей должен представить вам тем обширнейший круг, что на опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания»[278]. В последних словах этого письма, по мнению Н. В. Измайлова, заключалось недвусмысленное напоминание не только о недавней ссылке, но прежде всего о декабристах и о значении для них вольнолюбивых стихов Пушкина.
Принято считать, что это странное поручение носило характер экзамена на лояльность и потому представляло для Пушкина большую трудность. Не случайно он взялся за перо, только когда оказался вдали от шума столицы, на досуге в деревне. Можно, однако, предположить, что Николаем Павловичем двигало не только желание испытать Пушкина. Возможно, он надеялся получить от этого человека, очевидно, умного (что было отмечено царем после личного разговора с Пушкиным), одаренного, горевшего каким-то внутренним огнем, высказавшего явное желание сотрудничать с властью, а не идти против нее, полезные советы относительно будущего обустройства России. Как справедливо думалось царю, желавшему никогда больше не сталкиваться с фрондой, образование здесь играет не последнюю роль.
Пушкин, как кажется, разглядел эту тайную мысль Николая Павловича. В дневнике А. Н. Вульфа записаны размышления, высказанные Пушкиным вслух во время их более поздней встречи в Михайловском: «Говоря о недостатках нашего частного и общественного воспитания, Пушкин сказал: „Я был в затруднении, когда Николай спросил мое мнение о сем предмете. Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же пропускать такого случая, чтобы сделать добро…“»[279]